Былое и думы. Феномен литературного портрета А. И. Герцена

Введение

Актуальность темы

Значимостькурсовой работы определяется идентификацией литературных портретов, выполненных А. И. Герценом, рассмотрением метода составления литературного портрета в его творчестве и сравнением литературных портретов А.И, Герцена с литературными портретами других авторов.

Цели работы

Цель работы - установить закономерности, которые определяют
своеобразие книги А.И. Герцена «Былое и думы», особенности ее жанровой
структуры, жанровую доминанту литературного портрета, различные формы
авторского присутствия в тексте, внутривидовые модификации жанровой
формы литературного портрета в книге «Былое и думы».

Задачи работы

1)Выявить возможные критерии жанровой идентификации литературного, портрета в мемуарной прозе, проследить эволюцию словесного портрета в истории русской литературы;

2)Исследовать приемы создания образа портретируемого и принципы

построения системы образов в книге Герцена «Былое и думы»;

3)Рассмотреть специфику сюжетно-композиционной организации и

выявить циклообразующие связи в книге Ходасевича;

4)Установить соответствие между формами авторского присутствия и

видоизменением жанровой структуры литературного портрета,

исследовать своеобразие авторской позиции и способы ее выражения в тексте.

Былое и думы. Феномен литературного портрета А. И. Герцена

«Былое и думы» — литературное произведение, написанное Александром Ивановичем Герценом в жанре воспоминаний. Отдельные главы писались автором в разные годы и между некоторыми из них разрыв в несколько лет. Опубликовано в 1868 году. Написанию книги предшествовала тяжелая полоса в жизни Герцена: рушились не только его революционные воззрения, но и семья[1]

Время, история входят на страницы герценовских записок не только через судьбу, мысли и чувства самого автора, но и через многочисленные чужие судьбы. Запечатлевая характерные черты биографий, Герцен воссоздает черты времени.

«Былое и думы» - густонаселенная книга. Чужих биографий тут множество. Ее население - не вымышленные, а реально существовавшие люди, те, кого повстречал автор на своем жизненном пути. Еще в романе " Кто виноват? ", оконченном за шесть лет до начала работы над " Былым и думами", Герцен писал: «Меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц».[2] А «встречающихся» было в его жизни десятки и сотни, наблюдаемых вблизи или издали, долго, пристально, или, так сказать, на ходу. В своих записках Герцен запечатлел встреченных с разной степенью полноты: иногда это портрет во весь рост, а порою лишь набросок, беглый очерк, профиль, силуэт, сделанный как бы на полях, как бы мельком.

Но и бегло очерченный профиль остается тем не менее резко очерченным - такова степень выразительности герценовского слова.[3]

Портрет отца Герцена - один из наиболее совершенных в начальных частях «Былого и дум». Иван Алексеевич Яковлев изображен, так сказать, изнутри и снаружи; мы узнаем во всех подробностях его привычки, его нрав, распорядок дня, раз и навсегда заведенный им; слышим поучения, которыми он изводит дворовых, насмешки, которыми потчует гостей и родных; видим его ермолку, халат, поярковые сапоги видим и слышим его с такою ясностью, будто не только автор, но и мы сами когда-то живали и этом неприветливом доме у Сивцева Вражка, коротко познакомились с этим капризным, недобрым и умным стариком и теперь вместе с мемуаристом вспоминаем подробности домашнего житья: невыносимую скуку, царящую в пустых залах, вечное брюзжание старика, его мнимые болезни, его боязнь свежего воздуха и то, как он за обедом кормит с собственной вилки собак. Но рядом с этим изображением, разработанным во всех деталях и поданным крупным планом, в той же главе мелькают беглые зарисовки обитателей и постоянных посетителей дома - как бы моментальные снимки - лакеев, генералов, приживалок, и эти эпизодические фигуры отличаются такою же рельефностью, как и главная, хотя истрачено на каждую не более десяти строк. Выразительность наружных черт сочетается в герценовских зарисовках с выразительностью речи - вот что сообщает его созданиям необычайную жизненную достоверность.[4]

«Былое и думы» не только густонаселенная, но и шумная книга. Она шумит звуками людских голосов. Пластическое искусство Герцена сочетается с умением воспроизводить говор человеческий во всем богатстве и своеобразии живых интонаций. Речевая характеристика героев - одна из ярчайших красок на герценовской палитре. Он воспроизводит характерную речь даже случайных, едва успевших показаться на сцене персонажей с такою осязательностью внутреннего жеста, какой позавидовал бы любой актер: речь ямщика, знатной дамы, прусского жандарма на границе, московского подгулявшего студента, педанта-профессора, деревенского старосты, приживалки, кочующей из одного барского особняка в другой. Иногда для того, чтобы создать образ человека во всей индивидуальной и социальной характерности, Герцену достаточно воспроизвести одно-единственное движение и одну-единственную реплику.[5]

«В характеристике людей, с которыми он сталкивался, у него нет соперников», - сказал о Герцене Тургенев.[6]

Замечательны на страницах «Былого и дум» портреты людей, опередивших время, двигавших время вперед, - тех, на чьей стороне все помыслы автора, все его сочувствие. На их изображениях в качестве главной краски - поступок, деяние, действие. «Волосяными проводниками исторических течений, каплями дрожжей в опаре» называет Герцен людей, которые будили других. В преклонении перед «историческими деятелями» в противоположность «историческим бездельникам» сказалась одна из главных черт герценовской философии. Произведения, Дневник и письма Герцена сороковых годов свидетельствуют, что он не мог согласиться «всю жизнь быть только страдательным зрителем». «Деятельность теоретическая недостаточна», - записал он у себя в Дневнике в 1844 году. Мечта об активном общественном действии жгла его. Решиться жить «сложа руки» он не мог. «Никогда живее я не чувствовал необходимости перевода - нет, - развития в жизнь философии», - писал он Огареву в 1841 году. Созрел ли человек для действия, для соответствующего его убеждениям поступка? - вот было то мерило, которое Герцен прилагал к себе самому и к своим современникам. В 1843 году, в Дневнике, он записал, что может уважать только тех людей, только тех считает «доросшими до действительной жизни», которые «имеют храбрость поступка и всех последствий его».[7] А так как в эпохи политического гнета слово - тоже поступок, необходимый, осмысленный и жестоко рискованный, так как Герцен сам вошел в историю как человек вооруженный громким словом, то естественно, что на страницах своих записок он с великим уважением рассказал о тех, кто в николаевские немыё времена брал на себя смелость речи и при этом умел выговорить свое слово с такой отчетливостью и силой, что оно достигало слушателей даже сквозь толстые стены цензуры.

«Образованное меньшинство» было несчастно петербургской Россией: «нет сил ни переварить ее, ни вырваться, ни помочь делу». «Хотят кричать - языка нет... да нет и уха, которое бы слышало». «Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали».[8]

Передовые работники русской культуры - по Герцену - это те, кто нашел и язык, чтобы говорить, и уши, услышавшие призыв. Нарушители молчания изображены на страницах «Былого и дум» в неразрывной связи с их великим историческим поступком: с их порицающим гнусную действительность, негодующим словом. Чаадаев, Грановский, Белинский...- люди разных поколений, разных политических и философских взглядов, люди, находящиеся и сложных отношениях друг с другом и с Герценом, объединены в сознании автора именно тем, что во времена всеобщей немоты они имели мужество говорить, проповедовать. Их портреты на страницах «Былого и дум» - это портреты героев, осмелившихся своим словом стать поперек власти. Вот почему изображению их слова-поступка на герценовских полотнах уделено так много места. Герценовский портрет Чаадаева - это характеристика знаменитого «Письма»[9], напечатанного в 1836 году в «Телескопе», где Чаадаев не на ухо другу, а громко, во всеуслышание осмелился назвать императорскую Россию «городом мертвых» и объявил, увлеченный негодованием, что Россия составляет пробел в нравственном миропорядке, что нет у нее ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, что русские равнодушны к добру и злу, что вся история России - это «существование... которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства»; портрет Грановского в «Былом и думах» создан изображением его лекций, его воздействия на студентов, всей его университетской деятельности, скрытая сила которой была в «постоянном глубоком протесте против существующего порядка в России
Глубоко уважая Чаадаева за высказанную им смелую, резкую мысль, которая всех, даже самых сонных, заставила вздрогнуть и оглянуться вокруг; сравнив его «Письмо» в «Былом и думах» с «выстрелом, раздавшимся в темную ночь», с «безжалостным криком боли и упрека», - криком, который своею резкостью принес великую пользу, потому что, как написал Герцен в другой книге, «не надобно нас щадить... мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах»[10]; отдавая полную дань доблести Чаадаева, Герцен в то же время никогда с Чаадаевым согласен не был. В самые черные годы николаевщины, в годы тюрем, ссылок, рудников, виселиц, он, вопреки окружающему, верил в русский народ и в великое будущее России... Таким образом, единомыслия между ним и Чаадаевым не было и не могло быть. Грановского Герцен глубоко любил; больше того - он любовался им; его университетскую деятельность, его публичные лекции он считал событием огромной общественной важности; высоко ценил облагораживающее, очеловечивающее влияние Грановского на студентов, и его умение «историей делать пропаганду», - и в то же время существенно и горестно расходился с Грановским в основах основ философского мировоззрения.[11]