Средневековая грамматика

Т.В. Симашко

История лингвистических учений. Античность. Средневековье:

Учебное пособие. Архангельск, 2001, с. 48 – 73.

Средневековая грамматика

6.1. Время раннего средневековья, особенно после падения Рима, характеризуется общей дестабилизацией прежних форм жизни и становлением новых государств, распространением, как на Западе, или укреплением, как в Византии, христианства. В таких условиях важной задачей является развитие грамотности и просвещения, что могло способствовать стабилизации норм языка, консолидации культурно-религиозных ареалов. Естественно, главная роль принадлежит в выполнении этих задач школе.

Как известно, эпоха античного языкознания в области исследования структуры языка завершилась созданием нормативных описательных грамматик, которые стали существовать в виде самостоятельных работ. Систематическое изложение всей совокупности знаний, добытой трудами многих поколений античных ученых, было представлено в грамматиках Доната и Присциана, книги которых стали основными в обучении грамоте на Западе. Грамматика Дионисия Фракийского также не утрачивает актуальности и в качестве образцового учебника получает распространение в Восточном христианском ареале, прежде всего в Византии.

В период раннего средневековья грамматика относится к дисциплинам, обяза­тель­ным для освоения в школах. Так, известный «учитель Запада» – Боэций (около 480 – 524) – ввел программу образования, которая включала две части: trivium и quadrivium, составившие вместе семь «свободных искусств» (artes liberales). Trivium включал грамматику, диалектику (логику) и риторику. Quadrivium арифметику, гео­мет­рию, астрономию и музыку. Все предметы были подчинены изучению теологии.

Западная христианская церковь в качестве канонического языка приняла, как известно, латинский, поэтому во всех католических западноевропейских странах обучение осуществлялось на латинском языке, прежде всего по Донату. Однако следует заметить, что отношение духовенства к латинской классике было далеко не однозначным. Это объясняется известным еще со времени Римской империи противостоянием христианства и язычества. Но поскольку церковные книги и документы писались на латинском языке, постольку знание его было обязательным. Однако духовные чины, наиболее радикально настроенные по отношению к античности, порой довольно резко выступали против использования в обучении не только литературы древности, но и грамматик.

Говоря о латинском языке этого периода, нельзя забывать о том, что уже в последние годы Империи, тем более в начальный период средневековья латынь претерпела существенные изменения. Язык церковных сочинений (отчасти, чтобы быть ближе простым людям) приводится в соответствие с новыми нормами, развившимися в период раннего средневековья. По некоторым свидетельствам, это заметно, например, в переводе Библии, сделанном в IV в. монахом Иеронимом и сохранившем немало разговорно-латинских форм. С распространением католицизма «тенденция вытеснения классических образцов христианскими превращается в открытую нетерпимость к старой классической образованности» (Алисова, Репина, Таривердиева 1982: 79). Позже во Франции была сделана попытка приблизить латинский язык к классическим образцам (VIII в.), но она привела лишь к закреплению определенных норм на фоне наметившегося разрыва письменного и разговорного языка. Таким образом, латинский язык уже в раннем средневековье оказывается чужим даже среди романского населения.

В Византии до распада Римской империи имел хождение как греческий язык, так и латинский, который использовали в дипломатии, судопроизводстве, армии. Однако после распада Империи по мере возвышения Византии и расхождения формирующихся христианских догматов византийцы стремятся отстраниться от латинского языка. При византийском императоре Ираклии, правившем в 610 – 641 гг., официальным языком был объявлен греческий язык. С этих пор латинский язык стал преподаваться только юристам. Общее же образо­вание осуществлялось на греческом языке, а основным учебником была грам­матика Дионисия Фракийского. Исследователи отмечают, что высшее образование в Византии, как и в Западной Европе, включало освоение «семи свободных искусств (наук)»: грамматику, диалектику, риторику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку (Бабишин 1973: 13).

Не надо думать, что греческий язык византийской эпохи представлял собой чистый язык классики. За время своего существования он подвергся значительным изменениям по сравнению с классическим языком. «Спецификой языковой ситуации в Византии было <...> сохранение в письменной речи сначала исключительно, а затем в меньшей степени норм литературного языка аттического периода или эллинистической литературной койне. Наряду с этой формой литературного языка продолжал развиваться устный разговорный язык (основа новогреческого языка), с трудом завоевавший более высокие сферы языкового общения» (Славятинская 1996: 11). Перед византийскими филологами в период утверждения своей государственности и православия стояла важная задача нормализации языка. Проводником нормализаторской деятельности прежде всего была школа, где в течение трех лет обучали элементарным навыкам чтения и письма, учили создавать правильные собственные тексты, истолковывать чужую речь. Большое внимание уделялось грамматическому разбору, при этом в качестве материала привлекались как античные, так и христианские тексты. «Любо­пыт­ной разновидностью учебного разбора текста была схедография, в которой эле­ментар­ный грамматический анализ обогащался сведениями, касающимися этимологии (сло­вопроизводства), синонимики, тематически подобранной лексики, орфографии, а также энциклопедическими элементами» (Гаврилов 1985: 131).

Античные грамматики, возможно, в силу того, что их стали использовать теперь на первой ступени в овладении грамотой, подвергались значительному сокращению материала и доведению его до самого необходимого объема сведений. Кроме того, изменение статуса грамматики, утрата ею исследовательской сферы в период раннего средневековья, переход в область школьного обучения поставили перед необходимостью создания сопутствующих комментариев и усовершенствования методики обучения. В западноевропейских странах такие комментарии были вызваны также существенным различием канонических и народных языков. В Византии их необходимость была обусловлена постепенным, но все усиливающимся расхождением позднеантичного языка с византийским. Грамматическое комментиро­вание текстов получило широкое распространение в средние века. В ряде случаев это бы­ли небольшие пояснения, как, например, в Византии, когда делались вставки на народном языке, хотя имелись и более обширные комментарии. Иногда эти комментарии разрастались до нескольких страниц, как, например, Даремские глоссы к Прис­циану (XII в.), известные в Англии.

Все чаще, чтобы сделать более доходчивым учебный материал, начинают создаваться грамматики в вопросно-ответной форме – грамматики-диалоги. Известно, что при этом вносились изменения в формулировки грамматических понятий по сравнению с теми, которые были даны у античных авторов. Например, исследователи, занимавшиеся трудами Алкуина (753 – 804) – известного английского филосо­фа, поэта и педагога, отмечают в его диалогах целый ряд таких уточнений. Подобные грамматики-диалоги были очень популярны в Византии, уже в XI в. они не воспринимались как новость и закрепились особенно в обработках Мосхопула, Мануила Хрисолора, Димитрия Халко[ко]идила и др. (Гаврилов 1985: 135).

Прагматическая направленность византийских грамматистов на обучение нормам традиционного литературного языка обострила внимание к орфографии и орфоэпии, что вызвало к жизни значительное количество орфографических сводов, хотя далеко не всегда должным образом упорядоченных. Задачам обучения было подчинено и внимание к другим разделам языка: морфологии, синтаксиса, лексики. Составители морфологии, например Иоанн Харак (VI в.) и Георгий Хировоск (IX в.), в качестве образца принимали позднеантичные «Каноны» Феодосия Алек­сандрийского, сопровождая их значительными комментариями. Первым визан­тий­ским синтаксистом считается Михаил Синкелла (VIII – IX в.), вопросов синтакси­са касался и Григорий Коринфский, известный также как Пардос, (около 1070 – 1156). Но, по-видимому, о серьезных достижениях византийских грамматистов, по сравнению с античными, говорить не приходится, хотя материалы, содержащиеся в их трудах, представляют огромный интерес для греческого языкознания.

Знаменательное явление западноевропейской средневековой лингвистики пред­ставляют собой переводы канонических текстов и грамматик на родной язык. Интересна в этом отношении работа английского аббата Эльфрика (955–1020), который написал первую латинскую грамматику на древнеанглийском языке. Побудительные мотивы этого труда были, в принципе, теми же, о которых говорил Эльфрик, когда переводил «Книгу Бытия», «Пятикнижие» и сочинения отцов церкви: переводы «предназначаются для простых людей, которые знают только язык своих предков» и «не употребляют слов малознакомых, но лишь слова из обиходного языка» (цит. по: Клейнер 1985: 69). В предисловии Эльфрик пишет, что он переводил отрывки из Присциана, но, как показывают исследования, его грамматика содержит и множество заимствований из Доната. Вместе с тем книга Эльфрика интересна не только тем, что в ней искусно излагались учения римских авторов и что она помогала овладеть латинским языком человеку, делающему первые шаги в освоении грамоты, но и тем, что в ней содержались собственные рассуждения ученого, уточнения грамматических понятий, перевод латинских терминов на английский язык, иллюстрации из родного языка. В книге Эльфрика «находим достаточно оригинальных рассуждений, позволяющих считать ее самостоятельным, хотя и компилятивным научным сочинением» (там же: 74).

Таким образом, в течение раннего средневековья вплоть до начала периода позднего средневековья основные усилия грамматиков были направлены на укрепление и поддержание языковых норм и грамматической культуры. Одновременно с этим шло постепенное освоение грамматического канона и, надо полагать, подспудно готовилась его интерпретация по отношению к родным языкам. Особо следует подчеркнуть значение византийской филологии для понимания процесса преемственности лингвистических традиций. Для истории языкознания византийский период важен прежде всего тем, что «содержит материал, позволяющий наблюдать неповторимые обстоятельства, в которых многие эллинские достижения были в различном объеме переданы окружающим народам и превратились в явление глобальное» (Гаврилов 1985: 156). Если же сравнивать византийское языкознание со средневековым Западом, то надо сказать, что преимуществ не наблюдается ни в той, ни в другой традиции, каждая из них имеет свои достоинства и слабости.

6.2. В эпоху позднего средневековья, как и в раннесредневековый период, теоретические проблемы, важные для развития магистральной линии лингвистики, по-прежнему остаются частью богословско-философских размышлений. Но есть и существенное отличие от предшествующего периода. Оно связано с утверждением логических идей, которые стали проникать в сугубо лингвистические работы в виде комментариев к античным грамматикам. И наконец, в этот период были созданы университеты, сыгравшие выдающуюся роль в развитии науки. Поэтому чтобы понять, каким образом произошло формирование нового подхода к грамматике, отличного от того, который был характерен для раннего средневековья, необходимо рассмотреть все три составляющие, которые в конце концов приведут к зарождению новой модели грамматики.

Вначале обратимся к проблемам языка, которые рассматриваются богословами. В Западной Европе еще с XI в. начала развиваться схоластика, которая стре­милась дать теоретическое обоснование религиозному мировоззрению, имен­­но в схоластике было провозглашено, что философия должна быть служанкой богословия. В рамках схоластики получила развитие дискуссия о природе общих идей, или общих понятий (универсалий), начало которой было положено в трудах отцов церкви, писавших об основных христианских догматах – о сущности Троицы и акте Творения.

У восточной религиозной мысли, несмотря на все ее богатство, не было своей схоластики, православное богословие «никогда не вступало в союз с философией с целью построения «научного синтеза» <...>. Церковь всегда вполне свободно пользуется философией и другими науками с апологетическими целями, но она никогда не защищает эти относительные и изменчивые истины, как защищает непреложную истину своих догматов» (Лосский 1991 а: 162). В греческой патристике, легшей в основу православия, утверждалось, что сущность Бога превыше идеи: «Он – Бог свободный и Личный, Который все творит Своей волей и Своей премудростью; идеи всех вещей содержатся в этой Его воле и премудрости, а не в самой Божественной сущности. Следовательно, греческие отцы равно отказались как вводить умозрительный мир во внутреннее бытие Бога, так и отделять его от мира чувственного» (Лосский 1991 б: 286). Иначе говоря, согласно учению Восточной Церкви, идеи не являются вечными причинами сотворенных Богом вещей.

В своих истоках схоластический спор об универсалиях восходит к учению св. Августина (354 – 430) об идеях, которые содержатся в самом бытии Божием, в Его сущности до сотворенных Им вещей. Эти взгляды претерпели множество интерпретаций, развивались, приобретали наслоения различных философских и теологических идей.

Существенными для развития схоластики стали изучение трудов Аристотеля, особенно после того, как был переведен весь «Органон» (XII в.), и знакомство с трудами арабоязычных мыслителей, переведенными на латинский язык. Отметим, что материалистические идеи Аристотеля соответствовали духу времени. В эпоху становления городов появился интерес к развитию прикладных и естественных наук. Рационалистическая струя философии Аристотеля противоречила тем канонам церкви, которые основывались на учении св. Августина и были созвучны идеям Платона. Вначале церковные власти пытались ввести запрет на изучение трудов Аристотеля, что, однако, не принесло успеха. Единственным выходом было приспособить учение античного мыслителя к нуждам церкви. Так и случилось: «христианское вероучение нашло себе опору в Аристотеле. Стагирит оказался в известном смысле канонизированным» (По­пов, Стяжкин 1974: 136). Важнейшая роль в этом принадлежит высшему авторитету католичества Фоме Аквинскому (1225 – 1274), который осмыслил учение Аристотеля с христианских позиций, объяснил материалистические эле­менты, привлекая идеи Творения и Божьей сущности, и в целом закрепил идеологию ортодоксального католицизма.

Между тем важно и другое: по сути «канонизация» Аристотеля еще в большей мере, чем раньше, способствовала распространению его идей. Для лингвистики это означало сближение логики и грамматики и возникновение новых теоретических проблем. Вместе с тем увлечение теориями Аристотеля не вело к забвению учения Платона, которое было давно освоено теологами. Особую актуальность в споре об универсалиях приобретает мысль Платона о существовании «идей» как отдельных сущностей. Противостояние различных течений внутри схоластики было обусловлено, помимо прочего, и тем, какому из античных философов отдавали предпочтение теологи.

Вопрос о природе общих идей, или понятий, который стоял в центре схоластики, дискутировался в течение пяти столетий. Если рассматривать его в аспекте лингвистических интересов, то можно сказать, что по сути это был вопрос о природе «родов» и «видов» (абстрактных понятий), об их отношении к единичным (конкретным) вещам, к человеческой мысли и, соответственно, к именам. В решении данного вопроса определилось два направления: реализм и номинализм, каждое из них имело множество оттенков в различных учениях, описывать которые здесь вряд ли уместно, поэтому отметим только самое существенное.

Реалисты утверждали, что общие понятия («роды» и «виды») существуют реально и представляют собой духовные сущности (идеи) в Божественном разуме. Но одни из них считали, что общие понятия существуют до вещей и вне их, а другие полагали, что общие понятия проявляются в единичных вещах. Соответственно, всем словам, обозначающим не только конкретные предметы, но и общие понятия, отвечают реально существующие вещи. Таким образом, была провозглашена реальность абстрактных понятий: «реальностями оказались и справедливость вообще, и качество вообще, и количество вообще» (Попов, Стяжкин 1974: 147). Другими словами, реально существует все, чему есть имя, слово. Рациональное зерно в рассуждениях реалистов есть, оно состоит прежде всего в том, что было обращено внимание на природу абстрактных (общих) понятий, но попытка вывести их непосредственно из чувственной реальности наивна. Например, когда Ансельм Кентерберийский (1033–1109) утверждал, что «человеческий род реален независимо от слагающих его индивидуумов и «до них»» (Реферовская 1985: 252), тогда он, конечно, ошибался. Но он был прав, когда утверждал, что человеческий род (человечество) – это реальность, отличная от реальности отдельных индивидуумов.

Номинализм в крайнем своем проявлении был обоснован Иоанном Росцеллином (1050 – 1112), который считал, что действительным существованием обладают лишь единичные вещи, а общие понятия – это только слова, вне языка они не соответствуют ничему реальному. Имена вещей существуют только как «колебания голоса» (Новоселов 1983: 440), т.е. общим понятиям в целом отказано в онтологической сущности. Таким образом, если обратиться к приведенному выше примеру, то, с точки зрения Росцеллина, надо признать, что весь мир полон индивидуумов и кроме них ничего в мире нет, а человечество – это только слово, которое не обладает реальностью. Росцеллин был подвергнут критике как реалистами, так и умеренными номиналистами, или концептуалистами. Среди последних прежде всего следует назвать Пьера Абеляра (1079 – 1142), который признавал, что единичные вещи реальны, но не считал, что общие понятия являются только словами. Абеляр выдвигает свою идею общих понятий, или универсалий. Суть ее состоит в следующем: ни вещи, ни слова не универсальны, универсально высказывание (предложение, выражение, речь), в предложении нельзя одну вещь приписывать другой, а можно только сообщить нечто общее. По Абеляру, свойство универсалии «заключено в концептах, под которыми понимаются не слова <...>, а смысловые значения слов, относящиеся к множествам вещей. Но в таком случает уже нельзя изображать концепты лишь как чисто субъективные конструкции ума. Значения слов, заключающие в себе универсальность, имеют своей основой соответствующие свойства индивидуальных предметов» (Попов, Стяжкин 1974: 156; выделено мною. – Т.С.). Заметим, что, обращаясь к вопросу о природе универсалий, Абеляр нередко высказывался не совсем ясно и точно, поэтому впоследствии подвергался различным истолкованиям, не все устраивало в учении Абеляра и католическую идеологию. Но его теория концептов, обнажившая наличие «мыслимого» (значения) в его отношении к миру действительному, оказалась жизнеспособной и внесла существенный вклад в развитие логико-фило­соф­ского подхода к языку.

«Ангельский доктор» Фома Аквинский, со свойственной ему способностью соединять несоединимое, дал ответ на вопрос о природе универсалий, вполне устраивающий католическую церковь. Фома Аквинский примирил положения реалистов и номиналистов и выделил три разновидности общего, est triplex universale: 1) находящиеся в Божественном разуме и существующие до единичных вещей, 2) существующие как общее в самих единичных вещах, 3) существующие в разуме человека как следствие обобщения.

Однако стройная, с точки зрения католической церкви, теория Фомы Аквинского не разрешила вопрос о природе универсалий.

Таким образом, даже это краткое изложение показывает, что в споре реалистов и номиналистов затрагивалась фундаментальная проблема соотношения действительности – мышления – языка. Существенно, что это побудило к размышлению о значении и употреблении слова, о роли слов в предложении и об отношении предложения к мысли, об истинности и ложности предложения, о специфике значений, выражаемых отдельными частями речи, и др. Оценивая спор о природе универсалий с точки зрения тех ре­зуль­та­тов, которые получила лингвистика, следует признать, что открылась широкая область лингвистических исследований – семантика слова и предложения.

6.3. В эпоху позднего средневековья происходят существенные изме­не­ния в интеллектуальной жизни общества. В XII – XIIΙ вв. возникают новые центры культуры и образования – университеты. В отличие от бывших ранее школ, где учитель учит, «стоит» над учеником, университет – совершенно новая обитель учености: «свободная корпорация учителей и учеников, магистров и студентов» (Рабинович 1991: 36), вырабатывающая вполне самостоятельно, хотя и под присмотром церкви, собственные правила и уставы. Дух социального демократизма сочетался в университете с жесткой регламентацией обучения, направленного «на овладение мастерством учить, в ходе которого из ученика сделан, выпестован учитель, способный уча учиться – docende discere. Раздельно, конечно: учить и учиться. Учить Смыслу и учиться Смыслу же» (там же: 40). Учителя и ученики погружены в текст, их прежде всего интересуют слова, а не вещи, они обращаются со словами как вещами ради постижения сокровенного смысла – так формируется определенный тип средневековой культуры и средневекового ученого, принимавшего превыше всего Священное Писание, стремившегося к постижению его смысла, ибо только так могут быть постигнуты тайны бытия.

Существенно, что в университетах, помимо семи artes liberales, начали изучать теологию, право и медицину. Движущей пружиной механизма средневековой учености стала логика (или диалектика). П. Абеляр, цитируя Августина, подчеркивал, что логика – «дисциплина дисциплин, она учит учить, она учит учиться, в ней рассудок обнаруживает себя и открывает, что он такое, чего хочет, что видит. Она одна знает знание и не только хочет, но и может делать знающим» (цит. по: Рабинович 1991: 31). Обучение мастерству рассуждать – вполне осознанный метод средневековой учености.

С созданием университетов возобновляется интерес к латинским авторам, хотя отбор их своеобразен. Некоторые античные писатели (например, Ливий, Лукреций) оставались неизвестными, другим текстам («Germania» Тацита, стихам Катулла) почти не уделялось внимания. Однако почитали и часто цитировали Вергилия, Овидия, Марциала, Сенеку, Теренция, Плиния Старшего и др., риторику изучали по Цицерону. Составлялись антологии античных авторов, создавались краткие глоссы, комментарии к древним текстам.

В университеты съезжались студенты из разных стран Европы. Определенное уставами университетов деление на группы по национальной принадлежности (немцы, французы, норманны и др.) во главе со своим управляющим не мешало интернациональному единству ученого сословия, владеющего единым международным языком – латинским. Вместе с тем именно в это время было ясно осознано, что узус средневекового латинского языка как средства живого общения в культурном мире Европы существенно отличается от норм классической латыни, особенно в произношении и словоупотреблении, меньше – в грамматике. Есть мнение, что именно осознание этих различий повлекло широкое комментирование античных грамматик (Ольховиков 1975: 168).

Таким образом, университеты стали центрами средневековой научной жизни, из которых распространялись по всей Европе интеллектуальные достижения (как бы мы ни оценивали их сегодня), родившиеся в их стенах, что консолидировало ученый мир, объединенный, помимо прочего, и общим языком общения, на котором писались трактаты, охватывающие самые различные проблемы.

Лингвистические традиции любой страны отражают в своей истории как общие тенденции времени, так и специфические для данной страны особенности. Бывают и такие лингвистические традиции, которые какими-то чертами вовсе не вписывающиеся в свое время. К таким исключительным явлениям можно отнести лингвистическое наследие средневековой Исландии, в которой вся языковедческая литература XII – XIII вв. написана на родном, а не на латинском языке. Корни этого феномена лежат в истории Исландии и в особенностях ее христианизации (1000 г.), которая произошла совсем не так, как в других западноевропейских странах. Суть этих особенностей состояла «не столько в том, что новый культ был принят в Исландии добровольно в результате компромисса на альтинге между язычниками и христианами и поэтому язычество не было искоренено, сколько в том, что в Исландии тогда и не было силы, которая могла бы его искоренить, не было ничего похожего на государственный аппарат, т.е. не было государства» (Стеблин-Каменский 1970: 202). Поэтому христианство не нарушило связи с язычеством, а родной язык не рассматривался христианскими священниками как «неправильный». К середине XIII в. относится грамматический трактат, написанный Олавом Тордарсоном (1212 – 1259). Трактат представляет собой переложение грамматик Присциана и Доната, но интересен он прежде всего тем, что в нем содержится «первое сравнительно полное описание исландского языка» (Кузьменко 1985 б: 95). Олав пытается обнаружить в исландском языке все категории, которые есть в латинском и греческом, начинает с описания букв, дает сведения о руническом алфавите (предполагают, что здесь им используются сведения из более раннего трактата), затем описывает части речи, причем обозначает их исландскими терминами. Ученые считают, что это было сделано впервые в исландской грамматике. По-видимому, грамматика в Исландии «считалась частью скальдической поэтики» (там же: 96), поэтому неудивительно, что во второй части Олав описывал основные приемы поэзии скальдов, т.е. вторая часть не являлась собственно грамматической, но в ней сделано немало лингвистических наблюдений, в том числе даны сравнения некоторых звуков исландского языка с датским и немецким.

В целом трактат Олава Тордарсона не отличался особой самостоятельностью, однако он, безусловно, интересен уже тем, что был написан по-исландски, предвосхитив собой пока еще далекое будущее становления национальных грамматик.

6.4. Западноевропейская лингвистическая мысль с XII – XIII вв. испы­ты­вает существенное влияние со стороны диалектики (логики), авторитет кото­рой возрос благодаря освоению работ Аристотеля. Отметим также, что грамматика, занимавшая ранее главенствующее положение среди семи свободных наук, в университетах уступает приоритет логике. Теперь сама грамматика, как и любые другие науки, нуждается в логических методах обоснования. Простое описание языковых фактов на фоне строгой логики, по-видимому, перестает удовлетворять ученых. Они стре­мят­ся использовать логические методы доказательства при изложении грамматических понятий, что меняет привычный облик грамматики и по сути прокладывает путь к новой, объяснительной, грамматике. Осуществлялось это прежде всего в рамках все тех же комментариев к латинским грамматикам, которые были известны и в более раннюю эпоху.

Исследователи этого периода в развитии грамматической мысли говорят, что они еще далеки от полного его описания, поскольку многие грамматические тексты до сих пор не изучены и даже мало изданы. Первая из достаточно хорошо изученных попыток дать в новом свете полный и систематизированный комментарий к Присциану была сделана Петром Гелийским (XII в.), преподававшим в Парижском университете. В своих комментариях ученый систематизировал взгляды предшественников, в соответствии с новыми веяниями дополнил или заменил логическими определениями ряд положений Присциана, при этом, с одной стороны, он стремился не растворить грамматику в логике, с другой – отобрать те аспекты логики, которые важны для грамматики. Исследователи отмечают, что «мно­гие его определения скорее явно индуктивны, чем логически дедуктивны; в общем он принял основные определения Присциана» (Грошева 1985: 224). И все же работа Петра Гелийского во многом интересна, в том числе и как свидетельство начального этапа в изменении взгляда на грамматику. Это видно из данного им определения грамматики, в котором ученый характеризует ее одновременно с двух сторон – как искусство и как науку. Искусство грамматики он видит в том, что «ее самые существенные принципы будут следствием человеческого выбора, а не безличной необходимости» (там же: 225), как это наблюдается в естественных науках. Рассматривая грамматику как науку, Петр Гелийский исходит из того, что грамматика основана на строгих правилах. Именно с данным пониманием (как утверждал еще в середине XX в. исследователь его творчества – Р. Хант) связано то, что средневековый ученый стремился обосновать закономерности в употреблении языковых явлений. Сама по себе эта двойственность в характеристике грамматики говорит о том, что лингвистическая мысль находится лишь на пути к новой грамматической проблематике. Вместе с тем комментарии Петра Гелийского в немалой степени способствовали формированию в XIII – XIV вв. так называемой концепции философской грамматики, отраженной в теории языка более позднего времени как концепция всеобщей, или универсальной, грамматики (Ольховиков 1985: 103).

В ряде работ XII в. большое внимание уделяется синтаксису, где логический анализ получает наиболее удачную реализацию. Изучается, конечно, синтаксис латинского языка, так как латинский язык к этому времени уже воспринимается как идеальный (универсальный) язык. Наметившийся крен в сторону изучения синтаксиса привел к еще более тесной связи грамматики с логикой. Здесь стоит учесть, что одним из основных предметов логики являются высказывания, их истинность или ложность. Вспомним хотя бы определение, данное логике в анонимном трактате «De intellectibus», вышедшем из школы Абеляра: логика – наука о речах, то есть о выражении мыслей в словах, она делится на три части – учение о словах, не связанных между собой, учение о предложениях и учение о силлогизмах (Попов, Стяжкин 1974: 153). Следовательно, такое понимание логики, с одной стороны, и использование логических методов в грамматике, с другой, приводят к образованию сферы общих интересов – к постановке семиотических (семантических) проблем языка. Примечательно, что логический анализ языка был воспринят многими «как инструмент для разрешения многочисленных «запутанных» философских проблем, в том числе проблемы универсалий» (Ольховиков 1975: 167), при обсуждении которой, как говорилось, теологи погрузились в сложные проблемы семантики.

Таким образом, в центре лингвистической мысли периода позднего средневековья оказываются семантические проблемы.

В решении вопросов логической семантики значительных успехов добился Петр Испанский (1210/20 – 1277), ставший под конец жизни папой Иоанном XXI. Петр Испанский решает несколько существенных проблем, и самой главной из них, возможно, является проблема значения. Для истолкования значения ученый использует три термина. Первый из них significatio – ‘значение’, которое он понимает как символизацию вещи посредством звукообразования, причем сигнификация – это постоянный для всех контекстов семантический компонент. Сигнификации противопоставлена суппозиция (suppositio), представленная несколькими разновидностями. Под этим термином скрывается не совсем ясное понятие: в одних случаях приводимые автором виды суппозиции и примеры трудно однозначно интерпретировать, в других – речь может идти о синтаксической функции слова или о семантической воз­можности использования слова в частных значениях. Например, в предложении Сократ – человек слово человек стоит в персональной суппозиции, потому что, будучи сказуемым, оно охватывает всех, кто может быть назван этим словом, а в предложении «Человек» состоит из семи букв слово человек называет само себя и относится к материальной суппозиции и т. д. Третий термин, который вводит ученый, – апелляция (appellatio), им обозначается отношение слова к реально существующему объек­ту, т.е., говоря современным языком, речь идет о референции.

Петр Испанский выдвигает идею взаимосвязи слов в речевых конструкциях и дифференцирует контекстуальные явления, выделяя сужение, расширение и распределение объемов термина. Например, использование прилагательного белый сужает объем термина человек. Расширение термина человек можно проиллюстрировать предложением Человек может летать. Процедура распределения термина обычно достигается с помощью добавления к нему квантора «всякий», как говорят современные исследователи, – квантора всеобщности, например, Всякий человек – животное (Попов, Стяжкин 1974: 192).

Интересным является обращение ученого к структуре слова: он выделяет в словах главное значение, которое реализуется в корнях, и сопутствующее значение, которое передается аффиксами. Однако отметим, что, как и другие ученые его времени, Петр Испанский еще не умел правильно выделять корень и аффиксы. Но здесь все же важнее то, что он верно определил смысловую нагрузку этих морфем в слове. Ученый делает попытку, правда, не достаточно четкую, разграничения логического и грамматического определения предложений. По-видимому, благодаря своему многогранному пониманию значения Петр Испанский обратил внимание на то, что грамматически тождественные конструкции могут иметь различную интерпретацию в речевом общении, т.е. обратился к понятию речевого смысла.

Исследователи отмечают, что «поскольку труд Петра Испанского преследовал ограниченную цель, которая касалась формализации латыни для нужд логики и диалектики, автор сосредоточил свое внимание на довольно скудном наборе форм и конструкций латинского языка» (Грошева 1985: 240). Однако нельзя не признать, что ученому удалось выделить широкий спектр проблем, многие из которых до сих пор решаются в логической семантике. Концепция Петра Испанского нашла последователей среди ученых, которые стремились к описанию сопряженных категорий языка и мышления. В целом же к такому описанию шли многие ученые, идея, как говорится, висела в воздухе. Так, современник Петра Испанского Роджер Бэкон (около 1214 – 1292), профессор Оксфордского университета, писал, что словесными выражениями управляют правила, которые содержатся в структуре интеллекта. Именно эти правила являются основным объектом изучения для логиков и грамматиков (Ольховиков 1985: 112). Р. Бэкон подчеркивает, что данные правила универсальны, они применимы ко всем языкам, так как логические формы мышления едины для всех. Именно они проявляют себя в грамматике.

6.5. Создание теоретической универсальной грамматики принадлежит грамматической школе модистов. Школа модистов формируется во второй половине XIII – начале XIV в. в Парижском университете. В качестве исходного положения модисты принимают идею о том, что грамматика должна быть единой для всех языков. Поэтому в основание своей теоретической грамматики они положили универсальные принципы, т.е. модусы значения (отсюда и название школы).

Модусы значения – это звуковые корреляты свойств вещей, или иначе, – способы выражения идей, которые являются результатом осознания предметов внешнего мира. Так, одна и та же «вещь» может иметь различные свойства, соответственно эта «вещь» может быть задумана и выражена различными модусами. Например, страдаю, страдание, страдающий соответствует одной и той же «вещи» (Ольшанский 1985: 107), которая выражена различными модусами. Свойства вещи, лежащие в основе модуса значения, могут реально принадлежать вещи или вовсе не принадлежать ей. Однако, с точки зрения модистов, устанавливать особенносчти свойств вещей не дело грамматики. Для грамматиста утверждения типа категорическая шапка и черная шапка ничем не отличаются (там же: 108). Определять правильность/неправильность высказывания – дело логики, а не грамматики.

Таким образом, модисты разделяют задачи грамматики и логики: с помощью логики достигается истина и знание, а с помощью грамматики – возможность выразить и передать словами знание. Обратим внимание на общетеоретическое представление модистов о языке, для них язык – это лишь способ словесного выражения мыслей. Грамматика изучает свойства вещей абстрактно, главное ее понятие – модусы значения, которые можно интерпретировать еще как грамматические категории. Модистов не интересует слово в его реальном значении, их интересует слово как носитель частеречной принадлежности, т.е. как предмет грамматики. При этом под­черкнем, что сами грамматические категории, определяемые посредством модуса значения, рассматриваются только как означаемое, безотносительно к означающему.

Очерчивая область грамматики, модисты считали, что «грамматическому изуче­нию языка предшествуют исследование форм бытия вещи, изучаемых метафизикой, и исследование способов понимания этих форм, изучаемых логикой» (Даниленко 1988: 112; подчеркнуто мною. – Т.С.). Следовательно, грамматика включается в область спекулятивной (т.е. теоре­ти­ческой, не обращенной к опыту) философии. Отсюда вытекает несколько существенных отличительных ее черт.

Во-первых, философская грамматика порывает связь с грамматикой, понимаемой как искусство (или техника), которая занимается изучением языковых фактов, употребленных в авторитетных текстах. Для философской грамматики тексты не являются источником знания, они могут быть подвергнуты сомнению и критике.

Во-вторых, философская грамматика должна быть построена на единых универсальных принципах (модусах значения), т.е. грамматические рассуждения должны быть дедуктивными, а не индуктивными, как в грамматическом искусстве. Только так философская грамматика сможет объяснить устройство любого языка.

В-третьих, философская грамматика обязана продемонстрировать методы исследования, которые позволяют выявлять логику самого языка. В этом случае можно считать грамматику наукой, тогда как, идя путем Присциана, мы получаем лишь «мнение», а не науку (Ольшанский 1985: 107). Задача грамматики состоит не в описании языковых фактов, а в их объяснении, в установлении универсальных законов языка.

В-четвертых, модисты предлагают новую структуру грамматики. Если раньше в грамматику включались орфография, орфоэпия, просодия, то у модистов эти разделы были исключены. Модисты считали, что материализация модуса значения совершенно случайна. Например, случайно, а поэтому несущественно, проявляется ли какая-то грамматическая категория в виде артикля в греческом языке или в виде падежа в латинском (там же).

Грамматика модистов состоит их трех частей: теоретической преамбулы, эти­мо­­логии, т. е. учения о частях речи, и синтаксиса. В теоретической преамбуле рассматриваются понятие модуса значения и отличительные черты концепции философской грамматики. В этимологии описываются основные модусы значения, которые позволяют выделить восемь частей речи. В синтаксисе излагаются правила для актуализации свойств, перечисленных в этимологии. Синтаксис модистов главным образом касался связей слов на уровне всей фразы или на уровне отношений между словами.

Теория модистов изложена в работах Симона Дакийского, Боэция Дакийского, Мартина Дакийского, Иоанна Дакийского и достигла своего апогея в трудах Фомы Эрфуртского. Современные исследователи считают модис­тов подлинными авторами первой ономасиологической модели языка: «соотнося философские категории бытия и мышления с содержательными структурами языка, они превращали эти категории в ономасиологические» (Даниленко 1988: 112).

Таким образом, работы модистов представляют собой новый тип грамматической литературы в период средневековья – синтез философии и логики языка. Модисты попытались создать универсальную грамматику, пригодную для всех языков, поскольку, с их точки зрения, грамматические структуры непосредственно зависят от структуры реальности и законов мышления. Несмотря на очевидную слабость многих положений модистов, следует признать их большое значение в развитии теории грамматики и в изложении общих принципов семантики.

Основные идеи теории модистов получат развитие в лингвистике Нового времени. В период же средневековья им был нанесен мощный удар английским философом Уильямом Оккамом (1290 – 1349), последним значительным мыслителем позднего средневековья, многие идеи которого, правда, более связаны с эпохой Воз­рождения. У. Оккам предпринимает свое разделение области исследования между логиками и грамматиками. При этом заметим, что логику, грамматику и риторику он ставит в один ряд «словесных наук», которые считает практическими науками. Следовательно, с точки зрения Оккама, ни грамматика, ни логика не относятся к теоретическим, умозрительным, спекулятивным наукам. Назначение логики состоит в том, чтобы показывать, каким образом осуществляются те или иные выводы и каков должен быть вывод, если мы решились его сделать. Значит, логика рассматривает язык как явление универсальное. Грамматика же изучает особенности отдельных языков. Речь (язык) для У. Оккама существует в виде письма и в виде последовательности слов. «Это – искусственные знаки. И лишь мысли (которыми и занимается прежде всего логика. – Т.С.) являются естественными знаками вещей» (Попов, Стяжкин 1974: 178). Таким образом, в главном свойстве, которое приписано модистами грамматике, – в свойстве универсальности, Уильям Оккам ей отказывает.

Вопросы и задания

1. Назовите основные задачи, ставшие актуальными в период раннего средневековья для лингвистов-практиков.

2*. В чем вы усматриваете черты сходства и различия в деятельности западноевропейских и византийских школьных учителей?

3. Как изменился статус грамматики в период средневековья по сравнению с античностью? Чем это объяснить и какие новые черты приобретает грамматическое описание?

4*. Что побудило Эльфика к переводу грамматики и в чем ценность данного лингвистического труда английского ученого?

5. Какие особенности по сравнению с восточным культурно-религиозным ареалом наблюдаются в развитии западноевропейской грамматической мысли в период позднего средневековья?

6*. Какие важные для лингвистики вопросы поднимались схоластами в их споре о природе универсалий?

7. В чем суть расхождения во взглядах реалистов и номиналистов на природу общих понятий (универсалий)? Попытайтесь оценить положения, выдвигаемые обеими дискутирующими сторонами, с точки зрения современной теории познания.

8*. Раскройте особенности организации университетов как новых центров культуры и образования, охарактеризуйте принятую в них систему образования.

9. В чем состоит специфика лингвистического наследия средневековой Исландии и какими обстоятельствами это обусловлено?

10. Чем обусловлено усиление логического аспекта в западноевропейских грамматиках позднего средневековья?

11*. Какой новый взгляд на грамматику высказывает Петр Гелийский и какие объективные причины, с вашей точки зрения, обусловили появление такого понимания грамматики?

12*. Какими факторами объясняется повышенный интерес к синтаксису в период позднего средневековья и как это сказалось на развитии грамматической мысли в целом?

13. Попытайтесь кратко сформулировать ответ на вопрос о том, что привело к выдвижению проблем семантики в центр лингвистической мысли периода позднего средневековья?

14*. Какие вопросы лингвистической семантики, поставленные и решаемые Петром Испанским, остаются актуальными в современном языкознании? Известно ли вам, как они решаются в настоящее время?

15*. Охарактеризуйте основные теоретические положения представителей шко­лы модистов, соотнесите их с содержанием и структурой созданной ими грамматики и объясните, какие теоретические установки модистов реализовались на практике.

16. В чем вы видите сильные и слабые стороны учения модистов?

17. Как вы оцениваете критику У. Оккама в адрес теоретических положений модистов?