Глава шестнадцатая, в которой все заканчивается, хотя и не завершается

Из Лондона (Англия) в Венецию (на Адриатике) поступило письмо на имя Достопочтенного Питера Пайпера, со вложением второго послания: его Достопочтенному поручалось переправить – любым способом, помимо Почты, находившейся под неусыпным надзором – названному адресату, который, получив наконец конверт, развернул лист и прочел следующее:

БРАТ МОЙ, в час расставанья я обратился к тебе с вопросом: Почему ты доверился мне, посчитав, что я исполню твою просьбу, и почему решил, что я способен дать этому ребенку нечто большее, чем ее нынешние опекунши? В себе я не находил ничего, что побудило бы меня думать, будто я гожусь на это – не на сам поступок (тут у меня сомнений не было), но на все остальное. Расскажу тебе обо всем, что произошло: суди сам, оправдал ли я твое доверие. Увы – о тебе я смогу узнать что-либо лишь в том случае, если ты потерпишь неудачу и тебя повесят на площади.

Теперь к рассказу. Мой визит в Темпль, в контору мистера Уигмора Бланда (с бумагами под мышкой, которыми ты любезно меня снабдил – Доверенностью и прочим) оказался для косных наших дел все равно что Закваска, добавленная в тесто. Имения Сэйнов навсегда упразднены (или будут упразднены вскоре) – мы становимся безземельными – хотя столь крупной наличностью мы не располагали уже давно – ее распределение зависит от нашей с тобой договоренности: все Слуги и Арендаторы будут в должной степени обеспечены, а равно и кошки с собаками, которым ты по доброте душевной пожелал назначить пенсии. Грехи мои, таким образом, были отпущены, и я направил стопы к узилищу – мистеру Бланду прекрасно известны все подробности, касающиеся заточения Уны, о которой он сокрушался с подобающим чувством, – даже впал в самую настоящую меланхолию – ненадолго, впрочем, – и вскоре взял себя в руки. От него я узнал, что к леди Сэйн – как все еще именуется твоя законная Супруга – Рассудок так и не вернулся, хотя ее пользует целая орда медиков самого разного толка, которые облепили ее (и ее Чековую книжку) с цепкостью Пиявок, столь усердно ими применяемых; мистер Бланд уверен, что по крайней мере один из этих врачей не имеет отношения к врачебному искусству и годится разве что на роль Доктора в комической пантомиме – и вернее всего, что он такой не один.

Оказавшись по соседству с домом, где Уна томится в неволе, я вскоре выяснил, что мне не придется вызволять девочку из рук тех, кто предположительно держит ее под замком: когда я туда явился, всюду – в Деревне и по всей округе – толковали только о том, что она сама вырвалась на свободу. Возможно, ты не знаешь – впрочем, думаю, ты вряд ли что-нибудь вообще о ней знаешь, – что Уна (как и брат ее отца), подвержена лунатизму. Не уверен, что эта ее склонность проявлялась раньше и что Блюстительницам, охранявшим вход к ней свирепее трехглавого Цербера, было что-либо об этом известно – скорее всего, нет: замки на всех дверях в доме были наложены изнутри – дабы избежать вторжения незваных гостей; их ничего не стоило открыть – и вот Уна посреди Ночи вышла из дома и отправилась по Большой Дороге, подобно сыну Трубача, за холмы, куда-то вдаль.

Утром ее хватились, поднялась Суматоха – и, поскольку Уну, пока она не один час брела без сознания – бодрствуя во сне среди беспробудно спавших! – никто не видел, то пришлось заподозрить худшее. Осушили запруды, обшарили с шестами реки, обследовали стога сена, обыскали леса – все без толку. Тебе нетрудно представить, что в этих поисках я ничем не выдал своего присутствия: ведь ты убедился на собственном опыте в моем умении, даже Таланте – становиться, при желании, невидимым или, по крайней мере, никем не замеченным, несмотря на свою примечательную внешность.

Сам же я – такова моя природная склонность – посчитал, что злой умысел куда вероятнее несчастного случая: думаю, лунатики обычно избегают падения в воду или шага с крутого обрыва, однако в поздний час одинокий Ребенок в ночной рубашке для кого-то представит соблазн – и этот кто-то может появиться на зеленых лугах английского графства с не меньшей вероятностью, чем в любой другой точке света.

Дорогой Брат, держать ли тебя в неизвестности относительно того, как продолжится эта история и чем закончится – или ты успел уже заглянуть на последнюю страницу, любопытствуя о развязке, как поступают с французским романом девицы, которым не терпится узнать, что влюбленные «жили долго и счаспыиво»? События последующих недель достойны, вероятно, быть запечатленными чернилами на бумаге, однако я не стану тратить ни того ни другого – времени у меня нет, ибо прилив на Темзе вот-вот отправит к дальним уголкам света все, чем торгует Страна (а также некоторую часть ее Населения). Хладнокровный подсчет, произведенный мною в Гостинице того городка, где потерялась Девочка, показал, что успех поиска равносилен одному шансу против ста; шанс обнаружить ее раньше, чем это удастся ее Родичам, – еще меньше; и уж совсем ничтожна вероятность найти ее целой и невредимой. Тем не менее я поиски предпринял, а все потому – так уж вышло, – что некий молодец, прибегший к столь же холодному анализу, той ночью первым столкнулся с девочкой. Расширив границы поиска, я разведал, что в соседнем городке некий Джентльмен, местным жителям незнакомый, сел в лондонскую карету со спящим ребенком на руках (темноволосым) – вслед за этой каретой, в столицу, я и поспешил.

Возможно, тебе известно, что в Лондоне, на пару с одним давним приятелем – в былые времена компаньоном нашего Отца – я некоторое время занимался устройством зрелищ, и выяснил, что по непоседливости тамошнего населения и дарованной ему свободе зрения и слуха – включающей в себя подслушивание, подглядывание и родственные Искусства, – наша столица не имеет себе равных. Разумеется, появление на улице Горбуна с Медведем не может не броситься в глаза – однако для большинства оно останется незамеченным – поскольку ожидаемо – и привлечет не больше внимания, чем камни мостовой или оконные рамы, да и любая обыденность; такая парочка может часами торчать на углу, собирая всякие слухи и новости наряду с редкими медяками – отнюдь не лишними. Более того, братская среда устроителей зрелищ хранит немало сведений о прошлом многих важных фигур: среди тех, кто красуется на широкой жизненной Арене, нетрудно узнать в лицо старинных друзей: Графиню – отставную танцовщицу из Друри-лейн; модного Проповедника – предсказателя судьбы в Грин-парке; богача-Лендлорда – бывшего шулера из дома с незавидной репутацией. Ловя сплетни по тавернам и ярмарочным балаганам, я вдоволь наслушался россказней о некоем Месмеристе, наделавшем в мейфэрских гостиных много шума: он излечил целую ораву юных дев от недугов, о которых иные из них до осмотра ни сном ни духом не ведали; его Магниты, Жестянки, лейденские банки, флюиды и Эфирные Машины творили чудеса. Этот Доктор – не первый и не последний из тех, кто преуспел подобным образом, однако те, кто рассказывал мне о грандиозности его триумфа, были преисполнены неподдельного восторга. Тут-то я и вернулся к расследованию: оказалось, что доктора сопровождает Дитя – главный объект его экспериментов: этого ребенка доктор мог легким движением рук – или с помощью намагниченного Никелевого Стержня погрузить в глубокий сон, причем ребенок, стоя на ногах, слышал и мог выполнять приказы – более того, отвечая на вопросы, называл и описывал гостям природу их хворостей и горестей. То, на что теперь притязает наука, в минувшие столетия совершалось святыми Праведниками и Жрицами, изрекавшими истины в состоянии транса – но нет! – лекции Доктора провозглашают новое откровение на основе учения Месмера, Пюисегюра, Комба, Шпурцгейма: его юная Пифия подчинена не старомодным дельфийским озарениям, но методам, дотоле не дарованным Человечеству. Что ж! не имею и никогда не буду иметь ни малейшего понятия обо всем этом – внуши мне, что мир переменился необратимо и что под солнцем явилось воистину нечто новое (вопреки словам Соломона) – что вскоре машина с Паровым Двигателем перенесет человека на Луну – я радуюсь этому предположению – однако ради него и пальцем не шевельну – и уж тем более не вложу Деньги в подобный проект.

Нет – интерес к Месмеристу пробудился у меня по другой причине – и довольно скоро мне удалось разузнать еще кое-что: Доктор не был отцом ребенка и даже родичем – встреча их произошла при довольно темных обстоятельствах, которые, впрочем, нетрудно вообразить, – побуждаемый Милосердием, Доктор вызволил дитя из некоего затруднения – и только впоследствии обнаружил в девочке таланты и способности самого незаурядного свойства. Поверь, что к этому времени я располагал немалым Сводом всякого рода слухов, донесений и сплетен, которые меня никоим образом не удовлетворяли, – пришлось осмотреть и детское тельце, выловленное из Темзы крюком, – и постоять у гроба несчастной малютки в жалкой лачуге в Саутуорке – но это была не Уна. Услышанное о Докторе, однако, укрепило во мне, сам не понимаю почему, некую уверенность; я, безо всякого промедления, разыскал его предполагаемую резиденцию и применил способ, позволивший проникнуть в дом без лишнего шума: к стыду своему, должен признаться, что за годы скитаний обучился множеству разных уловок – принуждать силой, жульничать, лгать и взламывать замки. Дом казался пустым – и, как лазутчик во вражеском лагере, я бесшумно отворял дверь за дверью, пока не заглянул в гостиную, где на пуфе сидела девочка в белом платье, с бумажной гирляндой на коленях, – одна. Тут я распахнул дверь пошире и вошел в комнату.

Почему мне вообразилось, что девочка не убежит и не поднимет переполох? Не знаю, но я угадал. Она глядела, как я приближаюсь, до странности недвижно – однако вовсе не как замерший Олень, которого настигла травля, – нет, девочка наблюдала за мной со спокойствием не детским и не взрослым, но (бывает ли такое?) ангельским, если вообразить ангелов существами, которых мы не можем встревожить или опечалить. Ее взгляд не раз поражал меня и позже. «Кто ты?» – молвила она, и поначалу я не нашелся, что ответить, а спросил ее о гирлянде и о кукле, что лежала подле. Не скажу, что девочка походит на меня – возможно, сходство есть, но я его не увидел – оно очищено от всего, что я вижу в Зеркале, куда и в лучшие времена заглядывал редко. Я знаю, что волосы у нее темные, как у тебя: откуда такой цвет, непонятно, разве только потому, что ее мать не была светловолосой. Ей хотелось поговорить обо всем, для нее интересном, не допытываясь, кто я такой и почему явился; но в конце концов – Терпение ее истощилось – она сцепила руки и, уронив их себе на колени, сообщила, что «никто не вправе входить к ней в комнату, кроме домашних», и я должен сказать наконец, кто я такой.

«Я твой отец», – сказал я.

Уяснила это она не сразу, хотя и приняла без удивления. «Тогда выходит, что ты – магометанин».

«Конечно же, нет, – возразил я. – Твой отец вовсе не обязательно магометанин – если ты имела это в виду».

«Мой отец вроде бы турок, – продолжала девочка, – а турки – магометане».

Поскольку оспорить этот силлогизм было невозможно, я промолчал, а девочка заявила: «Я магометанка тоже». – «Как так?» – «Ну, наполовину – а захочу, так и целиком, Я читала – стать магометанкой ничего не стоит – нужно вместо " Бог" говорить " Аллах", только и всего». Таковы были ее доводы, которые я воспроизвожу по памяти, – они показались мне довольно ловкими. «Я об этом никому не говорю, – добавила она, – если кто узнает, им это вряд ли понравится».

«Ну уж наверное».

«Я не знала, что мой отец такой».

Новую тему я с готовностью подхватил. Спросил, не боится ли она меня, – чтобы появился повод вручить заготовленный Подарок, причем дорогой, – но она заверила, что не испугалась ничуть. И тогда я наконец задал ей неотступный вопрос: почему ее не удивило мое появление – после стольких лет. Она ответила, что тем самым утром, как обычно, молила Аллаха, чтобы он меня к ней привел.

Ты смеешься? Клянусь, я даже не улыбнулся: я подумал о бессчетных утрах, когда она молилась, но безответно. Теперь, когда я стоял перед ней, – совсем не такой, какого она ожидала или желала, – нужно было как-то убедить ее отказаться от нынешней жизни и бежать со мной – со мной, чей вид особых надежд ей не сулил. Хотя смотрела она на меня почти безразлично и в объятия не кинулась – да я, собственно, этого и не ожидал, – я все же чувствовал, что мы сможем заключить Союз, если только я не провалю свою роль. И тут, Брат, меня охватили колебания! Я, можешь поверить, имею ясное представление о своей природе – о переплетении в ней Страстей и Преступлений – однако никогда прежде я не ощущал себя недостойным: мне почудилось, будто, взяв Уну за руку и завоевав ее Расположение, я запятнаю ее той Историей, о которой она даже смутно не подозревает, – никогда прежде я не касался того, что было и должно было остаться невинным! Уна пристагьно смотрела на меня – я забыл о приманках, которыми собирался ее завлечь, – о лживых выдумках и притворстве, почитавшихся мною необходимыми; я желал одного – попросить у нее Прощения – хотя не знал, за что, если не за само ее существование, Причиной и Автором которого был!

Усилием воли я вновь стал самим собой (если знакомый мне грешник – это действительно я) – но слишком поздно – не успел я растолковать девочке, что хочу забрать ее с собой и немедленно доставить к тем, кто будет ее любить и о ней заботиться, – и что Доктор, на чьем попечении она находится, на самом деле злой Король Эльфов, от которого она должна с моей помощью бежать, – как внезапно Дверь распахнулась – и на пороге вырос он, только что мною заклейменный покровитель! Я узнал его по описаниям, а еще по невероятной властности, которую источал весь его облик, – вздыбленные седые волосы, сверкающие Очки и громадные руки – не как у джентльмена, если только он был джентльменом. Я повернулся к нему, собираясь сплести Повесть, которой он бы поверил, – а если нет, сбить его с ног, – но тут Уна вскочила с кушетки и встала между нами.

«Доктор, милый, взгляни! – вскричала она (воплощение невинности). – Это мой отец – он явился, чтобы забрать меня с собой!»

Можешь вообразить, как подействовало на доброго Доктора это сообщение. Шагнув ко мне с видом Боксера, вступающего в бой со слабейшим, но неизвестным противником, и держа раскинутые ручищи наготове, он впился в меня взглядом. «Кто вы – и что делаете в этом доме?» – негромко спросил он, однако в голосе его звучала недвусмысленная угроза.

«Девочка сказала правду, – ответил я, также готовый к противоборству. – Я ее отец и возьму ее с собой».

«В тюрьму? – с ненавистью прошипел он – Вы отправитесь именно туда. Вы, сэр, посягнули на мою Собственность».

«Посторонитесь – нам пора».

Тут лицо Доктора изменилось, как если бы он быстро заменил одну маску другой; он протянул руку к Уне и прошептал: «Подойди ближе, Дитя мое. Он тебя не тронет. Сюда, сюда – встань рядом со мной». Со странной неохотой, хотя и не сводя глаз с Доктора, Уна повиновсьгась – когда она подошла к нему почти вплотную, он принялся водить руками вокруг ее головы, впившись в девочку пристальным взглядом, словно шилом пронзал ее Душу! Едва вздохнув, Уна недвижно застыла – глаза ее потухли, хотя и оставались открытыми, – руки, слегка растопыренные, безвольно колыхались по бокам, будто тело покачивало водное течение. Тогда, Брат, – и только тогда – меня охватил настоящий страх: кому и знать, как не тебе, сколько я всего навидался в жизни – и куда худшего (не я ли направлял действия безвольного Существа?), – но здесь передо мной стоял тот, кто способен был похитить чужую Душу и присвоить ее!

Однако и я располагал оружием – пускай грубым – вытащил из складок одежды вполне бездушный пистолет и взвел курок. Увидев это, Зачинатель – вот кто стоял передо мною! – попятился. Я потребовал освободить дух Уны – снять чары, на него наложенные, – но он отступал от меня все дальше, за порог комнаты в коридор. «Не притрагивайтесь к ней, ради всего святого, – крикнул он. – Если вы ее разбудите, она тотчас умрет. Убьете меня – и она никогда не проснется. В доме переполох. Бежать вам не удастся!» Тут он повернулся и ринулся по коридору с громкими возгласами «Ко мне, на помощь!», и до моего слуха донеслись ответные выкрики.

И вот, брат мой, как выглядели мы с Уной: она замерла, скованная Сном; я тоже не двигался с места, не в силах и не желая ее покинуть. Признаюсь, что силы мои иссякли и пути к спасению я не находил. Но того, что произошло за миг, я предвидел меньше всего – если мог предвидеть хоть что-то. Едва только Доктор скрылся в коридоре, как мой маленький эльф очнулся – но нет, она вовсе и не спала! – она вышла из роли, мгновенно превратилась в живое человеческое дитя, резко захлопнула Дверь, повернула в замке ключ и с торжествующим видом протянула его мне! Затем почти бесшумно подскочила к окну, живо подняла раму (оказалось, что мы на третьем этаже) – и только тогда заговорила: «Карабкаться умеешь?»

«Как обезьяна», – ответил я.

«Я тоже, хотя им и невдомек». Мы выглянули наружу – густо сплетенные стебли прилегали к старинной кладке, на острые Карнизы можно было опереться как на выступ утеса – а Подпорка для вьющихся растений оказалась отличной лестницей. «Я спущусь первой, – предложила Заговорщица, – а ты за мной». – «Нет, – возразил я, – если я вылезу первым и рухну, ты упадешь на меня – уж лучше так, чем наоборот». Признав мои доводы справедливыми, Уна деловито кивнула: я выбрался из окна по крепким ветвям (этаким Ромео навыворот) и, помогая Уне, принял в объятия ее хрупкое тельце. Многие дела, совершенные за всю мою жизнь, я могу забыть (и забуду, если смилостивится Провидение), но только не это мгновение, когда она из своей темницы отважно прыгнула в мои объятия – мои! – величайший Трофей в моей небогатой победами жизни!

Ты, наверное, забросаешь меня вопросами – взаправду ли Уна двигалась и говорила во сне по команде Доктора или только играла Роль – откуда и как обучилась искусству предсказаний – где нашел ее Доктор и как похитил; ответов у меня до сих пор нет, поскольку мы устремились с наивозможной быстротой, стараясь не привлекать ненужного внимания, к докам в Уоппинге, где у меня были Сообщники, подготовившие наше бегство и снабдившие нас всем необходимым для путешествия в один конец. Все это – бегство с незнакомцем, предстоящее морское Плавание, разлуку с привычным окружением, отмену посулов препроводить ее в родные стены – Уна переносила с хладнокровием подлинной авантюристки и с достоинством королевы фей. Когда я напомнил ей о своем обещании доставить ее Родственницам, она этот план отвергла – по ее словам, меньше всего на свете она желала бы вновь оказаться под их опекой – мы, магометане, должны держаться вместе, добавила она.

Итак, Уна спит сейчас здесь, в койке над лоном Темзы, – все ее наследство (на сегодняшний день) хранится в кожаной Сумке у меня под ногами – в услужении у нас Медведь и Няня, которую я счел нужным нанять, однако – если Уна сочтет это излишеством, мы отправим ее на берег в Гринвиче в лоцманской шлюпке. Что до меня, «свое я отслужил» – надо обучиться другой службе, годной в краях, куда я направляюсь. Я не в силах дать миру Свободу, не в силах вызволить Народ из рабства – все эти амбиции я отринул и притязания на них передаю тебе – вот все, что могу тебе завещать. Но не страшись – мы теперь Друзья, и зла ниоткуда не жди.

Где нас искать, если вдруг тебе это вздумается? В бытность мою Моряком доводилось мне толковать с уроженцами разных стран: я знавал одного рулевого – немца, который, если не бывал под воздействием Drink ^[74], слыл неплохим raconteur ^[75]; вот я и усвоил из его родного языка два-три словечка: особенно мне нравилось, что он именовал острова Вест-Индии, куда мы шли, словом Abendland, сиречь «Вечерняя Земля» – страна, где на исходе дня садится солнце, – однако никакой поэтической стрункой он не обладал, а попросту подразумевал сторону света, которую мы называем Западом, позабыв о начальном значении слова. Итак, мы изберем путь к Вечерней Земле – последние обломки нашего рода: моя персона – поседевший Медведь (тебе, быть может, неизвестно, однако бурый медведь тоже седеет, как и его Вожатый) – и она, дочь Калеки и Сумасшедшей, однако настоящая Сэйн – здравая умом и телом, что золотой доллар. Вот ее-то я сумел освободить и предоставить ей Независимость (что бы это слово ни означало): самоуправление – неотъемлемая часть Свободы, а как девочка управляет собой, я уже имел случай убедиться. Уна – наследница Сэйнов, единственная – другой не появится никогда, – правда, в стране, где ей предстоит жить, знатное происхождение не будет означать ровно ничего ни для нее, ни для ее Потомков – если они родятся, – но я заверю ее, что будут, коль скоро ей заблагорассудится. Однако я уже теперь знаю, что мой выбор, за нее сделанный, и путь, мною указанный, не станут для нее законом, что бы я ни думал, – и этот завет тоже входит в наследие Сэйнов, не так ли? Причем он, в отличие от Титула, может перейти и к позднейшим поколениям – да принесет он им благо.

Сначала мы прибудем в Чарльстонскую бухту, а потом куда? Жаль, что не смогу увидеть генерала Вашингтона, опочившего ныне с подлинными героями человечества. «Вашингтон был убит на дуэли с Верком», услышал я как-то в одном из венецианских conversazione – и не мог взять в толк, что за бред такой пересказывают, – но потом вспомнил Бэрра, который убил Гамильтона, а не человека более великого, – неважно – ведь и сам я не имею понятия об этих громадных просторах и наслаждаюсь своим неведением, поскольку порвал с миром, который слишком мне известен. Быть может, мы направимся вниз по Миссисипи, как лорд Эдвард Фицджеральд – единственный подлинный герой, которого я знаю, – или, подобно ему, двинемся еще дальше: мимо Мексиканского залива к Дарьенскому перешейку, в Бразилию, на Ориноко – не знаю куда.

Итак, прощай. Я не настолько безрассуден, чтобы принимать Америку за Лекаря или Священника, – знаю, что не все недуги там излечатся и не все грехи будут отпущены. И все же сегодня утром я чувствую себя так, будто ночь напролет боролся с врагом и, очнувшись наконец, увидел, что руки мои свободны. – ЭНГУС.

Это было все. Али прочитал послание, стоя на большом каменном мосту через реку *** в старинном городе *** – столице ***, – затем порвал его, швырнул в воду и, задумчиво подперев ладонью подбородок, проводил взглядом обрывки, которые некоторое время продержались на поверхности и потом затонули. Как видите, я не называю места, где это произошло: возможно, что Повесть о приключениях Али увидит свет довольно скоро, а посему обнародование подробностей подвергнет моего Героя опасности – он поглощен данной ему задачей, – если поначалу она представлялась ему разрушением, то теперь он думает иначе: он надеется (пока только надеется), что с его помощью Люциферы однажды освободят Прометея – их древнего предтечу – Брата их непоминаемого Тезки с раздвоенным копытом – и явят миру новый Промысел, пусть даже на это понадобится сотня лет. Не он, так Уна – а быть может, ее дитя, дитя моего ребенка, – взглянет на этот мир. Такова моя надежда – распахни мне сердце, и ты увидишь ее начертанной там: единственное несуетное желание, которое там сохраняется.

Однако я перечеркнул эти несуразные строки – или вскорости перечеркну непременно, – означив тем самым, что они в мою повесть не входят и не должны иметь дела с типографской краской. Впрочем, в равной степени несуразно предполагать, что и все прочие страницы этой повести – об Энгусе и Али, об Иман и Сюзанне, Катарине и Уне – будут когда-либо напечатаны и попадутся на глаза читателям. Что бы там Поэты ни говорили о «веских словах», которые переживут «мрамор царственных могил», – это всего-навсего бумага, у которой есть враги – море, огонь, случайности, злой умысел и уж не знаю что еще. Мои листы могут затеряться – или же уцелеть только для того, чтобы бакалейщик завернул в них свой товар: читали же мы, как в рукописную страницу Ричардсоновой «Памелы» завернули ломоть Бекона цыганке, которую впоследствии изобличили как убийцу. Что ж – довольно и этого – всем нашим стараниям Соломон не сулит иной судьбы. И все же, коль скоро этим листам суждено именно такое предназначение, прошу тебя, любезный Бакалейщик, не используй их для жирного бекона – заверни в них румяное яблоко Евы, или золотую сливу, или любой другой сочный плод – и вручи его какой-нибудь юной Деве!