Религия рабского хозяйства.

(Происхождение антропоморфизма богов)

Но тем не менее было бы нелепо все содержание культуры, расцветшей главным образом по берегам Средиземного моря, выводить лишь из последовательного приручения одних до­машних животных, что в свою очередь явилось результатом длительной охоты за дикими зверями в полосе холодного и холодно-умеренного пояса. Домашний скот, несомненно, один полюс культуры, который предполагает другой — охоту за плодами земли в тепло-умеренном поясе благодатного юга. Из синтеза этих двух полюсов не мертвящего холода и не из­неживающего тепла, фауны и флоры старого света и могло распуститься роскошное древо общечеловеческой культуры. Производительные силы всего Средиземноморья, несомненно, складывались из соединения этих двух экономических факто­ров. Постановка же вопроса о том, какой полюс был более важным и необходимым для развития культуры, по нашему мнению, смахивал бы на простую схоластику или иезуитский вопрос, который часто адресуется к малым детям: «папа лучше или мама?» Многие дети инстинктивно умеют находить и очень мудрый ответ: «оба лучше». И в данном случае следовало бы дать тот же немудрящий ответ. Если автор в настоящей статье счел возможным выделить из религиозных и ми­фологических представлений наиважнейшие элементы, кото­рые более всего продиктованы скотоводческим хозяйством, то это, разумеется, лишь методологический прием, необходимый для того, чтобы в живом хозяйственном организме и его идеологической надстройке учесть то, что пришло из север­ного полюса. На эту сторону дела большинство ученых поче­му-то меньше всего обращает свое просвещенное внимание, воспевая еще со времен Бокля дифирамбы чарующему кли­мату роскошного юга, где природа цветет вечною весною. (Развиваемая нами мысль о господстве в пределах всего ста­рого света пастушеских народов над земледельцами принад­лежит проф. Р. Випперу. См. сборник его статей и публичных лекций, изд. под заглавием «Две интеллигенции» и др. очер­ки. Москва 1912 г. Мы лишь детализируем его общее поло­жение, расчленяя пастушество на ряд эволюционных этапов и рассматривая содержание древней истории, как взаимную борьбу скотоводов — за право господства и эксплуатации всех слабых племен). Конечно, мы не можем оспаривать открове­ние больших научных авторитетов, что лето и весна — пре­красные явления, но, когда возникает вопрос кому и в какой мере человек обязан своим практическим опытом, хозяйствен­ной выучкой, накоплением полезных знаний, зима и осень имеют достаточное основание обидеться за лицеприятное и близорукое присуждение ученым жюри лаврового венка их противникам.

Солнце всегда было притягательным для человека. Бога­тые и неиссякаемые производительные силы теплого юга всегда влекли туда людей из северных широт. Как вода с вы­соких мест собирается в низины, так и людские потоки посто­янно устремлялись на юг. Поэтому берега Ледовитого океана пустынны до сих пор, а южные и западные полуострова Евра­зии битком набиты людьми. Значит постоянные течения люд­ского потока с севера на юг и с континентального востока на влажный запад — есть общий и простейший закон. Обратные течения были исключениями. Но однако все крупные автори­теты современной археологии, соблазняясь непохвальным примером Исуса Навина, хотели бы остановить нормальное течение, вызванное солнцем и влажностью, и даже повернуть его обратно. Они центр культуры металлов находят в Месо­потамии. Правильно ли это, согласно ли это с естественными законами тех времен, когда природа и стихия доминировали над человеком?

Вопрос о центрах металлической культуры решается до­вольно просто: откуда пришли верховые кони, там люди и должны были прежде научиться делать сплавы олова и меди, чтобы отлить бронзовые удила для обуздания дикого коня, ибо голыми руками и простой веревкой нельзя управлять им. Следовательно, и более ранняя культура меди пришла в Ме­сопотамию и в долину Нила со степными быководами. Нет оснований и позднее железо отрывать от очагов скотоводческого быта. В библейских сказаниях самое понятие скотовод­ства неизменно связывается с кузнечным ремеслом. Из двух сыновей праотцев Адама и Евы — Каин (Тубал-Каин, тубал — кузнец) был скотовод, а Авель — земледелец. Если по книге Бытия история древнего Востока начинается с убийст­ва Каином — скотоводом и кузнецом земледельца Авеля, то это и есть простая историческая истина, которую народные мудрецы того времени знали и понимали много тысяч лет раньше современных патентованных историков, блуждающих среди трех сосен.

Социальное явление можно уложить в отдельные ящики с этикетками: это касается — «археологии», а это «лингвисти­ки», а это «литературы греков» и т. д. только в наших ученых кабинетах. Живая жизнь всегда была неделима, иногда легче понять ее, не раздирая по частям ея ризу и не кидая жребия, какой большой авторитет с громким ученым званием должен сказать по такому то частному вопросу свое веское слово. При рассматривании всякой картины, в том числе и живой человеческой истории, существует известное фокусное рас­стояние, определяющее наивыгоднейшую позицию для зри­теля. Не рекомендуется быть дальше ея, но великая беда, если вы очутитесь ближе и через очки ученого специалиста начнете вникать в мельчайшие подробности: из-за деревьев и кустарников исчезнут контуры леса. Чтобы понять очерта­ние Гизехского сфинкса вероятно не нужно располагаться с микроскопом между его лапами, а будет гораздо лучше рас­положиться от него не ближе ста саженей и отнюдь не при­бегать к помощи зрительных труб.

Ж. Г. Льюис в своей «Истории философии» высказал очень простую и правильную мысль — «чтобы знать более, нужно быть более, чем простыми людьми».

Учитывая климатические и географические особенности благодатного юга и отражение их на религиозной идеологии, следует лишний раз подчеркнуть, что растительное богатство теплого юга, необычайное плодородие тамошней земли, созда­вая обилие всякой пищи, способствовали и чрезмерному размножению там людей. Отсюда и большая интенсивность там конкуренции и взаимной борьбы людей, более сгущенные картины — порабощения человека человеком.

Процесс постепенного очеловечения животноподобных богов трудно было бы понять, не учитывая влияния рабского хозяйства. Религиозная мысль чрезвычайно консервативна; она, как мы убеждаемся на примерах эволюции богов чистого скотоводческого быта, имеет свою хозяйственную логику — равнение по господствующим производительным силам. Скот создавал благополучие человека, давал ему сытость, обеспе­чивал досуг, служил дополнительными ногами при передвиже­ниях, он пахал землю, он давал победу над врагами, он дарил владельцам прекрасных Елен, он вводил их во владение роскошными и плодородными долинами, он делал их господст­вующим классом... Отсюда и упрощенное умозаключение: благодетельное божество, обитающее где-то на далеких не­бесах, должно быть скотоподобным. Оно послало на землю своих детей для служения человеку, обрекло их на спаситель­ное страдание. Религиозная мысль фиксирует свое внимание почему-то на страдающем «сыне божием», а не дочери божией? Запрягаются в телегу и плуг не коровы, а быки, му­чительному холощению подвергаются не самки, а сильные самцы. Отсюда и одностороннее развитие идеи «страдающе­го сына божияго».

При рабском хозяйстве новая производительная сила по­бивает рекорд в своей полезности, учет богатства отдельных хозяев идет уже не по числу голов скота, а по числу владеемых рабов. Если раньше спасительное служение сына бо­жияго заключалось в том, что он становился дополнительны­ми ногами человека, то при рабском хозяйстве он служит до­полнительными руками. Если чистые номады понятие бога­тырь образуют от имени быка — проводителя «буга», «буху» — багатыр, бухатыр, то при рабском хозяйстве оседлого быта понятие богатыря неизменно связывается с образом веч­ного труженника и страдальца Геракла (или Самсона). Но однако скотоводческая традиция сказывается в том, что и Геракл имеет своего близнечного брата Ификла, ибо тружен- ники — быки и кони в древности всегда работали парами.

Дальше, когда возникает вопрос об угождении божеству теми или другими жертвами, отказом от ценных благ в поль­зу божества, мог ли раб составить исключение из прочих хо­зяйственных благ? Страдальческое служение раба не прину­дит ли по привычной логике предшествующего быта — наде­лить и раба званием страдающего сына божияго, не изменит ли и лика благодетельного божества, богатого своими мило­стями: спускающего с неба — то волка, то быка, то коня, то человека — раба? Тяжелый крест страдания пары быков и коней — дышло и ярмо не перейдет ли по наследству и на рабов, которые первоначально наверно вербовались из воен­нопленных, заковываемых в цепи? Быки прикреплены к плу­гу спереди, а рабы сзади. В чем принципиальная разница между хозяйственной ролью тех и других? Древнее право, как мы знаем, долгое время не знало различия между разными видами живой собственности.

Животноподобные боги древности очеловечиваются не сра­зу: лицо человеческое, ноги и руки звериные. Это — переход­ная форма. Идеология чистого скотоводческого быта не сра­зу уступает свои позиции: религиозная мысль находит среднее арифметическое, какой-то общий знаменатель — сочетание разных производительных сил, обеспечивающих благополучие человека. Если мы возьмем древнее земледелие, два сына божия влекут тяжелый плуг спереди, а третий направляет сза­ди. Все трое впряглись в это хозяйственное дело не по своей доброй воле. Все трое несут крест подневольного страдания — ярмо и дышло.

Итак, антропоморфизм богов и идея страдающего сына божиего логически вытекают из основных принципов рабско­го хозяйства и идеологии предыдущего чистого номадизма, как ослепленный Самсон, в качестве военнопленного раба мелющий хлеб у филистимян (кн. судей гл. 16), так и Геракл, совершающий свои знаменитые подвиги, служа рабом у Эврисфея, дают достаточно веское доказательство того, что подневольный человеческий труд, точно так же, как и хозяйственное служение скота, находили свое отраже­ние в мифологических сказаниях и религиозных воззрениях людей переходного периода от пастушества к оседлому бы­ту. Вся колоссальная фигура Геракла, заполняющего собою добрую треть древнегреческой мифологии, есть ничто иное, как ясный след более древнейших воззрений — обожествле­ния рабов. Самсон «от чрева матери до самой смерти» счи­тался «назореем божиим», т. е. первоначально был типом священного раба. (Ср. священных быков и коней). Самсон и Геракл оба — «сыны божие»: первый родился от бездетной женщины после благовествования ангела, а второй почитал­ся сыном самого Зевса; оба голыми руками убивают льва: оба погибают от предательства жен. Очевидно, греческий Ге­ракл является дальнейшим развитием сюжета о библейском Самсоне.

Греческих гиередулов (принесенный в жертву богу) — прихрамовых рабов, «божиих жен» по законам царя Хаммураби, и библейских «назореев божиих» (Кн. Числ. гл. 6), о которых написано — «он посвятил себя в назореи господу, свят он» —мы не можем не рассматривать, как религиозную идеологию рабского хозяйства. Эти религиозные обычаи, первоначально возникши в связи с рабским хозяйством, позднее перешли и на свободных людей. Отсюда и путанница понятий у позднейших эпигонов, а также у современных ученых.

В период чистого скотоводческого быта немногочисленные рабы вероятно были пастухами господского стада. Поэтому и «сыны божии» имеют постоянную связь с пастушеским за­нятием. Праотец Иаков, богоборец, был пастухом у Лавана, Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, (Исход гл.3 §1), Ромул и Рем — пастухи, Иисуса младенца находим в общест­ве пастухов, Кир, царь персидский, воспитывается у пастуха, Александр Македонский укрощает дикого коня и т. д. Все это — очевидные следы обожествления рабов. Таким образом, если языковой консерватизм и сохранил в имени христианско­го бога веское доказательство культа степного коня, то по своему содержанию культ страдающего Иисуса больше тяго­теет к рабскому хозяйству. Перенесение же имени коня на нового священного тотема — раба не нарушает стройности наших построений, ибо в конечном счете это имя, как мы видели, имеет общий нарицательный смысл — «душа».

Разряженный север почти не знал унизительного рабства, не мог ведать и развращающей роскоши. Тунгусские и чукот­ские магнаты, владельцы многотысячных стад оленей, по об­разу жизни мало чем отличаются от своих вечных батраков. В Хатанской тундре до сих пор существует обычай опекания и кормежки богатыми оленеводами бедных хозяев, если от случайных бедствий численность их оленей падает ниже определенной нормы. В таких случаях обычай лишает их пра­ва самостоятельного распоряжения своими оленями и застав­ляет питаться за счет приплода стад богатых оленеводов, размножая свой собственный. При упромышлении дикого оле­ня у всех тунгусов северной тайги — священный и нерушимый обычай мясо добычи делить между всеми чумами, шкуру оле­ня охотник обязан преподнести в дар случайному гостю, а у него остаются котелок мяса и «рожки да ножки» убитого оле­ня. Это суровая природа вынуждает людей прибегать к фор­мам взаимного страхования и диктует им простое житейское правило: по отношению всех ближних твоих поступай так, чтобы и они делали то же самое по отношению к тебе. Мне стало обидно за великого философа Эммануила Канта, кото­рому приписывается откровение и формулировка этой этиче­ской нормы, когда случайно в северной тундре Ленского края я натолкнулся и на другой обычай полярных дикарей тунгу­сов и якутов: усталые путники, приезжая в пустые поварни или «голомо» в зимнюю студеную пору, находят готовый запас дров, что дает им возможность немедленно отогреться и сварить пищу, которую они не принимают за целый день; но... суровый обычай страны льдистой ночи обязывает этих спутников перед их отъездом — заготовить и оставить на месте такой же запас дров, чтобы следующие случайные гости не очутились в критическом положении. Что сие значит? Трес­кучие морозы вероятно во тьме давно прошедших тысячелетий людям, дрожащим от холода, повелительно продиктова­ли— «не желай ближнему своему того, что самому себе не желаешь!» Если последний обычай мы вправе сопоставить с «великой» этической истиной христианства — «люби ближне­го твоего как самого себя», то обычай тунгусских охотников, пожалуй, будет повыше рангом — «люби ближнего и даль­него больше, чем самого себя».

Иная картина социальных отношений господствовала в благодатном и многолюдном юге. Здесь тысячелетиями суще­ствовал кастовый строй, образовавшийся последовательными волнами новых и новых завоевателей. Последние свои при­вилегии могли поддерживать лишь силою оружия. Поэтому внутри одного гражданского общества должна была царить вечная вражда и взаимная ненависть. О человеколюбии, о любви и уважении к себе подобному тут нечего и говорить: здесь поистине homo homini lupus est.

Вот почему на фоне всеобщего попирания всех элементар­ных законов естественной этики, евангельские примитивные заповеди могли показаться великим откровением, ибо «чем ночь темней, тем ярче звезды».