Лермонтов

Лермонтова вчера разбирали. Удачно сообразил дать его после Обломова — во явление той интенсивнейшей работы духа и души, которую делает русский человек, ничего видимого и материального не делая, а даже лежа на диване. Вулкан работы открылся — в этом маленьком желчном^[5] человечке в офицерской форме (ничего о нем не знали).

Я начал с «Ангела»: душа, посланная на воплощение, тоскует по небу, плохо заземлена; нет корней — все наверх обращена, в воздушное пространство, где Парус и Листок дубовый, Тучки и Демон — как и «Недоносок» Баратынского: «Я из племени духов, Но не житель Эмпирея…» Одинок — насчет «коммуникации».

Но нет: он — любит, но все далекое: природу, небо, родину; а вот коснуться живого человека, любить реальную женщину боится, — одна студентка, Мелисса, заметила — так четко и прагматически.

Да, у русских это так: легко любить дальнего, а ближнего — нет, трудно, воняет, слишком жестко и резко — материальное, телесное…

Я даже расплакался, когда перечитывал перед лекцией «Ангела», — о нем, о нас, о моих девочках — такие души присланы хрупкие на воплощение тяжкое.

И как каждое состояние души передается Лермонтовым — абсолютно, мощно, как единственно возможное. И самоубийственная тоска, когда «И скучно и грустно», и восторг, «Когда волнуется желтеющая нива»… Но то все — природа, дальнее. А невыносимы — люди, рядом, толпа, социум — «Как часто, пестрою толпою окружен…» То-то и в «На смерть поэта» и свое личное отвращение от всякого человека передал, ближнего, себе подобного. Милы лишь дальние: мужики в «Родине», солдаты в «Бородине». Еще — природа, кавказцы, демон и мцыри… Но не свои. Сплошное НЕ им.

Маша Раскольникова обратила внимание на то, что Парус и Листок — это плоскости на ветру:

— Это подтверждает Ваш СВЕТЕР, — сказала. — Еще и «Тучки»… (СВЕТЕР = СВЕТ + ВЕТЕР в одном слове — мой неологизм, каким я означаю душу русского народа. — 24.7.94).

И все ведет диалоги со своею душой: «И скучно и грустно», и «Дума»… Завод работы — этот Лермонтов: сколько наткал из материала своей души переживаний, состояний!..

Поразились они его идеалу-мечте («Выхожу один…»): ни жить, ни умирать, но быть погребенным под дубом — и спать. И все время мечта о покое.

— Как будто устал, не живши еще! — они воскликнули верно.

— И у Тютчева «Усталая природа спит», — привел им я подобное.

Вот это отсутствие Желания — Desire, которое столь важно в Американской архетипии как мотор деятельности. (У Драйзера — Трилогия Желания; у Шервуда Андерсона роман «По ту сторону желания»; у Теннесси Уильямса пьеса «Трамвай «Желание»»… — 24.7.94.) Хотя нет: оно напирает — «Огонь кипит в крови» все же. Но «царствует в душе какой-то холод тайный». Оцепенение (Кащеево ль, Берендеево ль царство?..). Немочь бледная выходит. Паралич воли. На корню засыхает. Не плодоносит. Бесплодная смоковница. Рок какой-то бесплодия… Но опять же — бесплодия в материально-телесных, физических проявлениях. Зато жертвою сего, как в аскезе монастырской, — какая интенсивная деятельность в пространстве ангельско-де- монском — в воздушном пространстве между небом и землей, где, по Порфирию, — Князя духов царство…

Тоже — «царствует»: корень-то — от «царя». Англичанин, а американец тем более, — так бы не выразился. Ведь даже в безобидном вроде бы пушкинском «У лукоморья дуб зеленый» — сколько там царей! И «королевич», и «царевна», и «царь Кащей»; богатыри и витязи — воинство Державы: ее образ и статус просвечивают.

И — ПОКОЙ на Руси желанен. «Как будто в бурях есть покой». И у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля»… Будто покой врожден человеку. А по Генри Форду, работа — естественное состояние человека, первое: ему присуще — быть деятельным. А на Руси — будто лежать и ничего не делать и видеть сны… Как Иван-дурак на печи — чудеса к нему и идут.

Что это? Откуда такая закваска? Из барства — или из сказок еще? Или от Бога: проклятие труда в поте?.. Труд — как проклятье?.. Американец так не может понимать: в этом он — «атеист»: любит труд.