Капитанская точка.

Наверное все знают о Городе. Для кого-то он – убежище, для кого-то средство утоления личных амбиций, голода. Город это лишь тень, укрывающая вас, дающая надежду или, напротив, эту надежду отнимающая. Потому, что Город это не только вы.
Глядя на тени, обступающие проулки, перекрестки, темные тупички, легко не заметить то, как легко город глотает души. Жадно обвиваясь вокруг вас, он исторгнет самое святое, самое откровенное и выбросит под колеса проезжающих мимо машин, втаптывая в грязь то, что вы лелеяли годами?
Почему? Зачем? Отравленное ядом сознание сначала не понимает, что его счет идет уже на минуты, что осталось только затянуться последним косячком, выдыхая в пепельный сумрак кособоких домов частичку ракового приглашения. А после всего что было, не поможет даже игла.
Да, да, та самая… срубленная у основания, острая, она впивается в кожу, натягивая тупую боль вплоть до того самого момента, когда упругая ткань, не выдержав, поддастся, впуская сверкающую радость в мягкие ткани. Сосуд, несущий влагу жизни даже не заметит того, что состав крови немного изменился.
Чего уж там. Какими бы ни были химические формулы счастья, текущие по артериям и венам, их путь неизменно приводит на самый низ, в чертову черную бездну, откуда можно смотреть на то, как где-то наверху подошвы прохожих топчут стекло грязной дороги. Они не видят тебя до тех пор, пока локомотив ядерного коктейля не заберет и их, и даже тогда вы будете любоваться всей этой какофонией отдельно.
Потому, что весь остальной мир – лишь декорации. А что требуется от декораций? Как вы отреагировали бы, если занавеска вдруг заговорила бы с вами или окно предложило вам закрыть его? Вы бы долго и весело смеялись, глядя вокруг себя мутным, опухшим взором извечного весельчака. Весь вопрос в контрастах, конечно. Небо и земля, свет и тьма.
В жилом квартале, к примеру, вообще никогда не скучно. Кровь и грязь здесь въелись в стены так глубоко, что даже кислота не смогла бы вытравить того, что видели эти дома. Кровь это ведь не просто жидкость. Вот если вы прольете воду, часто будете ее вспоминать?
Вряд ли.
Но представьте себе то, что осенней, еще теплой ночью вы смотрите из окна, как одинокая фигурка измеряет бегом дорогу, заходясь истошным криком, аккурат за пять минут до того, как раскалывается череп. В полутьме вам этого не видно, только слышно как елозит что-то по мокрому асфальту, уносясь куда-то вдаль.
Бьющиеся в мешках тела, испытывающие последний в своей жизни ужас, приговоренные души, наслаждающиеся последним ужином… днем в квартале размеренная жизнь может показаться почти нормальной. Не ночью, нет.
Пролитая кровь осаждается в сердцах, потому, что это святое. Это что-то свое, родное и внутреннее, с которым так не хочется расставаться. Но каждый раз, глядя на что-то кровавое из окна, хочется побежать, вступиться, бороться… ровно до того момента, как ты понимаешь – это твоя кровь прольется там и такой же как ты человек будет смотреть из окна как смотрела ты, не вмешиваясь, боясь…
И вот… ты наблюдаешь молча, виновато представляя себе, что это ты сейчас бьешься в плотном, глухо завязанном мешке, что это тебя волочат куда-то и зачем, ты не имеешь ни малейшего представления. Занавес лжи.
Полиция, говорите вы? Смешно.
В хитросплетении улочек жилого квартала Города, можно спрятать даже слона, да так, что копы будут его искать годами. Их слишком мало, а Город уже давно и смертельно болен. Словно Чума, он будет издыхать веками, истребляя всех своих обитателей, но больше всего Город любит заражать душу.
Презрением, болью и наконец – туманной дымкой забытья, дарующего последнее, самое приятное наслаждение. Это – когда все смешно. Смешно бьется труп в агонии, человек в мешке и наконец, смешно трепыхаешься ты, пытаясь содрать с себя кожу, потому что ее «осквернили зеленые человечки».
Смешно? Но это куда лучше незамутненного, чистого рассудка, когда тебя извлекут из мешка, растянут на цепях где-нибудь в подвале и начнут заживо сдирать эту самую кожу. Потому что тогда это уже не то, от чего ты хочешь избавиться, ведь правда?
Боже? Бог здесь ни при чем. В сущности, он, быть может, и не знал, что так выйдет. Просто дал рожденным свободу с которой они сделали именно то, что хотели сделать.
Не больше не меньше.
И, да гасите свет. Потому, что лежать в темноте куда лучше, чем представлять себе как гостеприимно светится твое окошко в полной темноте почти уснувшего квартала. Мотыльки ведь… они летят на огонь.
Лирика, лирика… все время забываешь о самом главном, отвлекаясь на то, что наболело и растравило душу. Кажется, как будто все ушло в небытие, оставив после себя только тень оправданий.
Я помню как это было. До сих пор помню щербатый свет луны в пробоине люка. Помню тщетные попытки привлечь к себе внимание… помню многое так, как будто это я там была.
Но меня там не было.
С чего можно было начать рассказ? Нет, скорее даже маленький отрывок жизни, заботливо скопированный подсматривающим оком… наверное с того, что все в жизни рождает зависть. Она впивается в тебя намертво и после долгих минут раздумий ты либо побеждаешь, либо делаешь то, что она велит.
Судзуки проиграл. Если бы в игре, пусть даже и на деньги, вы просадили бы месячное жалование, это было бы обидно. Но Судзуки проиграл собственную жизнь в игре с самим собой, а это, согласитесь как играть с шулером. В выигрыше казино, однозначно.
День за днем, неделю за неделей, год за годом, его жизнь тянулась как пропахший тиной ручей – медленно и неторопливо, пованивая гнилью и стойким тленом разложения. Как гниет омертвевшая плоть – так гнил и разлагался внутри его разум, неспособный разорвать безвыходность.
Он даже умел мечтать. Вечерами, садясь на небольшой шезлонг на крыше, Судзуки глядел на звезды и воображал себя смелым покорителем космоса, отважным капитаном, которого знала каждая красотка в любом баре от Кассиопеи до самых дальних глубин мертвого космоса. Но дни шли, а жизнь его не менялась и работа, нудная тяжелая работа в порту, грузчиком, выжимала все соки.
И он смотрел вокруг, неизбежно и постоянно, как смотрит нищий на витрины ювелирной лавки, жадно поглощая взором все то, что должно было принадлежать ему по праву – так он думал. Ведь он так долго и тяжело работал, так почему жизнь была так несправедлива?
Черный город впитал его, установив на свободное место точно новенькую шестеренку, с щелчком замкнув зажимы, да так, что было не пошевелиться. Вот и крутился человек в машине, но с каждым годом его плоть все больше походила на изъеденную ржавчиной сталь. Ничто не бывает вечным.
Судзуки менялся, дополнив дым успокаивающих сигарет мутным раствором в шприце. Где-то в глубине его души, бравый капитан, бороздящий космос, требовал вина и шлюх, ублажающих в пустой скомканной постели, в которой он валялся сейчас один, долгими ночами. Шезлонг на крыше пустовал все чаще, но мечты гаснут куда медленнее, чем утекает время. Мечты, заразившие разум, могут даже превратиться во что-то неприятное, липкое и мерзкое, от чего потом не отмыться никогда.
Он часто видел это смуглую шатеночку с походкой знающей себе цену девушки, шагающей по жилому кварталу с телохранителем – огромным детиной в шесть футов росту, с комплекцией бульдозера. Лицо его всякий раз отбивало у Судзуки охоту поздороваться с ней. Черт, да он даже не знал ее имени.
Как часто наши тайные, самый сокровенные задумки претворяются в жизнь? Не чаще, чем на небосклоне вспыхивает сверхновая? Трудно сравнить. Но Судзуки был не из тех, кто лелеет лишь задумки. Наверное тому виною был вездесущий капитан и это именно он подбил невинного парня на то, до чего тот бы сам никогда не опустился?
Он изучил ее график. Скрупулезно и досконально, подготовившись ко всем мелочам, что могли помешать или расстроить планы, до самых мелких деталей обрисовал его почти документально и только лишь спустя целый год, Судзуки принялся за дело. Месяц ушел на подготовку, но когда свет луны в тот роковой день осветил жилой квартал, ловушка была готова захлопнуться.
Когда неделей позже его извлекли из норы, Судзуки выл и царапался, видя вокруг себя лишь зловонные хари инопланетян, окруживших его и даже спустя несколько дней допросов не признался, куда пропала несчастная шатенка.
А я видела свет в проломе. Яркий и однотонный. Тяжелое, густое и удушливое дыхание незнакомого мне человека и боль – невыносимую, ослепляющую. Я все видела, но никогда и никому не скажу.
Потому, что Судзуки Мушуру говорил о шестеренках. О том, как рушится все вокруг и за улыбкой корчившегося в безумных судорогах человека я видела как машина Города рушится, лишившись самой важной, самой необходимой шестеренки. Я видела как корабль отважного капитана выходит из космопорта Звезды-альфы Кассиопеи и то как шлейф распада топлива двигателя медленно растворяется в безликой бездне.
Это было за целую вечность до того, как космос вокруг Судзуки взорвался и Вселенная похоронила его в себе. Мир прекратил свое существование. Но где-то в мрачной полутьме Города, с щелчком и лязгом на старое место встала новая шестеренка.