В городе праздник — весна, моряки и девушки

Детектив Далмо Гарсиа оставляет своих спутников в машине — старом «бьюике», принадлежащем одному из них, слепому на один глаз, известному под именем Камоэнса Фумасы, — поднимается по лестнице, ведущей к двери заведения, на улице страшная жара. Дверь заперта, та самая дверь, которая всегда открыта с часа дня для своих многочисленных клиентов.

Детектив стучит в дверь, зовёт, никто не отвечает. Стоя у порога, Далмо Кока убеждастся, что за дверью никого нет. Вообще-то ещё рано, но обычно здесь уже чувствуется оживление, груди уже бывают выставлены в окнах, как в витринах, на тротуаре прохаживаются проститутки с традиционными сумочками в руках, объявляя начало своего трудового дня. А сейчас никого, лишь случайные прохожие, и ни одной девицы. Детектив Далмо Кока ничего не понимает. Он снова стучит в дверь, вызывает Ваву. Никакого ответа.

Спускается, садится в машину. Один из его спутников, Камоэнс Фумаса, спрашивает:

— Ну и что?

Даже находясь в обществе блюстителя нравственности из специализированной конторы, он не чувствует себя в безопасности. И самое главное: он не доверяет Далмо, этому типу понятие чести неизвестно. Кроме того, он наркоман. Где обещанные деньги? Детектив обещал, встретившись с ним вечером, отдать оговорённую сумму, достаточно крупную. После обеда тот явился, но без единого гроша, и, похоже, симулирует волнение. Корабли входят в порт, а где маконья? Далмо их понукал: скорее, если не хотите дорого за всё заплатить! Камоэнс Фумаса чувствует себя беспокойно.

— Ну и что? — повторяет он вопрос, предполагая худшее.

— Не знаю… Никого нет, женщин как не бывало. Где они могут быть?

На почти пустой улице слепой Белармино собирает милостыню, его сопровождает поводырь — мальчишка, ему помогающий. Белармино берет кавакиньо и начинает петь, возле него стоят и слушают, как правило, двое-трое любопытных.

У женщины есть зад, У курицы есть гузка, У девушки есть грудь, У проститутки…

Камоэнс Фумаса, которому уже всё начинает не нравиться, приказывает сидящему за рулём старой машины:

— Давай отсюда.

— Куда, дьявол их возьми, они все подевались?!

всё-таки в пансионах некоторые девицы остались, чтобы использовать свободное время для починки одежды, для писания полных лжи писем домой, для отдыха. В стенах заведения, на постели пансиона, публичного дома, борделя до нового приказа ни одна девица не может принять ни клиента, ни любовника. Кто хочет встречаться со своим возлюбленным, должен идти на улицу и подальше от зоны. Да разве кто отважится нарушить принятое решение? Эшу ведь предрёк болезнь, смерть, слепоту, проказу, кладбище. Девицы, выпущенные из тюрьмы на свободу, попытались было войти в их прежние дома либо для того, чтобы там жить, либо чтобы взять одежду и вещи, но дежурящие в Баррокинье полицейские не позволили этого сделать. Пришлось им искать пристанище в других пансионах. Одна дона Паулина де Соуза приняла двенадцать человек, поместив по четыре в каждом из своих домов. И даже решила дать денег негритянке Домингас на поездку в Сан-Гонсало-дос-Кампос.

— Ты нуждаешься в нескольких днях отдыха. Тебя так избили.

Но негритянка не согласилась уехать из Баии в такой час, она и Мария Петиско были серьёзно озабочены: сумеют ли найти их наведывавшиеся в Баррокинью божества Ошосси и Огун?

— Завтра их день.

— Вы думаете, они не знают, где вы? Или в Баррокинье, или в Сан-Гонсало, или здесь — Огун вас всюду найдёт.

Большинство же вышло на улицы, и город наполнился смехом, шутками, весельем. В этот праздничный день девицы выглядели работницами, продавщицами магазинов, студентками, домашними хозяйками, матерями семейств. Они делали покупки, заглядывали в кинотеатры, прогуливались парами в отдалённых кварталах, а то и маленькими весёлыми группками, и даже ходили под руку со своими возлюбленными — красивые, нарядные, серьёзные и спокойные.

Кое-кто отправился навестить детей, отданных на воспитание чужим людям. Любящие мамы шли, неся своих чад, на руках или ведя за руку, пичкали мороженым, прохладительными напитками и конфетами. Не скупились на поцелуи и ласку.

Появились на празднике весны, о котором возвещали газеты, и старухи. Освободившись от каждодневного грима, цель которого — скрыть морщины и дряблую кожу, чтобы завоевать клиента, они стали простыми, пожилыми, усталыми женщинами.

Радуясь неожиданному безделью, девицы разбрелись по всему городу — и это для них было праздником. Они бегали босиком по пляжу, сидели в траве, толпились у клеток хищников, обезьян и птиц в зоопарке, заходили в церковь Святого Бонфина.

Те же, кто смотрел, как играют в гольф, около трёх дня заметили, что в залив вошло три военных корабля.

Около четырёх часов господин губернатор принял во дворце главнокомандующего эскадры американских военных кораблей, ставших на рейде. Сопровождаемый свитой адмирал обменялся любезными приветствиями с главой правительства штата и пригласил его посетить флагманский корабль и отобедать с офицерами.

Вспышки магния и фотоаппараты запечатлевали улыбки, рукопожатия, поклоны. Адмирал известил, что морякам дано разрешение сойти на берег вечером.

В информационных выпусках «Радио Абаэтэ» — самой мощной радиостанции, которую слушают многие, в шесть часов вечера был передан подробный репортаж об американских военных кораблях, ставших на якорь в порту. «Последние новости по „Радио Абаэтэ“!», «Имеющееся событие — „Абаэтэ“ передаст тут же», «Микрофон „Абаэтэ“ — это рупор истории», — повторяли дикторы каждую минуту. «Если нет известий, „Абаэтэ“ их изобретает», — вторили им конкуренты.

Сообщив о визите высших офицерских чинов к губернатору, о состоявшихся разговорах, о сделанных приглашениях, радио передало дополнительные сведения о кораблях: их названия, даты спуска на воду, число офицеров и матросом, количество орудий, мощность залпа, скорость судов, имена и послужные списки офицеров, занимающих командныепосты. Отдел документальных и исследовательских работ радиостанции оказался на высоте.

Репортаж заперши и я информацией о том, что моряки сойдут на берег вечером, возможно, около восьми, точный час ещё не определён.

Последняя и любопытная новость, связанная в какой-то мере с визитом американских моряков, была следующей: женщины увеселительных заведений в знак протеста против их запланированного переселения решили объявить забастовку и намерены бастовать до тех пор, пока не смогут вернуться в свои дома и будет существовать угроза переселения.

Около пяти вечера, в то время, когда Бада принимает душ, чтобы смыть липкий пот этого жаркого вечера, инспектор Котиас, джентльмен от полиции, счастливый и утомлённый страстью любовник, включает приёмник и отдыхает под звуки музыки.

Заслуженный отдых после часа тяжёлых упражнений: внешне хрупкая Бада — это же опасный поезд, ракета, необыкновенная женщина во всех отношениях. Раньше он называл её статуэткой Танагры, загадочной Джокондой, но, овладев ею обнажённой, шепчет ей в ухо:

— Жозефина, моя Жозефина!

— Почему Жозефина? О, Святая Дева, какое ужасное имя!

— Но разве я не твой Наполеон, не твой Бонапарт? Разве не на Жозефине он был женат?

— А я предпочитаю быть Марией Антуанеттой.

— Исторически это не верно, дорогая, но так и быть, Мария…

— Какая мне разница? — Она заткнула ему рот поцелуем вампирши.

Нет, ни Жозефина, ни Мария Антуанетта, и, если бы бакалавр Котиас осмелился, он назвал бы её теперь Мессалиной. Бада — настоящая фурия, сумасбродство, инспектор прикладывал максимум усилий, чтобы быть с ней на уровне. Его супруга Кармен, урождённая Сардинья, с весьма жёстким характером, когда замечала его интерес к какой-нибудь женщине, всегда с презрением говорила: «Как ты себя ведёшь? Это же непристойно, и не ставь меня в глупое положение».

Это его приводило в замешательство, создавало трудности, что и было целью Кармен. С Бадой, к счастью, скромничать было незачем. Ненасытная корова, распущенная, она хотела знать всё о зоне; не только о возникшем вчера конфликте и триумфальной победе Элио, а о жизни проституток во всех подробностях! Ах, как бы она хотела побывать в борделе! Она кусает губы, прижимается к груди инспектора и в самый ответственный момент молит:

— Назови меня проституткой, обругай, избей, мой полицейский!

Квартира Бады находится в доме, что стоит на вершине холма Гамбоа, и инспектор, покуривая сигарету и слушая мелодию итальянской песенки, видит в окно стоявшие в порту американские корабли.

Прежде чем прибыть на свидание с Бадой, бакалавр Котиас, верный служебному долгу, заехал в своё Управление по делам игр и нравов, где комиссар Лабан дал ему исчерпывающую информацию: всё в полном порядке, моряки сойдут на берег вечером, припортовая зона патрулируется солдатами их полиции, гражданской, военная, если потребуется, придёт на помощь гражданской и не допустит никаких беспорядков. Что же касается хозяек пансионов Баррокиньи, то они продолжают настойчиво отказываться выполнять приказ о переселении. Их вынудит это сделать только хорошая взбучка. Это надо сделать, когда волнение в зоне стихнет. А пока они получают линейкой по рукам и терпят голод. Немного терпения, доктор, и руины Бакальяу будут арендованы по хорошей цене. Комиссар рассмеялся в лицо инспектору, уставившись на него наглым взглядом. «Преступный элемент, — подумал джентльмен от полиции, — на что он намекает, говоря об оплате за аренду помещений в Бакальяу? Очень может быть, фирма подмазала комиссара…»

Бада закрывает воду, становится тихо. Вся в капельках воды (одна на левом соске), она, глядя на Котиаса, направляется к нему. Лившаяся из приёмника музыка внезапно прерывается, и голос диктора возвещает: «Внимание! Внимание!»

Бада, безразличная к призывам диктора, бросается на Элио. Получая жаркий поцелуй, Элио слушает сообщение.

«Власти города встревожены положением в припортовой зоне. Моряки сойдут на берег у площади Кайру в восемь вечера, а увеселительные заведения до сих пор закрыты. Комиссар Лабан Оливейра находится в Масиэле и принимает необходимые меры, которых требуют обстоятельства, он заверил радиостанцию, что до появления моряков в городе всё будет нормализовано. Он не допустит, чтобы моряки любовались только своими кораблями, стоящими в порту! „Наша цивилизация должна быть к их услугам“, — заявил комиссар Лабан Оливейра. Энергичные меры приняты, полиция контролирует положение. Вы слушали „Радио Баии“».

У бакалавра Элио Котиаса глаза полезли на лоб, он пытается высвободиться из рук Бады. Что бы значило это сообщение и почему положением в зоне встревожены власти? Из приёмника льётся ностальгическая неаполитанская песня. Захваченный требовательной любовницей в плен, инспектор молит её: минутку, моя дорогая, и пытается найти другую станцию в надежде услышать новые сообщения. Наконец находит:

«…Перемен нет, хотя полиция получила подкрепление кавалерии. Забастовка продолжается, наш репортаж продолжится с места событий, с минуты на минуту мы начнём передачу из Масиэла, где сосредоточены силы полиции. Держите свои приёмники настроенными на волну радиостанции „Абаэтэ“ в ожидании новых сообщений».

Взбешённая Бада отшвыривает радио. Инспектор в панике, он должен уходить, так велит его служебный долг. Она хватает его, пытается побудить к действию, но успеха не имеет. Элио уже не способен, у него нет времени, сил, желания, всё это видно простым глазом. Он должен ехать в инспекцию, выяснить, что происходит, понять тревожащие известия, занять пост командующего, ведь он же инспектор полиции нравов.

— Я должен идти немедленно, моя дорогая. Отпусти меня, сделай милость!

Но Бады он не знает, не знает силы её желания.

— Слабак!

Она падает на него, инспектор не в силах противиться — несчастная потаскуха с бешенством матки. С пола из приёмника доносятся слова: «Мы ведём репортаж из Пелоуриньо. Полиция решила открыть двери увеселительных заведений силой».

Держа под руку Камила и смеясь по любому поводу, Аналия хлопает в ладоши, видя, как по улице маршируют девочки и мальчики из коллежей в честь европейского праздника весны, и вспоминает своё школьное время, ещё до работы на фабрике тканей и до доктора Браулио, посвятившего её в тайны жизни.

Пообедали они в ресторане «Порто», с португальской кухней, а чтобы всё было как в Португалии, студент взял к треске молодое вино и поднял тост за вечную любовь. Выходя из ресторана, он купил Аналии букет фиалок, которые она тут же приколола к своему белому воздушному платью. Но чтобы это сделать, остановилась около бюста умершего журналиста Джиованни Гимараэнса и под покровительственном сенью хроникёра жизни народа и города разрешила поцеловать себя Камилу поцелуем влюблённого. Чувствуя себя чуть-чуть пьяной, Аналия всё время смеялась, пока они медленно гуляли по городу.

Под предлогом необходимостибыть на факультете Камил оставил своего старика в его антикварной лавке в одиночестве и проводил день в обществе Аналии. Впервые за два года их связи Камил и Аналия весь день вместе. Как правило, они встречаются на рассвете, когда уходит последний её клиент, и остаются в постели до первого солнечного луча — Камил обязан просыпаться дома, пить кофе с родителями.

Взявшись за руки, они беззаботно, довольные жизнью, бродят по городу. Потом устраиваются на траве у Маяка гавани, перед тем выпив в «Амаралине» кокосовой воды и съев фасоль. Искупавшись в море, они сидят и смотрят на закат. Счастливые молодые люди!

Они ничего не знают ни о событиях в городе, ни о приходе в порт Баии американских кораблей, ни о прибытии полиции в Масиэл, Пелоуриньо, Табоан — зону проституции. С пляжа, где они смотрели на закат, они поднимаются к Питубе. Прежде чем войти в ресторан Жангадейро, где они поужинают мокекой с пивом, Аналия попытала свою судьбу, взяв из клюва зелёного попугайчика бумажку:

Кто хочет выбрать себе жениха, пусть выбирает его по шляпе: если шляпа набекрень, значит, новобранцем он не станет.

Они смеются безо всякой причины. Этот день закрытой корзины, когда, согласно календарю, в Баии празднуют весну, самый счастливый в их жизни.

В Управлении по делам игр и нравов комиссар Лабан Оливейра излагал план действий:

— Положитесь на меня. Я заставлю этих девок работать, чего бы это ни стоило. Или они прекратят забастовку через час, или я не Лабан де Оливейра и сменю своё имя.

При имени этом трепещут проститутки, сводники и сводницы, нарушители закона и даже невинные граждане — все, кому доводилось попадать в руки этого поборника морали и нравственности. В народе поговаривали о совершаемых полицией убийствах, о трупах, которые хоронили втайне, как о всяких прочих ужасах. Но найдутся ли подтверждающие документы содеянного, если вдруг газеты опубликуют некоторые из обвинений?

В этот вечер вид комиссара, вышедшего из себя, наводил ужас даже на его товарищей по работе. Взгляд его был устрашающим, иначе не скажешь. Впечатлительный инспектор Котиас, именуемый полицейскими слюнтяем, чувствует себя плохо и принуждённо смеётся, принимая решения. Желудок что-то сжимается, к горлу подкатывает рвота. Он с трудом берёт себя в руки, старается взбодриться после вымучившей его встречи с сумасшедшей Бадой. Стараясь смягчить обстановку, джентльмен от полиции предлагает назвать операцию «Радость возвращения к труду». Однако уже упоминавшийся поэт Иеова де Карвальо чуть позже в репортаже, комментирующем события, назовёт её «чудовищно злой насмешкой, достойной Гитлера и нацистов».

В баре «Элита», или «Гулящих», пусть называют как хотят, хозяина это не волнует, комиссар Лабан готовится провести последнее совещание своего штаба перед кампанией против мятежных сил порока; Камоэнс Фумаса, наркоман и торговец, пытается получить причитающиеся ему деньги за партию маконьи. С исчезновением Вавы детектив Кока потерял место, где мог спрятать такой товар и получить сумму дли пятидесятипроцентного аванса. Остальное после получения долларов от моряков, которые хорошо погуляют по берегу. Доллары! Мечта о них улетучивается как дым, и всё из-за чёртовых девок. Комиссар устремляет устрашающий взгляд на наглеца, осмелившегося попросить денег, но того не так-то просто испугать: он в дыму наркотика.

В разбитом «бьюике», возившем его бесцельно по городу, ему пришла блестящая мысль, и почему пришла так поздно? Он приказал ехать на Ладейру-до-Бакальяу и там выгрузить маконью в одном из домов. Потом вместе с Камоэнсом в том же «бьюике» он отправился к тем, кому поручалась торговля травкой, с приказом отправляться в Бакальяу и ждать там его распоряжений. Как только порядок с девками и увеселительными заведениями будет восстановлен, он направит им записку, с тем чтобы они разбрелись по зоне и собирали доллары. Будьте сознательны. Вознаграждение — по окончании работы: комиссионные и маконья. Вроде бы всё в порядке, вот только Камоэнс желает получить все деньги сразу.

— Скройся с глаз моих! — кричит комиссар.

Но торговец маконьей чувствует, что не выдержит напряжения, если не закурит травку. Ему, пожалуй, следует вернуться в Бакальяу, обойти стоящих на посту, забрать свой товар, погрузить в «бьюик» и увезти. Но для храбрости надо выпить.

В то время как комиссар продумывает детали полицейской акции по срыву забастовки проституток, получившей столь красивое название «Радость возвращения к труду», слухи, одни других тревожнее, порождённые сообщениями радиостанций, ползут по городу.

Популярный спортивный комментатор Нереу Вернек в вечернем сообщении после всех спортивных новостей и перечисления видов спорта, практикуемых моряками американскойэскадры, и сообщений, что на одном из кораблей, ставших в порту на якорь, есть чемпион по боксу в лёгком весе, сообщил о забастовке увеселительных заведений, отведя ей немало времени.

Он говорил так драматично, будто комментировал напряжённейший момент футбольного матча: если усилия полиции окажутся безрезультатными, а женщины будут стоять на своём, то, по образному выражению комиссара Лабана, морякам ничего не останется, как любоваться своими кораблями, и что тогда? А тогда может случиться всё, что угодно. Привыкший комментировать захватывающие состязания, Нереу Вернек рассказывает, аргументирует, предполагает. И всё это взволнованно, страстно.

Скопление военных в припортовой зоне не ведёт ни к чему хорошему. Могут начаться беспорядки, кровопролитие. А когда в порту иностранцы, то угроза возрастает, ведь драки зачастую вспыхивают между гостями и хозяевами, местными военными. Комментатор приводит примеры из прошлого, вспоминает военные годы.

— Чего ждать? — спрашивает он. — Когда сошедшие на берег и жаждущие повеселиться моряки не найдут ни с кем, ни где это сделать? Надеяться на то, что они вернутся на свои корабли, бесполезно. Попав в город, они скорее всего будут преследовать женщин на улицах, врываться в частные дома и позорить семьи. В прошлом уже такое бывало.

Все эти вопросы и ответы повисают в воздухе, страх поселяется в душах мирных жителей города, дома запираются, паника нарастает.

Депутат муниципального совета Режиналдо Паван не упускает случая показать себя, заставить звучать своё имя, укрепить свой авторитет. Он не может смотреть на микрофон равнодушно, не пытаясь использовать его. Будучи пустозвонным болтуном и малограмотным политиканом-мошенником, он трещит по любому поводу, только бы было кому слушать. Где ещё он мог быть в этот вечер, когда бастовали проститутки, закрыв свои корзины?

Завистники распространяли слух, что он, мол, направился в зону с одной-единственной целью, в которой не желал признаться, но, оказавшись перед закрытой дверью и увидев журналистов и корреспондентов радиостанций, как всегда, пустился в демагогию. Злые языки! Член муниципального совета действовал, побуждаемый своим гражданским сознанием, стремлением быть полезным обществу, служа одновременно и власть предержащим, и широким народным массам.

Прибыв в Пелоуриньо вечером после заседания муниципального совета, на котором было принято приветственное послание прибывшим американским кораблям, он направился, как обычно, в дом доны Паулины де Соуза, ему он отдавал предпочтение из-за приятной спокойной обстановки, чистоты и красоты девушек, а также по причине дружеских отношений с Ариосто Алво Лирио, оказавшим ему поддержку в избирательной кампании. И тут хозяйка дома рассказала ему о случившемся. Простите, друг, за неожиданное негостеприимство: сегодня корзина закрыта.

У неё находилась танцовщица из «Цветка лотоса», божество со сверкающим взглядом, Венера. Подтвердив услышанное Паваном, она добавила, что корзина закрыта и будет закрыта до тех пор, пока будут находиться в тюрьме хозяйки пансионов с Баррокиньи, которые вчера арестованы и избиты в тюрьме, а также пока не вернутся в свои постели изгнанные из своих пансионов проститутки и не будет новых угроз о переселении. Энергичная, живая, страстная девица одарила члена муниципального совета улыбчивым взглядом, сказав, что надо ждать, когда в Баррокинье запоют «аллилуйю». Режиналдо Паван: решает, что ему следует посещать «Цветок лотоса», как только кабаре снова распахнёт свои двери. Чудо, а не девица!

Несколькими минутами позже его уже видели на Пелоуриньо, в Табоане и Масиэле, он беседовал с оказавшимися, как он, у закрытых дверей клиентами и полицейскими. Затем он направился в полицию нравов, где бакалавр Элио Котиас выслушал его любезно и вежливо. Однако инспектор был непреклонен в своём намерении переселить заведения из Баррокиньи на Ладейру-до-Бакальяу. Переселение практически уже состоялось, нужно только, чтобы хозяйки пансионов подчинились распоряжению полиции, ведь такая мера принята на пользу обществу. И ничего тут поделать нельзя — распоряжение пришло сверху, инспектор жестом дал понять, в сколь высоких сферах принято это решение.

Что касается всего остального, то это дело комиссара Лабана, он призван прекратить забастовку и всё уладить. И должен действовать быстро и энергично, так как американские моряки в восемь сойдут на берег.

К вечеру припортовая зона уже походила на поле сражения. В полицейских машинах прибыло вызванное комиссаром подкрепление, патрульные и тюремные машины блокировали улицы и переулки. Конные патрули военной полиции разъезжали по Пелоуриньо и Масиэлу, большинство любопытных предпочитали держаться в ожидании событий подальше, на сквере Террейро-де-Жесус. Па территории, взятой в кольцо полицией, лишь отдельные посетители, как обычно, сидели за столиками баров и беседовали, попивая пиво.

Ни одной проститутки на улице зоны не было. Они прогуливались далеко от зоны, а некоторые, оставшиеся в пансионах, отдыхали. Посланные комиссаром Лабаном агенты предъявили ультиматум мятежникам: полчаса им давалось на то, чтобы открыть дома, занять посты в окнах, залах ожидания и тротуарах возле домов или на углах улиц. Ответа не последовало.

Открыты были только бары. Дома свиданий, пансионы, бордели продолжали оставаться закрытыми. Никакого привычного оживления — ни отпускаемых словечек, ни смеха, ни зазывного шёпота, приглашений проходящих мужчин, ни полуобнажённых, завораживающих клиентов женщин, — ничего, кроме топота копыт по булыжной мостовой. Святая неделя, вдруг случившаяся в середине сентября, по взбесившемуся календарю.

Даже слепой Белармино, более двадцати лет сидевший на одном и том же месте у оживлённого заведения Вавы, где его не бывало разве что в дни больших религиозных праздников, ушёл, не дожидаясь щедрот от клиентов, предпочтя просить милостыню на паперти кафедрального собора. И сменил репертуар:

Благословен будь Иисус младенец

в светлой своей колыбельке,

и Святой Иосиф,

защитник нашей веры,

и Святая Дева Мария,

добрая и учтивая.

В Масиэле комиссар Лабан с револьвером в руке отдаёт приказ о начале наступательных действий войск полиции нравов. С опозданием в минуту — подвели часы, отобранные у контрабандиста, — начинает действовать Живоглот, возглавляющий агентов и полицейских.

«Сражение началось! — объявляет диктор „Радио Абаэтэ“. — Слушайте „Радио Абаэтэ“, оно расскажет вам обо всём: воде, огне, мире и войне». «Зона превратилась в сущий ад!» — слышится голос конкурирующей станции «Радио Баии», это Пинто Скотт — Золотое Горло.

Двери пансионов и увеселительных заведений взломаны ударами ног и плеч полицейских. Полицейские и агенты врываются в дома, хватают женщин и вытаскивают их на улицу. В ход идут кастеты, резиновые дубинки и кулаки — удары сыплются градом. Крики, ругательства; женщины выбегают из домов; тех, кто сопротивляется, вытаскивают силой. Так была начата операция «Радость возвращения к труду». Для стоящих на страже закона войск — развлечение. Однако кое-где, а именно в пансионе Серес-Грело-Гранде, это развлечение осложнилось: в пансионе больше суток не работала канализация, и его обитательницы были вынуждены пользоваться ночными горшками, которые со всем их содержимым оказались превосходным боевым оружием. Именно ночными горшками и встречены были налётчики и обращены в позорное бегство. Больше всех пострадал детектив Далмо. Его морда и светлосерый костюм были залиты содержимым горшка всем известной Забе, ставшей жертвой страшнейшей дизентерии. Придя в бешенство, Далмо приказал задать ей трёпку и приложил руку первым.

С револьвером в руке налётом на заведение Вавы руководил Лабан Оливейра. Он взбежал по лестнице во главе нескольких дюжих агентов и взломал входную дверь. На двух этажах огромного дома не было ни души. Пустые каморки, полная тишина. Куда же девался хозяин? Ах, если бы комиссару удалось его найти, он бы заставил Ваву принудить всех хозяев прекратить забастовку. И так бы одержал быструю победу, поскольку Вава в зоне хозяин и его слово — закон. Но куда же запропастился этот мерзавец?

По знаку Лабана дверь комнаты Вавы взломана, агенты вторгаются в апартаменты горбуна, но и здесь нет Вавы. В ярости они стаскивают с постели простыни, переворачивают и перетряхивают вес, что попадается под руку, взламывают запор конторки, рвут и разбрасывают бумаги, пытаются вскрыть сейф, вделанный в стену, но это им не удастся.

Вспоминая золотые времена, когда преследовались кандомбле, а Лабан был ещё простым секретным агентом, в самом начале карьеры, комиссар, который ничего не боится ни на том, ни на этом свете, направляется к алтарю с изображением негритянских божков, собираясь уничтожить их. Никто не отваживается помогать ему. Алирио, всем известный хладнокровный убийца, кричит в испуге:

— Комиссар, не делайте этого, не безумствуйте, не трогайте Эшу!

— Дерьмо! Шайка трусов! Плевать я хотел на Эшу! Всё летит в воздух: и копьё, и священные предметы Эшу, и комья земли, место, где он сидел, еда, питьё и головы двенадцати чёрных петухов. Агенты, бездействуя, смотрят на комиссара, тот продолжает разбивать изображение на мелкие кусочки и зло сплёвывает.

— Что вы стоите? Кто будет заставлять работать проституток, или вы и баб боитесь?

Смотрит на часы. Совсем скоро моряки сойдут на берег, время торопит.

Выгнанные на улицу женщины убегают, скрываются в переулках, исчезают. Конный патруль пытается окружить их и задержать, но это не так-то просто. Охота на женщин идёт по всей зоне.

Посетители баров, а с ними и немец Хансен бросают под ноги лошадей пустые бутылки, протестуя против насилия полиции. Поэт Телмо Серра берёт микрофон «Радио Баии», из которого несётся слово «вандализм».

— Зона пылает! — Эта фраза, произнесённая одним из дикторов, усиливает панику: многие поняли её буквально, начинают ползти слухи о пожарах. Магниевые вспышки фоторепортёров освещают женщин, некоторые из них до смерти перепуганы, другие — в ярости. Детектив Далмо, распространяющий зловоние, исходящее от вылитых на него мочи и кала, покидает поле боя.

У микрофона «Радио Абаэтэ», установленного в сердце зоны, где идёт сражение, естественно, муниципальный советник Режиналдо Паван. «Эта популярная фигура политических баталий находится здесь, невзирая на опасность, он пытается найти выход из положения, серьёзность которого нарастает с каждым часом», — говорит диктор.

И вот уже в тысячах квартир слышен громоподобный голос Режиналдо Павана. Никакая трибуна муниципального совета, никакие подмостки предвыборных митингов не могли, конечно же, предоставить ему такую аудиторию. А тут включены радиоприёмники всего города — население внимательно следит за происходящими в зоне событиями.

«С кровоточащим сердцем» Режиналдо Паван обращается к слушателям «Радио Абаэтэ», к населению Баии, описывает «дантов ад», сравнивая разыгравшиеся здесь события с теми, что происходили «в Риме цезарей, о чём поведала всемирная история». Слова дрожат в воздухе: «Меня душат слёзы, мне трудно говорить…»

И тут он бросает волнующий призыв проституткам: «Я верю в патриотизм милых соотечественниц, которых жизненные бури бросили в дома терпимости. Они не допустят такой бестактности, чтобы герои Южной Атлантики, непобедимые сыновья славных американцев…» Как это выразить? И он говорит: «Любовались своими кораблями…» — как выразился комиссар Лабан Оливейра, это высказывание было подхвачено дикторами, укрывавшимися в проёмах дверей Масиэла и Пелоуриньо. «Любовались своими кораблями в нашем городе, ведь они рискуют жизнью во имя того, чтобы все мы — в том числе и вы, дорогие соотечественницы, изящные Магдалины — пользовались благами цивилизации. Ваша неуместная акция может создать дипломатическую проблему, подумайте об этом, мои дорогие сёстры из публичных домов».

Эта патетическая речь советника имела неописуемый успех у слушателей «Радио Абаэтэ». Жаль только, что столь волнующий призыв не дошёл до тех, кому предназначался: до женщин, которых избивали и которые спасались бегством от лошадиных копыт.

Затем Режиналдо Паван обратился к его превосходительству губернатору штата «с уважением, которое мы испытываем к высокой фигуре великого человека, стоящего во главе судеб Баии», взывая к его «христианским чувствам и не раз подтверждённым достоинствам государственного деятеля». Моряки высаживаются на берег, женщины не выполняют приказов полиции, положение сложное, конфликт может разрастись и создать угрозу спокойствию баиянских семей. Благородный муниципальный советник обращается к благороднейшему губернатору: «Прикажите, ваше превосходительство, освободить из тюрьмы хозяек пансионов и разрешить им открыть свои заведения, вчера закрытые полицией, пытавшейся переселить их из Баррокиньи на Ладейру-до-Бакальяу. Дело требует немедленного решения, господин губернатор, отмените приказ о переселении, воспрепятствуйте тому, чтобы конфликт, ограниченный пока чертой зоны, принял размеры национальной катастрофы, а может, и международной!»

В городе, охваченном паникой, жители запирали двери квартир, телефоны правительственного дворца и полицейского управления звонить не переставали, требуя принять срочные меры.

Сидя в «бьюике», спрятанном в зарослях, Камоэнс и его компаньоны слушали призыв муниципального советника Режиналдо Павана. Они включили радио, чтобы покурить маконью в приятном музыкальном сопровождении. Камоэнс обращает внимание:

— Дело провалилось. Надо ехать забирать товар, пока не поздно.

— Это точно, — соглашается другой, низкорослый, скупой на слова.

И берётся за баранку, направляя «бьюик» к Ладейре-до-Бакальяу. Оба понимают: надо скорее спасать товар. Дело шло плохо с самого начала, а теперь ещё хуже, так что чего же ждать.

В двухэтажном особняке группа, которой была поручена продажа, закончив распределение товара, чем руководил Синсинато Чёрный Кот, пребывала в бездействии и начинала роптать: столько маконьи, а воспользоваться — не смей! Безобразие!

Большая часть мебели, привезённой сюда, на полицейском грузовике из Баррокиньи и брошенной у двери, уже была растащена всеми, кто только хотел, в течение дня. Остались лишь принесённые в помещение матрацы, вот на них-то молодые ребята и проводили время в ожидании. Ожидание было долгим, а тут ещё такой соблазн под боком. И вот после короткого обсуждения пришли они к единогласному решению: запрет, наложенный Далмо Кокой на курение, — явная нелепость. Ну что случится, если они по одной выкурят? Ничего особенного. Синсинато Чёрный Кот, как правило, неотступно выполнявший приказы, вдруг согласился, также почувствовав потребность в сигарете.

И вот, развалившись на матрацах, ребята с наслаждением покуривали и грезили, когда вдруг в помещении появились Камоэнс Фумаса и его спутник. Синсинато в такие минуты любит покой, а тут кто-то входит. Он поднимает голову, вглядывается в лица и узнаёт пришедших, должно быть, прибывших, чтобы передать поручение шефа Коки.

— Пора?

Камоэнс говорит им о провале операции, задуманной детективом. Зона превратилась в ад: побоище, беготня, выстрелы. Да какой же безумец, даже сбежавший из сумасшедшего дома, решится продавать маконью на глазах у полиции. Скептик Синсинато не верит словам Камоэнса, который сказал;

— Нам не заплатили ни тостана, и мы приехали забрать товар.

— Забрать? Ещё чего? — И Чёрный Кот садится на матраце, повторяя: — Ещё чего захотел!

Накурившегося Камоэнса не смутить, он герой!

— Захотел, видно, схлопотать по морде!

Кое-кто вскакивает на ноги. Начинается потасовка. Сопровождающий Камоэнса выхватывает нож и, изловчившись, делает выпад. Горящая сигарета попадает на дырявый матрац, в котором сухая солома. Она вспыхивает. И вот уже закурился дымок и забегали по матрацу языки пламени.

В Пелоуриньо, где действуют войска полиции нравов под командованием детектива первого класса Николау Рамады Жуниора, которые пошли в наступление, положение сложилось такое же, как и в Масиэле: избиты женщины, выволоченные из домов на площадь и преследуемые конной полицией. Здесь труднее спрятаться, спастись: улицы Террейро-де-Жесус и Байши-дос-Сапатейрос забаррикадированы полицейскими машинами. Пущена в ход дубинка, ею приказано действовать до тех пор, пока преступницы не одумаются. Словом, операция «Радость возвращения к труду» в полном разгаре.

Штурм главного бастиона — дома доны Паулины де Соуза — был для полицейских нелёгким: не надеясь на дверные запоры, мятежницы забаррикадировали дверь тяжёлой мебелью, создав дополнительные сложности для исполнения долга полицейских, что привело Николау в бешенство.

В конце концов дверь была взломана, командующий штурмом Живоглот оказывается в коридоре — и кого же он видит? Эту скандалистку, хулиганку Терезу Батисту. И в этот самый момент она сбивает его с ног ударом квадратного носка модной туфли, подаренной ей Мирабо Сомпайо, которому она позировала для картины «Богоматерь, кормящая грудью».

— Ой!

Крик командира на какую-то долю секунды парализует полицейских. И Тереза успевает проскользнуть между ними и выскочить на улицу вместе с двумя женщинами. Живоглот корчится от боли, держится за живот, не думая об отмщении, не до того, так сильно болит. Только спустя время, когда ему с помощью двух агентов удастся подняться, стоны его прерываются проклятиями Терезе.

Величественная дона Паулина де Соуза торжественно, как Королева карнавала, шествует в сопровождении эскорта агентов к одной из тюремных машин, где её встречают её же подданные, арестованные раньше. Она их успокаивает: бояться нечего, Огун Пейше Мариньо сказал, что всё хорошо закончится! Не рискнёшь — не выиграешь.

Окружённая солдатами военной полиции, Тереза бежит к церкви Розарио-дас-Неграс, взбегает по лестнице и у дверей останавливается. Другие следуют её примеру. Лошади полицейского патруля взять лестницу не могут, но агенты пытаются схватить Терезу.

И вдруг за спиной Терезы дверь храма открывается и впускает её. Она только успевает заметить исчезающего за алтарём внушительного старца. Кто это, ризничий, священник или святой? Ведь даже у проституток есть свой заступник, Святой Гонорий. Уж не он ли? А может, кто-то из жрецов кандомбле? «В долгую ночь сражения закрытой корзины» — так поэт Иеова де Карвальо назвал свою вдохновенную поэму, рассказывающую о событиях той ночи, в которую происходило нечто, не имеющее объяснения и недоступное пониманию простых смертных.

Из пансионов Пелоуриньо бегут женщины, спасаясь от преследующих их полицейских, некоторых полицейские выволакивают сами. Все, кто могут, бегут к церкви. Бегут из Масиэла и Табоана. Постепенно ими заполняется неф. Некоторые молятся, читают «Отче наш», стоя на коленях.

После мокеки и холодного пива Аналия и Камил садятся в автобус и едут в сторону Соборной площади. Дона Паулина де Соуза велела своим подопечным возвратиться не поздно, чтобы не было никаких конфликтов с клиентами, которые не знают о случившемся. На площади Кастро Алвеса Камил вдруг что-то вспоминает и предлагает Аналии выйти. — Опять я забыл. — Что, дорогой? — Святого Гонория для доны Паулины. Ведь Святой Гонорий не только покровительствует торговле и помогает благочестивым, он прямой покровитель проституток. Во многих столовых борделей и пансионов стоит фигурка святого, украшенная цветами и свечами, а иногда и окружённая другими божествами — могущественными Ориша.

Давно дона Паулина ищет фигурку большого размера святого заступника проституток, чтоьбы поставить её в молельне, в которой уже стоят покровитель мореплавателей и покровительница зачатия. Зная, что отец Камила торгует антиквариатом, дона Паулина и попросила парня купить для неё по сходной цене Святого Гонория, пусть даже не нового, так как в магазинах она не встречала ни нового, ни старого.

Как правило, старый Шамас не приобретает статуэток святых для своей лавки по причине их плохой сохранности: то у них нет носа, то головы, то ног, они годны разве что для музеев. Но иногда случается, что среди прочих предметов попадаются и они. И тогда он их продаст по дешёвке. Если вдруг Святой Гонорий появится, дона Паулина, можете не волноваться, он будет ваш» И подарит его ей Камил, частый их посетитель. И вот фигурка появилась, почти новая и из гипса, он совсем забыл прихватить её с собой.

Он оставляет Аналию на углу улицы, идёт за Святым Гонорием и вскоре же возвращается со свёртком. Пешком они направляются в сторону Ажуды.

Позже стало известно, что некоторые хозяйки пансионов и в Масиэле, и на Пелоуриньо, напуганные насильственными действиями полиции, с одной стороны, и сожалеющие об убытке, который они понесут, не получив долларов прибывших в Баию американских моряков, с другой, уже было подумывали прекратить забастовку и посоветовать девицам открыть корзину.

Об угрозе такого предательства Вава, находясь в укрытии (оно до сих пор не стало известным ни полиции, ни кому-либо из зоны), узнал тут же. И послал срочное предупреждение всем и каждой, готовым сдаться и открыть корзину. Та, которая разорвёт соглашение и ослушается приказа Эшу, не задержится ни в зоне, ни в Баии ни минуты, она должна будет немедленно уехать, если, конечно, не умрёт раньше плохой смертью. О неминуемой смерти предупредил не кто иной, как Тирири! Забастовку закрытых корзин должно длить до победного конца и быть единодушным в принятом решении.

Так все ли были единодушны в решении или нет? Вдруг в середине беспорядков объявилась одна такая «умница» — худая и высокая, с сумочкой в руке, блондинка, одетая в голубое органди. Стала прогуливаться по тротуару, вертеть сумочкой, ища клиентов. Агенты тут же увидели её и поспешили гарантировать ей охрану и успех в её деле. Потом появилась другая, готовая сотрудничать с операцией «Радость возвращения к труду».

Между тем полицейские — какое жестокое разочарование! — узнали в ней Грету Гарбо, парня из борделя Вавы, колебавшегося со вчерашнего вечера: закрыть корзину или его приказ не касается? Колебался он долго, но потом решил воспользоваться редкой возможностью заработать деньги: город полон моряков, а женщины — ни одной!

Полицейские его схватили и втолкнули в тюремную машину, где сидели задержанные проститутки, которые как могли и отделали эту жертву амбиций, желавшую удовлетворить весь американский военно-морской флот сразу.

Как и предполагалось в соответствии с инструкциями комиссара Лабана Оливейры, главного компаньона задуманного предприятия, в связи с приходом моряков в восемь вечера зону наводняют десятки бродячих торговцев и капитанов песка, в руках у каждого сумка или корзинка с флаконами эликсира и «рубашками Венеры».

И это в тот момент, когда полицейские готовятся усмирять женщин! Торговцы с оглушительным шумом устремляются на улицы зоны, громко рекламируя свой товар по-английски.

Ничего не зная о том, что это делается с ведома комиссара, солдаты военной полиции направляют своих лошадей на участников неожиданного нашествия, стараясь очистить улицы от объявившихся торговцев. Эго лишь подливает масла в уже бушующее пламя всеобщего негодования. Продавцы на виду у полиции нравов и с её благословения ожидали встретить заинтересованную, приветливую клиентуру — американских моряков, жующих жевательную резинку, раздающих сигареты и покупающих за доллары эликсир. Но вместо моряков и весёлых девушек их встретила конная полиция. Капитаны песка разбегаются в разные стороны, укрываются в домах. Тысячи флаконов рассыпаются по мостовой, разбиваются, проливая на землю чудодейственный препарат химика и фармацевта Эрона Мадруги.

Проститутки тут же используют флаконы от эликсира «Несгибаемая дубинка» как оружие против ненавистных полицейских и их агентов. Размахивая револьвером, комиссар Лабан пытается спасти от провала задуманное предприятие, спасти дело, могущее принести прибыль.

Уже у Соборной площади Аналия и Камил узнают о событиях в зоне. На Террейро-де-Жесус толпа народа обсуждала случившееся, не отваживаясь ни приблизиться к полицейским машинам, ни тем более проникнуть в зону беспорядков. Аналия и Камил обходят факультет медицины и спускаются по площади Пелоуриньо. Аналия берёт фигурку Онофре из рук Камила.

— Но сегодня ты не должна идти в пансион: корзина закрыта.

Они делают ещё несколько шагов и оказываются окружёнными полицейскими. Один из них направляется к Аналии, Камил преграждает ему дорогу, девушка бежит, не соображая, не зная куда. Вдруг откуда-то сверху ей слышится мужской шёпот:

— В церковь, скорее, скорее в церковь.

Голос мелодичный, мягкий и повелительный. Аналия тут же поворачивает к церкви, но агенты уже стоят на лестнице, не давая пройти женщинам. И вдруг чьи-то руки поднимают её со святым Онофре. Это молодой человек, вроде знакомый ей, но кто он, где она его видела? И она оказывается в церкви, живой и невредимой. Она оборачивается, в полуоткрытую дверь видит Камила, которого двое полицейских препровождают к тюремной машине. Она хочет бежать к нему, но все, кто в церкви, удерживают её, оттаскивают прочь от двери и берут у неё из рук своего покровителя. Плача, Аналия прячет лицо на груди Терезы Батисты.

— Не плачь, всё хорошо. — Тереза утешает её. — Его не будут долго держать в тюрьме. Дона Паулина, как и многие другие, тоже арестована. Но никто корзины не открыл.

На площади Кастро Алвеса, сидя в машине, Эдгард, старый шофёр такси, дремлет. В этот час движения почти нет: многие уже дома, едят, беседуют, слушают радио, готовятся ко сну. С переселением женщин из Баррокиньи, закрытием пансионов в знак забастовки клиентов поубавилось, почти не стало. До открытия кабаре «Табарис» ещё есть время.

Эдгард один на стоянке, все шофёры ужинают и ещё не вернулись. Задрёмывая, он нет-нет да открывает глаза, чтобы, не дай Бог, не упустить клиента, но убеждастся, что никого нет. Однако, прежде чем снова задремать, он объезжает площадь. На остановке автобуса Жасира Фрута Пан продаёт мингау, кукурузу и тапиоку. Кругом никого, час мёртвый.

Он смежает глаза, и голова его склоняется на грудь. Вроде бы это статуя поэта Кастро Алвеса? Почему он не на пьедестале и не декламирует свои стихи в защиту народа, протянув руку в сторону моря? Да, должно быть, сняли, чтобы почистить, хотя обычно чистили на месте. Что-то произошло, что? Завтра, конечно же, газеты обо всём расскажут.

Эдгард дремлет и думает, что без статуи поэта площадь совсем другая — маленькая, совсем маленькая.

Губернатор штата, уже информированный о серьёзности положения, вынужден покинуть банкетный зал, где уже подавали виски перед предстоящим ужином в честь американского адмирала и старших офицеров, чтобы переговорить с муниципальным советником Режиналдо Паваном. Советник — активный единомышленник, это несомненно, по политикан, каких мало, и не всегда управляемый, к тому же охотник за голосами избирателей и борец за свой престиж. Такого славящийся умом и проницательностью губернатор, хоть и родившийся в бедной семье на берегах Сан-Франсиско и сделавший карьеру благодаря смелым и мудрым ходам и манёврам, держит на определённом расстоянии. При известных обстоятельствах его использовать можно, но с осторожностью. Ведь Паван мало того, что неграмотен, он ещё и нахал. И всё-таки переговорить с ним нужно — чиновник его канцелярии рассказывал о безобразных событиях в зоне. Его превосходительство, попросив извинения у гостей на своём прекрасном английском, встаёт. В соседнем зале он выслушивает патетическую речь советника.

Чуть не плачущим голосом Режиналдо Паван повествует о греческой трагедии. Почему греческой? Советник прочёл Аристофана? — так и хочет спросить его превосходительство, однако сейчас нет времени для шуток. Губернатор довольствуется тем, что предлагает советнику успокоиться: необходимые меры будут приняты, и вы, дорогой Паван, очень скоро сможете сообщить нашим…

— Как это вы выразились? Так красиво… Ах да! Нашим сёстрам — проституткам…

Из служебного кабинета он связывается с начальником полиции.

— Что это за история с принудительным переселением? Забастовали проститутки? Да где это видано?! И это в Баии, где я — губернатор! А что моряки, мой дорогой?

Он слушал путаные, сбивчивые, пространные объяснения начальника полиции. Но обмануть опытного политического деятеля и изворотливого губернатора не так-то просто. Обычное дело? Тогда почему полиция столь непреклонна и ведёт себя грубо, что даст повод для всяких слухов? Обдумывая положение дела по ходу разговора, он резко прерывает начальника полиции и приказывает положить конец беспорядкам в зоне, не допустив (как это остроумно выразился одержимый деятельностью Паван?) «разочарований моряков». Распорядитесь приостановить переселение.

Завтра, когда порядок будет восстановлен и у него будет свободное время, он выяснит причину столь поспешного и жёстко сработанного переселения. Тут не всё просто, надо бы вывести всё и всех на чистую воду. Кто знает, может, это как раз тот случай, которого он ждал, чтобы заставить начальника полиции подать в отставку? Его превосходительство любит вникать в махинации мелких людишек, распознавать их сложные ходы и замыслы, кто запускает руку в чужой карман.

Губернатор возвращается в комнату, где муниципальный советник прикидывает, что же он с этого будет иметь. Хозяин штата усмехается: Режиналдо — всего лишь крыса из канализационной трубы, и все его тайные мыслишки всегда написаны на его глупой физиономии. Но в данном случае он — идеальный эмиссар для передачи женщинам приятного им решения.

— Дорогой Паван, я велел освободить всех женщин, вчера арестованных, и приостановить переселение. Отправляйтесь и сообщите им добрую весть. А если хотите, зайдите в инспекцию нравов и передайте мои распоряжения лично инспектору (этот манёвр унизит начальника полиции). Проводите бедняжек до их домов в Баррокинье и положите себе в карман их голоса для предстоящих выборов. Это вам мой подарок.

— Мой избиратель — это безусловный избиратель вашего превосходительства!

Всё ещё размышляя о данной губернатором нахлобучке и не видя хороших перспектив — если не маневрировать, то окажешься ненужным при первом удобном случае, — начальник полиции звонит инспектору по делам игр и нравов и передаст распоряжение губернатора освободить хозяек пансионов Баррокиньи, разрешив им вернуться в свои дома, и приостановить переселение.

На другом конце провода подчинённый приводит какие-то доводы, начальник почёсывает подбородок, выражая сожаление:

— Не всегда можно пойти друзьям навстречу, как хочется. Дело не пошло, вернее, пошло, но очень плохо, к несчастью. Освободите женщин, дайте гарантии, велите нашим людям покинуть зону, оставьте только полицейский надзор.

В нетерпении он прерывает жалобы инспектора:

— Это распоряжение губернатора, я ничего не могу поделать. Что же касается старика, то я возьму его на себя. Переговорю с ним сам. Вы же не забывайте меня информировать о положении в зоне, мне нужно держать губернатора в курсе дела.

Бакалавр Элио Котиас положил трубку. «Старика… я возьму на себя», а как быть с Кармен? Кто возьмёт её на себя? Да, с женой и дядей ему ещё предстоят сложности, они ещё ему попортят кровь. И вдруг захотелось всё бросить, послать к дьяволу, подать в отставку, уйти домой, запереться и заснуть — он так устал!

И всё-таки есть Бада. Она считает его первым любовником в городе, жеребцом-производителем для замужних и трудных женщин. Замужняя — да, но трудная? У неё бешенство матки, так что победа его дешёвая, да и сколько у неё было любовников? Должно быть, полк! Должность, семья, любовница, внешний успех и зависть, а на поверку — скука и неудача. Женщины тяжело и жестоко избиты, негритянка вся в синяках, с кровоподтёками на теле и лице, с разбитой губой. Перед ним маячат глаза комиссара — это глаза убийцы. Зачем всё это было нужно? Для того чтобы теперь освободить хозяек и прекратить переселение.

Стоящий на столе радиоприёмник кончает передачу известий о развернувшихся в зоне событиях, чтобы сообщить о большом пожаре в Нижнем городе, охватившем здания на Ладейре-до-Бакальяу. Инспектор хватается за рот, выбегает из кабинета, проносится мимо перепуганного полицейского и едва успевает добежать до уборной, как его начинает рвать жёлчью.

Торжественный, любезный, но с явным видом превосходства, как и подобает эмиссару его превосходительства губернатора, муниципальный советник Режиналдо Паван входит в пустой кабинет инспектора по делам игр и нравов,

«Пожар пожирает здания на Ладейре-до-Бакальяу», — сообщает «Радио Абаэтэ». Эта новость подливает масла в огонь бушующих страстей. Ветхие дома, предназначенные полицией для нового местожительства проституток, вчера выселенных из Баррокиньи, уничтожает, пожар. К месту бедствия мчатся пожарные машины, на них установлены микрофоны. Причины пожара ещё неясны, но, как стало известно, вчера вечером сюда, на Ладейру-до-Бакальяу, перевезено с Баррокиньи много мебели и вещей и брошено в дома. Есть ли какая-то связь между страшным пожарищем, полыхающим против порта, и создавшимся положением в зоне, где силы инспекции нравов оказались бессильны? И всё это в сентябрьский день, когда должно праздновать объявленную весну! Город находится в тревоге и волнениях! А между тем шлюпки с американскими моряками вот-вот будут спущены на воду и направятся к нашей гавани. Соблюдайте спокойствие, мы рекомендуем семьям оставаться дома, запереть двери и окна при малейшем признаке беспорядка. Храните свои сбережения в Межштатном банке Баии и Сержипе и спите спокойно. Продолжайте слушать «Радио Абаэтэ» в ожидании новых известий.

Дамы падают в обморок, одну старуху увезла «скорая помощь» — разрыв сердца. Закрывая с сожалением двери и окна, вздыхает старая дева Вералисе: «Да пусть бы они ворвались ко мне в квартиру! Пусть, я к вашим услугам, — сказала бы я молодому янки, белокурому и сильному, — устройте мне праздник, терзайте, рвите на части!»

Пока выворачивает в уборной Элио Котиаса, ещё не успевшего отдать приказ об освобождении Акасии, Ассунты и других хозяек Баррокиньи, в Пелоуриньо раскрываются двери церкви Розарио-дас-Неграс, и из них выходят женщины, которые укрывались внутри храма, их много.

Со всех сторон спешат журналисты, дикторы радио, они информируют город, пользуясь современными передатчиками, то там, то здесь вспыхивает магний. Площадь перед церковью заполняется женщинами, несущими своего покровителя — Святого Гонория.

«Проститутки начинают митинг! Митинг закрытой корзины!» — возвещает диктор «Радио Абаэтэ». Не желая отставать от конкурента, Пинто Скотт, Золотое Горло радио Баиянской общины, передаст сенсационную новость: «Проститутки направляются к правительственному дворцу!»

На плечах четырёх женщин, среди которых изуродованная негритянка Домингас и Мария Петиско, движется статуя Святого Гонория, поставленная на носилки, найденные в ризнице. К ним со всех сторон спешат с кастетами, дубинками, револьверами и злобой агенты полиции, детективы, полицейские. Занимает позиции отряд военной полиции, готовый смять копытами лошадей любую манифестацию, демонстрацию или процессию взбунтовавшихся проституток.

Командование силами порядка осуществляет комиссар Лабан Оливейра со змеиными глазками и отравленным ядом злобы сердцем, он топчет ногами разбросанные по земле пакеты с «рубашками Венеры» и разбитые флаконы с бывшим в них эликсиром «Несгибаемая дубинка». Топчет, попирает капитал, ведь всё это стоит денег, которые он выложил из своего кармана и которые должны были принести прибыль. Эти проститутки разбили все его планы и мечты о доходном бизнесе. Со стороны полиции уже есть пострадавшие. Это Николау Рамада Жуниор, ему нанесён запрещённый удар, который сбил его с ног и вывел с поля боя. Исчез детектив Дал мо Кока, облитый нечистотами, и, поскольку комиссар и Живоглот ничего не знают о судьбе маконьи, они ещё надеются избежать полного банкротства, ведь маконья, как и доллар, не обесценивается.

Наверху лестницы, ведущей к дверям церкви, женщины задерживаются, и надтреснутый голос Вово — не будь она проституткой в Баии, была бы она в хоре собора Крус-дас-Алмас — поёт:

Аве, аве Мария,

Аве, аве Мария.

Женщины вторят ей, а статуя Онофре спускается вместе с ними по ступеням лестницы. Вово продолжает:

Одетая ангелом,

она появилась,

и от света её крыльев

всё осветилось.

Прямо за движущейся статуей Онофре идёт Тереза Батиста. Увидев её, Живоглот забывает о боли в животе и бросается вперёд. И тут, в этот самый момент, из бара «Цветок Сан-Мигела» выходит шумная, оживлённая группа завсегдатаев: будущая театральная звезда Том. Ливио, немец Хансен, что делает гравюры сцен из жизни женщин припортовой зоны, и поэт Телмо Серра, представитель той богемы, что до рассвета обсуждает судьбы мира и спасает человечество.

В руках гравёра плакат, изображающий полуобнажённых, истощённых женщин, разрывающих цепи, связывающие им руки, но с большим замком на их рабочем месте, на плакате крупными буквами написано: