Я знакомлюсь с двумя своими соотечественниками

Как только я решил, что опасность миновала, — иными словами, как только за разговором Фенн совсем отдышался и пришел в хорошее расположение духа, — я предложил ему представить меня французским офицерам, которые отныне сделаются моими попутчиками. Оказалось, их двое, и когда мы подходили к двери, за которой они скрывались, сердце мое сильно забилось. Познакомясь покороче с одним из вероломных сынов Альбиона, я тем больше жаждал оказаться среди соотечественников. Я готов был обнять их, готов был рыдать у них на груди. Но меня и здесь ждало разочарование.

Они расположились в просторной комнате с низким потолком, окна которой выходили во двор. Когда этот дом еще не пришел в упадок, комната сия, вероятно, служила библиотекой, ибо деревянная панель вдоль стены еще сохранила следы полок. В углу, прямо на полу, валялись четыре или пять матрацев, на них грязная куча постельных принадлежностей; тут же рядом таз и кусок мыла; в глубине комнаты стоял грубо сработанный кухонный стол и несколько простых деревянных стульев. Комната была светлая, в четыре окна, а обогревалась всего лишь кучкой угля за маленькой, жалкой и перекосившейся каминной решеткой, поднятой кирпичами; уголь адски дымил, давая лишь редкие, хилые язычки огня. На одном из стульев, придвинутых вплотную к этой пародии на гостеприимный очаг, сидел старый, болезненного вида седовласый офицер. Он кутался в камлотовый плащ, подняв воротник, колени его касались решетки, руки протянуты были над самым огнем и окутаны дымом, и, однако, он дрожал от холода. Второй, рослое, румяное, красивое животное, в каждом движении которого ясно виден был первый кавалер, душа общества и заправский сердцеед, явно потерял надежду, что уголь разгорится, и теперь шагал из угла в угол, громко чихал, ожесточенно сморкался и без умолку сыпал угрозами, жалобами и отборной солдатской бранью.

Фенн ввел меня в комнату, коротко представил:

— Господа, вот вам еще один попутчик! — И тот же час скрылся.

Старик лишь мельком глянул на меня тусклыми глазами, и тут его еще пуще затрясло, будто в жестоком приступе икоты. Но другой, красавец, страдающий насморком, вызывающе на меня уставился.

— Кто вы такой, сэр? — спросил он.

— Шандивер, рядовой восьмого линейного полка, — отвечал я и отдал честь, так как оба они были старше меня чином.

— Вот это мило! — сказал он. — И вы намереваетесь ехать с нами? Третий в тесной повозке, да притом еще грязный верзила! А кто за вас заплатит, любезный?

— Если уж мсье заговорил об этом, то, да позволено мне будет спросить, кто платит за него? — учтиво осведомился я.

— Он еще острит! — сказал красавец и принялся поносить все подряд: свою судьбу, погоду, простуду, опасность и расходы, связанные с бегством, а пуще всего — английскую кухню. В особенности, кажется, ему досаждало, что в их компанию затесался я.

— Пропади оно все пропадом, знали бы вы, на что идете, так не совались бы к нам, а пробирались в одиночку! Лошади еле волокут этот драндулет, дороги — сплошная грязь да рытвины. Не далее как минувшей ночью нам с полковником пришлось полпути проделать пешком… Черт подери!.. Полпути по колена в грязи… а у меня еще эта трижды клятая простуда… и опасно, ведь нас могли и заметить! Еще счастье, что мы не встретили ни души. Пустыня… настоящая пустыня… как и вся эта мерзкая страна! Есть тут нечего… да, нечего — одна жесткая говядина да овощи, сваренные на воде… а из напитков только эта вустерская бурда! А я из-за простуды и вовсе лишился аппетита, понятно? Будь я во Франции, мне бы подали крепкий бульон с сухариками, омлет, курицу с рисом, куропатку с капустой — словом, что-нибудь соблазнительное, разрази их всех гром! А здесь… пропади все пропадом! Ну и страна! И какой холод! А еще говорят о России… Нет уж, с меня довольно и этого холода! А сами англичане… вы только поглядите на них! Что за народ! Ни одного красивого мужчины, а офицеры — прямо смотреть не на что. — И он самодовольно оглядел собственный стан. — А женщины… экие жерди. Нет, одно мне ясно: я не перевариваю англичан!

Было в этом человеке что-то до крайности мне неприятное, ну, просто хуже горькой редьки. Я всегда терпеть не мог всех этих щеголей и франтов, даже когда они вправду недурны собой и хорошо одеты; майор же — ибо таков оказался его чин — был ни дать ни взять разжившийся лакей. Поддакивать ему или хотя бы делать вид, что я с ним соглашаюсь, было выше моих сил.

— Ну, разумеется, как вам их переварить, — попрежнему учтиво сказал я, — вы же проглотили честное слово офицера.

Он круто повернулся и обратил ко мне (как он, вероятно, воображал) грозный лик; но не успел он слова вымолвить, как на него опять напал чих.

— Сам я не пробовал этого блюда, — прибавил я, не упустив удобного случая. — Говорят, оно нехорошо на вкус. Мсье в этом тоже убедился?

Полковник с поразительной живостью вышел из своего оцепенения. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже был между нами.

— Стыд, господа! — сказал он. — Разве французам, товарищам по оружию, сейчас время ссориться? Мы окружены врагами; перепалки, громкого слова может оказаться довольно, чтобы на нас снова обрушилась неотвратимая беда. Monsieur le Commandant [19], вам нанесено тяжкое оскорбление. Я прошу вас, я требую, а если надо — приказываю: ничего не предпринимайте, пока мы благополучно не вернемся во Францию. А тогда, если пожелаете, я готов служить вам в любом качестве. Вы же, молодой человек, проявили всю жестокость и легкомыслие, " которые столь свойственны юности. Этот джентльмен старше вас чином, он уже немолод (можете себе представить, что выразилось при этих словах на лице майора). Допустим, он нарушил слово офицера. Я не знаю, по какой причине он это сделал, вам она тоже неизвестна. Быть может, им руководила любовь к отечеству, для которого настал час бедствий; а быть может, им руководило человеколюбие или неотложная надобность; вы понятия об этом не имеете и, однако же, позволяете себе усомниться в его чести. Тот, кто нарушил офицерское слово, иной раз достоин не насмешки, а сожаления. Я тоже нарушил офицерское слово — я, полковник имперской армии. А почему? Я годами вел переговоры, просил обменять меня на кого-либо из английских офицеров, но все понапрасну: меня постоянно опережали те, у кого имелись связи в военном министерстве, и мне приходилось ждать, а меж тем дома угасает от чахотки моя дочь. Я должен наконец ее увидеть, и единственная моя забота — не опоздать. Она больна, тяжко больна… дни ее сочтены. У меня не осталось ничего, только моя дочь, мой император и моя честь, и я поступаюсь своей честью, и пусть у кого-нибудь хватит совести меня за это осудить.

Тут я едва не сгорел со стыда.

— Ради бога, — воскликнул я, — забудьте все, что я наговорил! Честное слово офицера? Да что оно значит по сравнению с жизнью и смертью, по сравнению с любовью? Я прошу у вас прощения и у этого джентльмена тоже. Я не подам вам больше повода для недовольства. Молю бога, чтобы вы застали вашу дочь живой и выздоровевшей.

— Тут уж не помогут никакие молитвы, — сказал полковник, и огонь, ненадолго вспыхнувший в нем, угас; он воротился к камину и уже снова ничего вокруг не замечал.

Я же не находил себе места. Несчастье этого человека, самый его вид заставляли меня терзаться угрызениями совести, и я настоял на том, чтобы, мы с майором пожали друг другу руки (на что он согласился весьма неохотно), и опять и опять отрекался от своих слов и приносил извинения.

— В конце концов, — говорил я, — кто я такой, чтобы судить вас? Мне повезло, что я оказался рядовым и, попав в плен, не должен был, как вы, офицеры, давать честное слово, а потом его держать; стоило мне сбежать из крепости — и я волен делать, что хочу. Прошу вас, поверьте мне, я от всей души сожалею о своих неблагородных словах. Позвольте мне… Да неужто в этом проклятом доме никого нельзя дозваться? Куда подевался этот Фенн?

Я подбежал к одному из окон и распахнул его. Фенн, который как раз проходил по двору, в отчаянии всплеснул руками, крикнул мне, чтобы я отошел от окна, кинулся в дом и через мгновение появился на пороге.

— Ах, сэр! — сказал он. — Держитесь подальше от всех этих окошек. Глядишь, ненароком кто пройдет задами да и приметит вас.

— Согласен, — сказал я… — Вперед буду осторожен, как мышь, и невидим, как призрак. А пока, ради всего святого, принесите нам бутылку коньяку. У вас тут сыро, как на дне колодца, а эти джентльмены страдают от холода.

Заплатив ему (а как я убедился, платить за все надо было вперед), я занялся огнем, и оттого ли, что вложил в дело больше энергии, оттого ли, что уголь уже раскалился и ему пришло время разгореться, но недолго спустя в камине уже гудело жаркое пламя. В этот сумрачный, дождливый день отблеск его, казалось, взбодрил полковника, точно луч солнца. Кроме того, когда вспыхнуло пламя, сразу улучшилась тяга, и мы больше не задыхались от дыма. К тому времени, как воротился Фенн с бутылкой под мышкой и с единственным бокалом, комната выглядела уже куда веселее, и оттого посветлело и на душе. Я налил в бокал коньяку.

— Полковник, — обратился я к нему, — я еще молод, и я простой солдат. Не успел я сюда попасть, как уже проявил и свойственную молодым нетерпимость и дурные манеры рядового солдата. Будьте снисходительны, оставьте без внимания эти промахи и окажите мне честь принять от меня бокал.

— Мой мальчик, — сказал полковник, словно очнувшись, прищурился и посмотрел на меня с сомнением, — а вам это и в самом деле по средствам?

Я заверил его, что могу себе это позволить.

— Тогда благодарю вас, я совсем окоченел.

Он выпил коньяку, и лицо его чуть порозовело.

— Еще раз благодарю, — сказал он. — Славно согревает.

Я жестом пригласил майора угощаться, и он налил себе щедрой рукой и потом все утро то с извинениями, " то и вовсе безо всяких околичностей прикладывался к бутылке, так что нам еще не подали обеда, а коньяку уже осталось на донышке. Кушанья оказались именно такими, как он предсказывал: говядина, вареные овощи, картофель, горчица в чайной чашке и пиво в коричневом расписном кувшине, на котором были изображены лошади и охотники, гончие псы и лиса, а посреди всего этого в завитом парике восседал гигантский Джон Буль — точная копия Фенна — и курил трубку. Пиво было хорошее, но на вкус майора недостаточно хорошее, он подливал в него коньяк — при простуде это полезно, объяснял он, — и на сие целебное снадобье ушло то немногое, что еще оставалось в бутылке. Майор не уставал напоминать мне, что бутылка пуста, многозначительно угощал меня последними каплями, подбрасывал бутылку в воздух, проделывал с нею всяческие фокусы и, наконец, истощив свою изобретательность и видя, что я остаюсь глух к его намекам, заказал другую бутылку и сам за нее заплатил.

Что же до полковника, он ничего не ел, сидел погруженный в свои мысли и лишь изредка выходил из задумчивости и начинал сознавать, где он и что от него требуется. При этом он всякий раз бывал так благодарен и учтив, что совсем меня покорил.

— Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье! — говорил он. — Мы с майором проделали очень трудный переход этой ночью, и я положительно был уверен, что не смогу проглотить ни куска, но вам так удачно пришла в голову мысль о коньяке, он воскресил меня, просто воскресил.

И старик с искренним удовольствием принимался за еду, отрезал кусок говядины, но, еще не успев ее проглотить, забывал обед и своих спутников, забывал про то, где он находится, и про то, что он беглый пленник, и вновь его взору являлась умирающая во Франции дочь. Мне так тяжко было смотреть на этого больного, усталого, безмерно измученного старика, который и самто, по моему разумению, одной ногой уже стоял в могиле и, однако, неотступно думал о своем горе, что кусок не шел мне в горло. Казалось, просто грешно наслаждаться трапезой, сидя за одним столом с этим несчастным отцом, — была в этом неделикатность, вызывающая грубость, присущая молодости, и хотя я уже попривык к простой и безвкусной английской кухне, но, как и полковник, едва притронулся к еде. Только мы отобедали, его поборол глубокий сон, скорее, даже беспамятство; он бессильно простерся на тюфяке, дыхания почти не было заметно, и казалось, жизнь в нем еле теплится. И вот мы с майором остались за столом одни. Не думайте, что наш tete-a-tete был долог, зато ему нельзя было отказать в оживленности. Майор пил, как беспробудный пьяница или как заправский англичанин: он кричал, стучал по столу кулаком, во все горло распевал песни, затевал ссору, вновь мирился и наконец надумал пошвырять в окно тарелки, но к тому времени подвиг сей был ему уже не по силам. В партии беглецов, обреченных ни на миг не забывать об осторожности, никогда еще не случалось столь шумного веселья, и под весь этот шум полковник спал сном младенца. Видя, что майор продвинулся столь далеко и его уже не остановишь, я решил получить с паршивой овцы хоть шерсти клок! Я опять и опять подливал ему вина, подстегивал его все новыми тостами, и куда скорее, чем я смел надеяться, он залепетал что-то бессвязное и стал клевать носом. С упрямством всех пьянчуг он нипочем не желал лечь на один из тюфяков в углу, пока я не растянусь на другом. Но этой комедии скоро пришел конец: майор уснул сном праведника, и по комнате разнесся такой заливистый, богатырский храп, точно заиграли военные трубы, а я поднялся и стал, как мог, коротать томительно скучный день.

Ночью я выспался в хорошей постели, так что сейчас сон не приходил мне на помощь, и мне только и оставалось шагать из угла в угол, поддерживать огонь в камине да раздумывать над своим положением. Я сравнил вчерашний день с нынешним: безопасность, комфорт, веселье, удовольствие бодро шагать под открытым небом, приветливые гостиницы — все то, что было к моим услугам вчера, — и скука, тревога и неудобства нынче.

Я вспомнил, что сейчас я во власти негодяя Фенна, чье безмерное вероломство мне уже известно, а вот как далеко его может завести мстительность, еще неясно. Я подумал, что ночи напролет мне придется трястись в запертой, крытой повозке, а днем томиться в бог весть каких тайных убежищах, и мужество изменило мне; я сам не знал, уж не лучше ли сбежать отсюда, пока не поздно, и продолжать путь по-прежнему в одиночку. Но полковник преграждал мне дорогу! Я был едва знаком с ним, но успел понять, что он детски доверчив и принадлежит к тем наивным обходительным натурам, которые, как мне кажется, встречаются лишь среди старых вояк да стариков священников, и что годы и несчастье сломили его. Как мог я покинуть его в беде, оставить наедине с себялюбивым молодчиком, что храпел сейчас на соседнем тюфяке! «Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье!» — вновь прозвучал у меня в ушах голос старика и остановил меня. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в своей жизни совсем немного поступков, которые радовали бы меня более, чем то, что я внял этому зову.

Было, должно, быть, часов около четырех, дождь перестал, и на небе с каким-то зимним великолепием разгорелся закат, как вдруг, перебив ход моих мыслей, во двор въехала двуколка с двумя седоками. То были, вероятно, фермеры, живущие по соседству, — рослые, здоровенные малые в плащах и высоких сапогах; когда они приехали, лица у них уже горели от выпитого

— вина, а уезжали они пьяные в стельку. Они долго сидели с Берчелом в кухне — и все это время без роздыха пили, горланили песни, и их разудалое веселье составляло мне своего рода компанию. Свечерело, огонь в камине запылал ярче, на деревянных панелях стен плясали и отражались красноватые блики. Свет в наших окнах виден был, наверно, не только с дороги, о которой упоминал Фенн, но и со двора, где дожидалась своих хозяев фермерская двуколка. В глубине комнаты, озаренной пламенем камина, спали мои спутники — один беззвучно, другой назойливо-шумно, один воплощение смерти, другой — опьянения. И не диво, что меня так и подмывало присоединиться к хору, доносящемуся из кухни; и так безгранична была одолевавшая меня скука, так нестерпимо ожидание, что я с трудом удерживался то от смеха, то едва ли не от слез.

Наконец часов, должно быть, в шесть громкоголосые менестрели вышли во двор: впереди, освещая путь фонарем, шагал Фенн, а за ним, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, его гости. Они шумно вскарабкались в свою двуколку, один тряхнул вожжами, и тьма поглотила их так внезапно, так внезапно замолкли их голоса, что это было похоже на чудо. Я знаю, сама судьба оберегает пьяных, правит за них лошадьми и хранит их от всяческих бед, и уж, конечно, с этой двуколкой у нее было немало хлопот! Отъезжавший экипаж рванулся с места так резко, что Фенн, вскрикнув, едва успел отдернуть ногу из-под колес; потом он поворотился и нетвердыми шагами, размахивая фонарем, двинулся в глубь двора. Там, в распахнутых дверях каретного сарая, все тот же лохматый парень уже вытаскивал во двор крытую повозку. Если я хотел поговорить с нашим хозяином наедине, медлить было нельзя, другого случая могло не представиться.

Ощупью спустился я по лестнице и подошел к нему, когда он светил вознице фонарем и следил, как тот запрягает лошадей.

— Скоро мы с вами распрощаемся, — сказал я ему, — и я буду вам признателен, если вы накажете своему слуге подвезти меня как можно ближе к Данстейблу. Я решил ехать с нашими друзьями полковником Иксом и майором Игреком, а в окрестностях Данстейбла сойду: меня туда призывают неотложные дела.

К моему облегчению, он тот же час об этом распорядился, причем после выпивки, казалось, он сделался еще подобострастней и угодливей.