Thorpe W.H. Op. cit. P. 316.

³ Джон Остин при обсуждении «перформативных высказываний» (performa­tive utterances), т. е. высказываний, которые выполняют функцию действий, дает свою интерпретацию: «в качестве употреблений наши перформативы также подвержены другим видам неприятностей, которым подвержены все употребления. И хотя и эти осечки могут быть включены в общее рассмот- рение, мы пока намеренно не станем их рассматривать. Я имею в виду, например, следующее: перформативное употребление будет, например, в особом смысле недействительным, или пустым, если оно осуществляется актером со сцены, или если оно начинает стихотворение, или если оно осуществляется как разговор человека с самим собой. Равным образом это относится к любому высказыванию — как смена декораций в соответствии с обстоятельствами. Язык при таких обстоятельствах определенным образом употребляется несерьезно, в каком-то смысле паразитирует на нормальном употреблении — то есть так, как он рассматривается в учении об этиоляциях языка. Все это мы исключаем из рассмотрения. Наши перформативные употребления, удачные или неудачные, должны быть поняты прежде всего как совершенные при нормальных обстоятельствах». См.: Austin J.L. How to do things with words. New York: Oxford University Press, 1965. P. 21—22. [Русский перевод: Остин Дж. Как производить действия при помощи слов // Остин Дж. Избранное / Пер. с англ. Л.Б. Макеевой, В.П. Руднева. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 13—135. — Прим. ред.] Леонард Блумфилд в книге «Язык» называет то же самое явление «смещен­ной речью». См.: Bloomfield L. Language. New York: Henry Holt & Company, 1946. P. 141-142. [Русский перевод: Блумфилд Л. Язык: Пер. с англ. М.: Прогресс, 1968. — Прим. ред.] Проблема заключается в том, чтобы приме­нить ко всему социальному поведению какой-нибудь термин для обозначе­ния того, что лингвисты имеют в виду под высказыванием, а логики — под суждением.

¹ В лингвистике термин «код» иногда используется для обозначения описа­ний, которые я имею в виду. Но этим термином также обозначают и языковой узус конкретной социальной группы, и языковые особенности конкретной социальной ситуации. (См.: неопубликованную статью Д. Хаймса: Hymes D. Toward linquistic competence.) Лингвисты обозначают термином «код» и то, что я называю первичной системой фреймов. Юристы называют «кодексом» свод норм, регулирующих, например, дорожное дви­жение. Биологи употребляют его по-своему. В повседневном употреблении слово «код» имеет коннотацию тайного сообщения, которой нет в крипто­графии, откуда могло прийти техническое употребление термина. Интерес­но, что наиболее близким к лингвистическому и биологическому значению в криптографии является «шифр», а не «код».

Термин «ключ», на котором я остановился, даже в его музыкальном значе­нии не вполне удовлетворителен; пожалуй, слово «тональность» было бы более пригодным для обозначения рассматриваемых мной трансформаций. Заметьте, для определения ключа я использую понятие «конвенция», а не «правило», потому что вопросы об обязательности и взаимозависимости здесь лучше не затрагивать. Делл Хаймс использует термин «ключ» в сходном значении. См.: Hymes D. Socio-linguistics and the ethnography of speaking // Social Anthropology and Language / Ed: by E. Ardener. London: Tavistock Publications, 1971. P. 47-93.

человека, мы, между прочим, обнаружим массу разнообразных «обезьяньих хитростей». Ключи неисчислимы. В дополнение к тому, что умеют делать выдры, мы можем осуществить поста­новку драка в соответствии со сценарием, можем выдумать ее, описать по памяти, проанализировать и т. п.

Теперь можно предложить полное определение переклю­чения (настройки):

а) При переключении происходит систематическая транс­формация субъектов, действия, предметов, уже осмысленных в некоторой схеме интерпретации; если нет исходной схемы, то нечего переключать.

б) Предполагается, что участники этой деятельности знают и открыто признают, что имеют место систематические переме­ны, которые радикально преобразуют смысл происходящего.

в) Начало и конец трансформации маркируются времен­ными рамками или своеобразными скобками, внутри которых осуществляется трансформация. Точно так же пространствен­ные скобки указывают, в каких границах переключение рабо­тает, а где не работает.

г) Переключение может применяться не только к событи­ям, воспринимаемым в рамках какой-либо интерпретативной схемы. Элемент игры можно вносить и в сугубо практически ориентированную деятельность, например в столярное дело; равным образом можно играть в ритуал, например в свадебную церемонию; даже изображать снег или падающее дерево, хотя события, воспринимаемые в качестве естественных, по обще­му мнению, менее пригодны для переключения, чем воспри­нимаемые в качестве социальных действий.

д) Между изображающими драку или играющими в шах­маты гораздо больше общего, чем между теми, кто старатель­но, всерьез дерется и играет в шахматы. Поэтому происхо­дящая при переключении систематическая трансформация может лишь слегка изменить внешнюю форму деятельности, зато радикально изменит то, что участники могли бы рас­сказать о происходящем. Со стороны будет казаться, что это драка или шахматная партия, а на самом деле участники могли бы сказать, что на самом деле они играют. Следова­тельно, переключение, если оно имеет место, играет прин­ципиальную роль в определении того, что мы принимаем за реально происходящее.

3. Поскольку на вопрос: «Что здесь происходит?» наш ин­дивид теперь может ответить: «Мы просто играем», у нас по­является способ различать типы ответов на этот вопрос — спо­соб, которого раньше не было. Речь идет не о простой перемене взгляда на вещи.

Один ответ соотносится с тем, что индивид может ориен­тироваться на события, которые «приковывают» его внимание. Улавливая сцепления и взаимодействия событий, он прибли­жается к пониманию происходящего или удаляется от него, когда дает, например, следующие ответы: «Король Артур об­нажил свой меч, чтобы защитить королеву Геневру», или «Ма­ленькая выдра собирается напасть на свою мать», или «Его слон напал на моего коня» (имеются в виду шахматные фигу­ры). Эти ответы имеют внутреннюю эмпирическую завершен­ность. Они проникают в область значений (universe), которую действующие лица разделяют и поддерживают своей деятель­ностью, — то, что можно назвать воображаемым миром (realm). Лишь некоторые воображаемые миры могут быть помыслены как миры реальные или актуальные (worlds).

Другая возможность состоит в применении фреймов на уровне здравого смысла: «В романе Вальтера Скотта рассказыва­ется об Айвенго, который совершает всевозможные странные поступки», «Выдры на самом деле не дерутся», «Мужчины дела­ют вид, что играют в какую-то игру с шахматными фигурами».

Когда действуют без переключения, используя только при­вычные интерпретации, ответ в терминах фрейма неуместен, если, конечно, не нужно кого-то разубеждать и, например, доказывать: «Нет, они не изображают драку, они дерутся по-настоящему». В остальных случаях определение «правдашней», непревращенной деятельности в терминах фрейма привносит в определение ситуации отчуждение, иронию, дистанцирование. Сравнивая с игрой настоящую, непревращенную деятельность, мы склонны относить ее к «серьезной». Однако не всякая се­рьезная деятельность лишена переключения, и не всякую непре­вращенную деятельность можно считать серьезной.

Когда смысл ответа определяется исключительно значи­мой для индивида областью деятельности (realm of an activity), время играет особо важную роль; так как драматические собы­тия развертываются именно во времени, они требуют напря­женного ожидания исхода — даже в игре в шахматы по пере­писке. Но когда ответ формулируется в терминах фрейма, ка­жется, что время исчезает или сжимается, потому что одно и то же обозначение может соответствовать и короткому, и дол­гому отрезку деятельности, а произошедшие за это время из­менения могут не замечаться или не считаться заслуживающи­ми особого внимания. Так, в высказывании «Они играют в шахматы» не принимается во внимание стратегическая ситуа­ция, складывающаяся в данный момент времени, равно как и другие частности, образующие игру.

Теперь мы можем перейти к определениям реальности. О реальных, действительных действиях, действиях, которые про­исходят реально, по-настоящему, на самом деле, говорят в том случае, когда они полностью определены в базовой системе фреймов. Настройка или переключение тех же действий по сценическим схемам подскажет нам, что происходящее не яв­ляется «правдашним», реальным, настоящим. Вместе с тем мы могли бы сказать, что постановка этих действий происходит на самом деле, в действительности. Ненастоящее действие на­стоящее в том смысле, что происходит в повседневной жизни. На самом деле, в потоке реально происходящего мы различаем события, интерпретируемые в рамках первичных фреймов, и события, которые мы определяем как превращенные, преоб­разованные. Нужно еще добавить, что реальность — нечто, конструируемое ретроспективно, осознанное именно таким способом, который не допускает превращения.

Но и это слишком большое упрощение. Некоторые от­резки деятельности явно предполагают переключение, но не рассматриваются как переключения. Например, в ритуал при­ветствия входят вопросы о здоровье, которые никто не вос­принимает буквально. Во время приветствий иногда целуют­ся — этот жест, заимствованный из сексуальной формы про­явления радости, почти лишен телесности. Мужчины, при­ветствуя друг друга, иногда обмениваются ударами по плечу, но очевидно, что никто не воспринимает их как настоящее нападение. Приобретя некоторый опыт наблюдения за по­добными церемониями, мы научимся безошибочно опозна­вать приветствия. Любой самый простодушный поступок может иметь фигуративные компоненты, которые остаются незаметными, если исходить из предположения, что посту­пок совершенно простодушен. Чтобы увидеть переключение приветствия, наверно, надо смотреть на него как на происхо­дящее на сцене или на курсах хорошего тона. По всей вероят­ности, слова «реальный», «действительный», «буквальный» следует использовать для обозначения деятельности, которая относительно своих типичных, обыденных форм ощущается как непревращенная.

II

Хотя предложенное описание первичных систем фреймов нас не удовлетворяет, классификация ключей и соответствую­щих конвенциональных преобразований кажется перспектив­ной. Мы рассмотрим пять основных ключей, используемых в нашем обществе: выдумка (make-believe), состязание (contest), церемониал (ceremonial), техническая переналадка (technical redoing) и пересадка (regrounding). Отличая образец от копии, я совершенно не касаюсь вопроса о том, как копия может воздействовать на оригинал, подобно тому как фильмы об уго­ловщине могут влиять на язык и стиль поведения настоящих уголовников.

1. Выдумкой (make-believe) я называю деятельность, кото­рую участники считают показной имитацией или прогоном (running through) относительно непревращенной деятельности; при этом все осознают, что не будет достигнуто никакого прак­тического эффекта. «Причину» увлечения фантазиями усмат­ривают в непосредственном удовольствии, доставляемом этим действием. Так «проводят время» или «развлекаются». Обычно предполагается, что участники заранее освободились от на­сущных потребностей, но как только они заявят о себе или найдется другое неотложное дело, они без церемоний оставят свои наслаждения — суровая философия, не слишком далеко ушедшая от жизни животных. Для этого необходим внутрен­ний план бытия — полная поглощенность участников драма­тическими перипетиями деятельности, иначе все предприятие потерпит неудачу. И наконец, когда тем или иным способом дается знать, что предстоящее действие — выдумка и «всего лишь» развлечение, это должно быть понятно по прошлому опыту; иначе, обязывая других не принимать действо букваль­но, невозможно «подключить» их к шутке и заставить поверить в невинность своих намерений.

а) Основной тип выдумки — игровое притворство (playful­ness) — будет пониматься как относительно короткое вкрапле­ние несерьезной мимикрии в межличностное взаимодействие. Любой отрезок деятельности может превращаться в игровой. Выше мы рассматривали данный вопрос в связи с играми жи­вотных. Остановимся на этом подробнее.

Назначение игры обсуждалось в течение нескольких веков и без особого успеха. Есть основания предположить, что про­блема заключается в локализации игры как вида деятельности,

поскольку игра играет особо важную роль в определенных узлах социального взаимодействия1. Однако моментальные переключения на игровой лад в обществе происходят настоль­ко широко, что трудно осмыслить все варианты. (В данном исследовании мы не будем специально останавливаться на си­туативных особенностях перехода к игре.)

У некоторых видов животных не всякий элемент агрессив­ного поведения переключается на игру. Так, по-видимому, у хорьков долгое удерживание за горло, нападения сбоку, пред­упреждающие угрозы и громкий визг обнаруживаются только в настоящей драке, но не в игре2. Можно предположить, что, если хорек попытается исполнить эти действия в игровом ключе, его не поймут. Здесь проходит граница игры и, в неко­тором роде, граница действия игрового переключения. Навер­няка, есть и другие границы. Например, дозволенная игра может зайти слишком далеко.

Хорек, который уже наигрался, скалит зубы и шипит на своего товарища, заставляя его прекратить нападение. Если более круп­ное или более сильное животное ведет себя слишком грубо, мень­шее животное визжит изо всех сил, пока не освободится3.

Очевидно, что игра может привноситься в самые разнооб­разные виды деятельности, но каждая социальная группа ус­танавливает границы игры по-своему, эти границы и должен обнаружить анализ фреймов. Находясь среди своих, обычно

¹ Игривость, по-видимому, легче привнести в такую ситуацию, в которой абсолютно очевидно, что действие нельзя понимать буквально, например, когда близкий друг жениха в его присутствии звонко целует невесту или когда боксеры при взвешивании наносят удары воображаемому сопернику перед камерой. Игривый настрой приветствуется, когда действие физически невозможно выполнить всерьез; например, когда из окон проезжающих мимо поездов незнакомые люди машут друг другу, а Софи Лорен по прилете в международный аэропорт Кеннеди послала воздушный поцелуй служаще­му аэропорта через иллюминатор в ответ на его приветствие (San Francisco Chronicle. 1966. May 26). Классические исследования шутливых отношений показывают: там, где серьезно сказанные слова могут вызвать возражения, особенно в условиях неотчетливого разграничения компетенции, можно прибегнуть к игривой несерьезности. Когда одна сторона ждет отсутствую­щую сторону в тщательно подготовленной для торжественного события обстановке, часто можно наблюдать шутки по поводу данной ситуации.

² Poole T.B. Aggressive play in polecat // Play, exploration and territory in mammals / Ed. by P.A. Jewell and C. Loizos. London: Academic Press for the Zoological Society of London, 1966. P. 28-29.

³ Ibid. P. 27.

апеллируют к «такту» — не принято обсуждать некоторые сто­роны жизни друзей. При игре чернокожих подростков в «де­сяточку» оскорбительные высказывания, содержащие упоми­нания о родителях соперника, расцениваются исключительно как свидетельство агрессивного настроя бранящегося, а не как относящиеся к личным качествам матери, и таким образом могут расцениваться как обычное сквернословие. В то же время менее резкое по форме замечание относительно извест­ных присутствующим качеств отца или матери может воспри­ниматься в ином смысловом контексте — уже как серьезное оскорбление1. Аналогичным образом стюардессы не понимают шуток пассажира о том, что в его багаже имеется взрывное устройство2, банковские кассиры не выносят розыгрышей ог­рабления, а полицейские терпеть не могут, когда шоумены в ночных клубах отпускают в их адрес некоторые двусмыслен­ные словечки. В Лас-Вегасе у стойки бара дама попросила своего кавалера вытащить из-за пояса кольт 38-го калибра и ткнуть ей в животик, чтобы перебить икоту, — за свою галант­ность кавалер был арестован3.

При рассмотрении границ фрейма необходимо учитывать влияние, которое оказывают на них пространство и время. В качестве примера возьмем байку, ходившую сразу после Фран­цузской революции.

Хайндрайхт со своими людьми возводил во дворе гильотину. Не­сколько друзей члена Директории1 вышли посмотреть, как они работают. Добродушно настроенный bourreau2 пригласил их под­няться на эшафот, чтобы посмотреть его поближе. Гости были польщены. Хайндрайхт любезно рассказывал о механизме дейст­вия машины, объясняя мельчайшие подробности скромно, но с чувством гордости. М. Сарду был среди гостей и с горячечной веселостью попросился опробовать ложе. Палач, в тон ему, схва­тил развеселившегося писателя и уложил на брус. Сноп соломы, используемый для пробы перед каждой экзекуцией, лежал как раз там, где должна была находиться шея. Нож скользнул вниз и перерезал солому в дюйме от головы М. Сарду. Это было потря­сающе! Все находились в превосходном шутливом настроении как раз в тот момент, когда Тропмана провели через кордон салютовавших саблями офицеров, чтобы положить его под нож вместо писателя3.

Такого рода забавы тогда были обычным делом, но сегодня не прошли бы, потому что не принят сам церемониал казни. Еще один пример, связанный с историей святотатственных мистерий в Англии XVII века. Что может сравниться с одним из знаменитых в то время «обществ адского пламени» — не­большой, но спаянной группой сэра Фрэнсиса Дэшвуда, ко­торая раз в два года в течение недели устраивала богохуль-ственные сборища рядом с развалинами Медменхэмского аббатства? Они устраивали свои оргии как раз в тех зданиях, которые были предназначены для католических обрядов и почитались как святыни. По крайней мере, в современной Америке осталось мало мест, которые бы почитались так, как медменхэмекие святыни. Принято считать, что доклады государственных чиновников об этих оргиях не заслуживают доверия, поскольку распространение подобных слухов могло вызвать волнения в народе. Однако в то время жителей Лон­дона было нетрудно взбудоражить1. В современном обществе, по всей вероятности, реакция на подобного рода спектакли не принимает столь напряженного характера, по крайней мере в частной жизни. Как бы то ни было, не следует недооценивать способность англичан насмехаться, сохраняя при этом весьма почтительный вид.

б) Таким образом, игривое притворство образует одну из форм разного рода выдумок. Другая форма — фантазии, или грезы (daydreaming). Если дети горазды на выдумки, когда со­бираются вместе, то грезят обычно в одиночестве. Человек создает в своем воображении какой-либо жизненный эпизод и по собственной воле управляет ходом событий и их резуль­татами. Грезы наполняются чем-то острым, опасным и одно­временно приятным2, что может относиться как к прошлому, так и к будущему. Нельзя грезить вместе, в отличие от снов о, грезах никому не рассказывают. Эти полеты наяву, как прави­ло, быстротечны и хорошо организованы, хотя, конечно, меч­там можно предаваться и подолгу. (Наверняка число челове­ко-часов, ежедневно затрачиваемых населением на тайные грезы, является одним из наименее изученных и наиболее не­дооцениваемых способов использования его ресурсов.) Заме­тим, что обычно грезят мысленно и грезы почти не сопровож­даются внешне наблюдаемым поведением, если только мечта­тель не начнет разговаривать вслух.

Поскольку грезы считаются личным делом, следует упо­мянуть рассказы о внутренних состояниях, которые клиницис­ты постфрейдистского толка вытягивают из клиентов, а кли­енты с готовностью на это соглашаются. Промышленную вер­сию грез представляют собой так называемые проективные техники. Например, тест тематической апперцепции (TAT) спроектирован для стимулирования фантазийных реакций, при этом полагают, что реакции вызываются стимульным ма­териалом, а не предрасположенностью субъекта. Предполага­ется также, что реакции минуют обычную цензуру.

¹ Beresford Ch.E. The lives of the rakes. Vol. 4. The Hell Fire Club. London: Philip Allan and Company, 1925; Partridge B. The history of purges. New York: Bonanza Books, 1960. Chapter 5. The Medmen hamites and the Georgian rakes. P. 133-166.

² Дж. Вудворт пишет: «Характерная особенность фантазии заключается в том, что в качестве ее материала выступают одновременно наслаждение и боль». См.: Woodworth J.R. On faking reality: The production of social cooperation. Ph.D. dissertation. Department of Sociology, University of California, Berkeley, 1970. P. 26.

На самом деле эти реакции представляют собой нечто большее, точнее нечто иное, чем поток произведенных по за­казу фантазий. При работе с TAT испытуемые часто отказыва­ются серьезно воспринимать предъявляемые им картинки как материал для производства своих глубинных грез. Они иногда разражаются нервным хохотом, начинают критически коммен­тировать рисунки, идентифицировать персонажей с родствен­никами и знаменитостями, рассказывать небылицы, давать стереотипные ответы (монотонным голосом) или рассматри­вать изображенную на картинке сцену как иллюстрацию из популярного журнала. Некоторые интерпретаторы пытались трактовать данные реакции как симптомы, однако похоже, что в данном случае испытуемые отказываются от выполнения по­ставленного задания и в действие вступают совершенно иные фреймы. Здесь можно также найти намек на ту гибкость, ко­торую настройка привносит в управление участниками соци­ального взаимодействия — в данном случае, участниками, вы­полняющими клиническую задачу1.

в) Теперь рассмотрим драматургические тексты (dramatic scripting). Возьмем отрезки личного опыта, доступного для сто­роннего участия зрительской или читательской аудитории, особенно типовые произведения, предлагаемые публике на рынке телевидением, радио, газетами, журналами, книгами, а также сценическими (живыми) представлениями. Этот корпус текстов представляет интерес не только в силу их обществен­ной роли в досуговой сфере или, как принято считать, их до­ступности для непосредственного изучения. Их глубочайшее значение состоит в том, что они представляют собой макет (mock-up) повседневной жизни, коллекцию записей о неписа­ных социальных действиях и, следовательно, источник самых разнообразных намеков и оттенков, касающихся внутреннего строения этой сферы жизни. Поэтому примеры, взятые из ли­тературных произведений, будут постоянно использоваться в нашем исследовании.

Проблема границ, задаваемых фреймом, хорошо иллю­стрируется примерами из литературы и массовой информации. Например, вот что сообщали в новостях вскоре после убийства Джона Кеннеди.

¹ Goffman Е. Some characteristics of response to depicted experience. Master's thesis, Department of Sociology, University of Chicago, 1949. Ch. 10. The indirect response. P. 57—65.

«Маньчжурский кандидат», фильм о сумасшедшем, который пы­тается убить президента из винтовки с оптическим прицелом, снят с показа в кинотеатрах штата и всей страны. Запрет распро­странится и на ранний фильм Синатры1 «Внезапный удар», тоже о покушении на жизнь президента2.

Границы фрейма могут со временем меняться.

Находясь под чужеземным господством, древние греки создали комедию. Римляне, подавленные собственной империей, отда­лись во власть чувственности. В римских театрах место трагедии заняла пантомима, а комедия уступила место фарсу. Единствен­ной целью стало угодить пресытившейся публике, поэтому уст­роители театра не только использовали все имеющиеся матери­альные и технические ресурсы для усиления экстравагантности своих представлений, но и опустились до самой низкопробной безвкусицы и непристойности. Даже Ливии видел в современном ему театре опасность для общественных нравов и существования государства. Скоро на сцене появился открытый секс, а сцени­ческие «казни» перенесли в реальность (где актера заменил при­говоренный к смерти преступник)3.

Многие из этих изменений происходили достаточно мед­ленно и независимо друг от друга, так что и зрители, и актеры знали, где проходит граница фрейма и где она будет проходить в скором будущем.

Моральные ограничения литературного производства в нашем обществе ассоциируются преимущественно с изобра­жением сексуального. Очевидно, некоторые виды непристой­ности и похоти не предназначены для печати, сцены и экрана. Возьмем следующий пример.

Сакраменто. Сенат штата Лос-Анджелес одобрил и вчера напра­вил в Законодательное собрание билль сенатора-демократа Ло­ренса Уолша, предусматривающий административное наказание за постановку в студенческих кампусах штата таких пьес, как «Борода». Согласно биллю, закон преступает всякий, кто «участ­вует в показе сексуальных отношений или девиантного сексуаль­ного поведения в пьесе, кинофильме, телевизионной передаче, а также финансирует эти мероприятия или руководит ими в любом учебном заведении штата». Преподаватели и руководите­ли школ, «сознательно» разрешившие, обеспечившие или посо­ветовавшие кому-либо участие в таких мероприятиях, а также способствовавшие их проведению, будут нести равную ответст­венность с их участниками и подвергаться административному наказанию1.

Имеется огромный корпус юридической и другой литера­туры о порнографии. Однако недостаточно внимания обраща­лось на то обстоятельство, что законодательное регулирование направлено не только на «непристойные» акты, но и на гра­ницы представления этих актов. Как можно ожидать, эти гра­ницы существенно варьируются в зависимости от ключа. Что считается оскорбляющим вкусы в кино, может не считаться таковым в романе2. Суждение о допустимости того или иного изображения аргументировать нелегко, поскольку, объясняя происходящее на экране или в тексте произведения, мы обыч­но имеем в виду прототип действия и не учитываем характер соответствующего переключения.

Саму порнографию, то есть выставленную «неподобаю­щим» для данного фрейма образом сексуальность, можно рас­смотреть в ряду других «непристойностей». В исследовании Гарри Клора содержится анализ этой проблемы.

Следует исходить из двух определений непристойного: (1) непри­стойность состоит в превращении частного в публичное и заклю­чается в навязчивой демонстрации интимных физических про­цессов, действий, физиологических и эмоциональных состоя­ний; (2) непристойность заключается в низведении человечес­ких сторон жизни к недочеловеческому или физиологическому уровню. Если следовать этим характеристикам, непристой­ность есть определенный способ видения физиологического в человеке и отношения к человеческому существованию вообще. Непристойной может быть трактовка сексуальных отношений, непристойным может быть взгляд на смерть, рождение, болезнь, а также прием пищи и дефекацию. Непристойно публично по­казывать эти явления и делать это так, чтобы терялась и обесце­нивалась вся гамма человеческих отношений. Таким образом, между указанными определениями непристойности есть неко­торая связь: когда интимные стороны жизни выставляются на обозрение публики, их значимость может принижаться и их могут выставить на обозрение публики, чтобы обесценить их и унизить человека1.

Короче говоря, проблема заключается в границах фрей­ма, которые указывают на то, что именно допустимо пере­носить в описание из реальности. Здесь особенно интересны детали. Как бы ни использовали тело, как бы его ни касались, оно должно быть скрыто и отодвинуто на расстояние, чтобы наши убеждения о высоких социальных качествах личности не подвергались дискредитации. Тело как воплощение лич­ности должно примириться со своими биологическими функциями, но это примирение достигается через гарантии того, что эти функции будут рассматриваться в «контексте», как вто­ростепенные для социального опыта человека, и не будут на­ходиться в фокусе внимания. Сюжет изображения может пред­писывать прием пищи, любовные сцены, пытки, но в этом надо видеть неотъемлемую часть человеческой драмы, а не выхваченные картинки, не предмет, который можно разгля­дывать как таковой.

2. Состязания (contests). Возьмем бокс, скачки, рыцарские турниры, охоту на лис и т. п. Кажется, что образцом для этих

Clor Н.М. Obscenity and public morality. Chicago: University of Chicago Press, 1970. P. 225.

видов спорта является драка и соответствующие правила со­держат ограничения в степени и виде агрессии. (Посмотрите внимательно на то, что происходит, когда соперничающие самцы вступают в ритуализованные состязания за доминиро­вание в стаде или когда старшие разнимают двух сцепившихся юнцов и разрешают им только «честную схватку» по правилам, в присутствии неформального третейского судьи и кружка рев­ностно следящих за ходом поединка зрителей.)

Границы фрейма боевых состязаний обозначены вполне отчетливо, можно проследить изменения в этих границах на значительном протяжении времени, и, что еще важнее, изме­нения правил хорошо документированы. Обычно в этих изме­нениях усматривают признаки снижения терпимого отноше­ния к жестокости и опасности состязаний, по крайней мере в сфере развлечений. С тех пор как в день Гая Фокса перестали «заживо сжигать кошек, душераздирающее мяукание которых нельзя было расслышать на фоне восторженного рева зрите­лей»1, постепенно были запрещены петушиные бои и другие кровавые схватки. Изменение фрейма организованного бокса можно проследить с момента его зарождения в начале XVIII века: сначала дрались голыми кулаками, через не­сколько десятилетий ввели кожаные перчатки, в 1743 году введены правила Брафтона и примерно в 1867 году правила Куинсбери2.

Некоторые виды спорта кажутся переключением обычного бойцовского поведения, или, используя этологический тер­мин, ритуализацией. Однако эта точка зрения весьма ограни­ченна. Многие виды спорта, например хоккей и теннис, ставят состязающиеся стороны в структурное противостояние, лишь специальное снаряжение и цель борьбы могут напоминать ис­ходный фрейм взаимодействия. Еще сложнее анализировать детские игры. Игра «Повелитель замка», в которую играют малолетки и примитивные личности3, явно ориентирована на завоевание господства. В более сложных, «взрослых» играх эта цель выглядит более сглаженной, их мифологические и исто­рические истоки почти не угадываются. Но в конечном счете здесь действуют первичные системы фреймов.

Можно представить континуум, на одном полюсе которого игровые представления превращают утилитарное действие в забаву, а на другом — в спорт и игры. Хотя игровое перево­площение предметов и индивидов длится недолго и никогда не закрепляется полностью; в организованных играх и спорте это перевоплощение институционализируется, то есть стаби­лизируется вместе с ареной действия посредством введения формальных правил. (Именно этот смысл я вкладываю в слово «организованные игры».) По мере формализации правил игра становится все менее и менее похожей на повседневную дея­тельность и все больше превращается в самостоятельную пер­вичную систему фреймов.

И последнее. Хочется подчеркнуть изменчивость границ сценического произведения и спорта, которая подтверждается многими историческими источниками. Ценность этих матери­алов для нас очевидна. Именно театр и спорт сильнее всего могут увлекать зрителей и порождать собственную область бытия. Границы, налагаемые на эту деятельность, придают ей неповторимое очарование. История этих границ — это исто­рия того, как игра обретает новую жизнь. Свою историю имеют и настройки, и первичные системы фреймов.

3. Церемониалы (ceremonials). Это определенная разновид­ность социальных ритуалов, к которым относятся венчания, похороны, присвоения титулов и званий. Здесь происходит нечто непохожее на обычную жизнь, в то же время никогда нельзя с уверенностью сказать, что же происходит в церемо­ниалах. Так же как сценические представления, они построены по заранее разработанному сценарию, при этом проводятся репетиции, которые легко отличить от «действительного» ис­полнения (performance). Но если сценическое представление ориентировано на подражание жизни, то функция церемониа­ла заключается в том, чтобы сконцентрировать смысл проис­ходящего в одном действе, вырвать его из ткани повседневнос­ти и заполнить им все событие целиком. Коротко говоря, пьеса настроена на изображение жизни, а церемония фокусирована в само событие. В отличие от сценических представлений це­ремониалы предусматривают четкое разделение между про­фессиональными значимыми персонами, которые, как пра­вило, могут неоднократно выступать в этой роли, и рядовы­ми участниками ритуала, которым положено лишь иногда участвовать в действе. Впрочем, им достаточно и одного раза — посредством церемониала свершается событие, кото­рое определяет их последующие отношения с непосредствен­ным окружением и миром. Наконец, в сценическом представ­лении актер и играемый им персонаж отчетливо разделены, а в церемониале исполнитель должен представлять самого себя в одной из главных социальных ролей — родителя, супруга, гражданина и т. д. (В повседневной жизни индивид тоже пред­ставляет сам себя, но это не принимает столь отчетливой сим­волической формы.)

Церемониалы отличаются от Театра и спортивных состя­заний некоторыми важными последствиями для участников. В зависимости от значимости исполняемой роли они вовлечены в церемониал с разной степенью интенсивности и, соответст­венно, некоторые из них испытывают чувство воодушевления перед происходящим, а другие остаются равнодушными. В це­ремониале эти различия могут быть гораздо большими, чем в любой нецеремониальной деятельности. Кроме того, со вре­менем смысл и значение церемониальных действий могут су­щественно меняться, хотя сценарий остается прежним. Напри­мер, изначально кровавый ритуал может превратиться в чис­тую условность. На коронации царствующая особа смотрит на все иначе, чем какой-нибудь скептик1.

4. Техническая переналадка (technical redoing). Некоторые «отрезки» повседневной деятельности, взятые независимо от своего обычного контекста, могут получать выражение в фор­мах, соответствующих утилитарным целям, тем самым они принципиально отличаются от подлинных представлений, где результат не имеет особого значения. Такие «отрезки» состав­ляют важную часть современной жизни, хотя обществоведы в большинстве случаев не считают их заслуживающими внима­ния. Рассмотрим кратко некоторые разновидности таких ути­литарных действий.

а) В нашем обществе, а может быть и во всех других, способность к целенаправленной деятельности (то есть владе­ние определенными навыками) часто развивается с помощью своего рода утилитарных выдумок. Их цель — дать возмож­ность новичку приобрести исполнительский опыт без жест­кого сцепления с миром, когда события как бы сознательно «отсоединяются» от их обычного логического завершения. Бывает, что промахи и неудачи оказываются поучительными

¹ О коронации Елизаветы II великолепно рассказывается в книге Э. Бернса. См.: Burns Е. Theatricality: A study of convention in the theatre and in social life. New York: Harper & Row, 1973. P. 19-20.

и даже полезными1. Сюда относятся пробные попытки, репе­тиции, испытания, одним словом — тренировки. Когда необ­ходимо выполнить какую-то практическую задачу, мы говорим

0 подражании или упражнении. Это можно проиллюстриро­вать следующим примером.

Моделирование — новое развивающееся направление в подго­товке врачей, которое имитирует настоящий клинический опыт без привлечения пациентов в тех случаях, когда это может быть нежелательным и нецелесообразным. В моделировании можно использовать как простые манекены, например для отработки процедуры искусственного дыхания, так и сложные, управляе­мые с помощью компьютера автоматы, способные воспроизво­дить жизненно важные функции организма. Денсон и Абрахэм-сон тестировали манекен SIM-1, который воспроизводит все жизненно важные функции сердечно-сосудистой, дыхательной и нервной систем во время общего наркоза. Манекен «адекватно» отвечает как на правильные, так и на неправильные механичес­кие и фармакологические воздействия, может имитировать и рвоту, и остановку сердца. Действие прибора может быть оста­новлено во время «применения» или «поддержания» общей анес­тезии для объяснения или обсуждения лечения до того, как «па­циент умрет» или ему будет нанесен вред2.

Разучивание социального ритуала, театральной пьесы и музыкальной партитуры мы называем репетицией. Отличи­тельная черта репетиций заключается в том, что их итогом является целостное практическое воплощение сцены, а гене­ральная репетиция в сочетании со сценарием дает более или менее полное представление о том, что будет происходить на самом деле3. Многое не получает отражения в сценарии, потому что не все действующие лица сцены объединены единым за­мыслом. Можно «репетировать» в уме, воображать, что следует сказать в определенной ситуации, но, если речь недостаточно точно ориентирована на ожидаемую реакцию слушателей, о «репетиции» можно говорить лишь в переносном смысле и исполнитель действия отчасти обманывает себя. То же самое происходит при подготовке телепередач о тайных агентах (на­пример, сериал «Невыполнимое задание»), когда героев при­влекают для разработки и написания детального сценария, ко­торый на самом деле трудно применить к делу, поскольку пред­усмотренные передачей реплики тех, кто не входит в авторскую группу, предугадываются лишь в самых общих чертах. Пред­положим, что все участники представления знакомы с планом предстоящих действий — как на военных учениях, но и в этом случае для следования запланированному ходу событий требу­ются постоянный контроль и корректировка происходящего: во всяком случае, нужно придерживать забегающих вперед и подтягивать отстающих.

Когда действие тщательно продумывается заранее и пос­ледовательность шагов фиксируется мысленно или на бумаге, мы говорим о планировании. Пробы, репетиции и планирова­ние, взятые в совокупности, можно рассматривать как вари­анты тренировки (practicing) и отличать от «реального опыта», который тоже может быть полезен в обучении, но совершенно иным образом.

Места, где проходят тренировки, интересны для исследо­вания. В данном случае суть дела прояснил Чарльз Диккенс: Феджин, практически обучающий молодых подопечных воро­вать носовые платки, стал частью нашей традиции1. Сюда же относятся фильмы, прослеживающие тщательно спланирован­ные,

Приводятся сведения, что тренировка, как отличающееся от игры действие, встречается даже в животном мире. См.: Schenkel R. Play, exploration and territoriality in the wild lion // Play, exploration and territory in mammals / Ed. by P.A. Jewell and C. Loizos. London: Academic Press for the Zoological Society of London, 1966. P. 18. Заметим, что тренировка отличается одной важной особенностью, которую трудно имитировать. Число проб, необходимых индивиду или группе для овладения навыком выполнения определенной задачи или алгоритма, является показателем способности к научению, гиб­кости, мотивированности и т. п.