Начало конца

Европу, похоже, ожидали времена нехорошие, при этом снова возникают очень интересные аналогии с нынешними временами. Например, папа Мартин, объявляя крестовый поход против католического короля Арагона, разыгрывал пьеску, в чём-то напоминающую нынешние крестовые походы США против Югославии, Ирака и Афганистана. И если Югославию ещё бомбили все вместе, то в Ираке на помощь коалиции Светлых Демокартических Сил уже не пришёл никто. Вот и тогда на помощь тогдашнему французскому гегемону никто уже не вызвался. Но это ещё мелочи были.

С утратой институтом папства своего авторитета, общеевропейский корабль оказался без рулевого. А как выяснилось чуть позже ещё и тормоза из строя вышли. В отсутствие иной идеологии на первое место снова вышла идеология потреблятства. И теперь стесняться было нечего, всё и так всем было понятно. Более никакие дурацкие идеи не смущали практичные умы нового поколения управленцев. Пока дают надо брать, и от других не отставать.

После смерти Мартина IV, пользуясь пребыванием в плену наследника сицилийского престола Карла Карловича Анжуйского, власть в Риме, как в старые добрые времена порнократии, прихватизировали было местные олигархи. Уже не в первый раз у кормушки оказалось семейство Колонна. В ходе очередных выборов на престол был посажен скромный выходец из простой мещанской семьи Николай IV. Новый папа оказался в столь очевидном подчинении у олигархов, что на карикатурах того времени понтифик изображался в виде колонны (символа рода Колонна), из которой торчит голова, увенчанная тиарой.

Все олигархи ведут себя одинаково, вот и Колонна, занявшие лучшие места вокруг папы, вскоре с помощью Николая издали конституцию, согласно которой коллегия кардиналов получала половину доходов Святого Престола и принимала участие в управлении папским финансами. Понятно, что с помощью этого закона, Колонна нагло запустили лапу в церковную казну, при этом никаких иных целей, кроме как урвать побольше, у них не прослеживалось. Впрочем, что ещё ожидать от законченных материалистов с их мировоззренческой близорукостью?

Как всегда, триумф олигархии был недолгим. Уж сколько раз твердили миру, что жадность – это плохо, но каждый рвётся самолично проверить эту простую истину. После смерти Николая, вернувшийся из плена младший Анжуец легко повторил успех своего отца, сделав папой Целестина V и проведя его церемонию посвящения в Неаполе. Эту историю мы уже проходили, поэтому продолжим с момента отречения последнего благочестивого понтифика.

Напомню только, что бедолага Целестин, жаждавший лишь вернуться в свою любимую землянку, был в итоге заточён в башню своим преемником Бонифацием VIII. Бонифаций оказался фигурой амбициозной и самостоятельной, и быстро разогнал оборзевших олигархов. Воспользовался он тем, что внутри самого семейства Колонна начался вполне предсказуемый передел собственности.

В связи с этим надо обязательно упомянуть, что после того, как в 1291 году пала последняя палестинская крепость Сен-Жан-д'Акр, торговые дела европейцев значительно ухудшились. Византия, которую не смог добить Карл, снова окрепла, торговые фактории в Палестине были ликвидированы мусульманами, и былая конкуренция торгово-финансовых групп тут же вылилась в полномасштабную войну. Первыми сцепились Генуя и Венеция, давно недолюбливавшие друг друга, но теперь они просто с цепи сорвались. Хотя война не дала сторонам ничего, кроме истощения и сама собой затихла к 1299 году. Практически в то же время началась свалка во Флоренции. Там вообще началась гражданская война между «бьянки» («белыми», гибеллинами) и «нери» («черными», гвельфами).

В принципе, нечто похожее мы уже проходили, когда династия Сасанидов вышвырнула из Персии римлян. И теперь произошло то же самое. Утратив торговые преференции на востоке, европейские финансовые круги столкнулись с необходимостью затягивать пояса, чем они, разумеется, и не подумали заняться, попытавшись компенсировать потери за счёт конкурентов.

А жадность уж так обуяла европейские элиты, что начались даже внутрисемейные войны. Именно на этих внутренних противоречиях и сыграл новый понтифик, когда открыто выступил против влияния семейства Колонна в Риме. Кардиналы Джакопо и Пьетро Колонна, присвоили на пару огромные богатства семьи в ущерб другим наследникам. Более того, Колонна позарились и вовсе на святое – на кошель самой Церкви. 4 мая 1297 года Бонифаций вызвал обоих кардиналов к себе и потребовал вернуть церковную золотую и серебряную утварь, нагло украденную ещё одним Колонна, Стефано, выдать грабителя папскому правосудию и сдать папскому войску семейные крепости в Палестрине.

Выдача члена семьи для любого душевно здорового итальянца – это кощунство, а крепости в Палестрине тут вообще были не причём. Очевидно, Бонифаций знал, что требует, и после того как кардиналы Колонна логично отказались выполнять его условия, он специальной буллой лишил их сана. В ответ кардиналы выпустили манифест, в котором объявили избрание Бонифация незаконным и потребовали созыва нового конклава. Тогда Папа развил логику конфликта до конца, отлучив смутьянов от церкви, после чего вынудил их укрыться в родовых имениях посредством силовой операции. Сам же Бонифаций начал подготовку к полномасштабной войне, и что интересно, командование войском он поручил Ландольфо Колонна, брату отлучённого кардинала Джакопо.

К сентябрю 1298 года последняя цитадель мятежников, Палестрина, была взята, а экс-кардиналы были доставлены в простых рясах, с веревкой на шее, и, валяясь в ногах у Бонифация, вымаливали прощение. Папа картинно помиловал бунтовщиков, разумеется, отказавшись вернуть их состояние. Крепость в Палестрине была разрушена, а земля на ее месте перепахана и посыпана солью. Правда, неугомонные Колонна подняли новое восстание. Но оно было с легкостью подавлено, и теперь Бонифаций окончательно отлучил мятежников от церкви, а остатки их имущества конфисковал и раздал родственникам, обиженным при дележе наследства. При этом одна часть разгромленной партии бежала во Францию, а другая укрылась на Сицилии.

Однако, другие регионы Европы, не столь экономически завязанные на восточную торговлю, пока чувствовали себя весьма не плохо. Вот туда и должны были перенаправиться финансовые потоки от итальянских финансовых воротил, таких как, например, Барди и Перуцци. Финансовый капитал не сложишь в кубышку, деньги всегда жгут ляжку своему владельцу, и поэтому их надо инвестировать, даже если не хочется. А итальянские банкиры точно не были нехочухами, поэтому совершенно понятно, что в ближайшее время в Европу должны были хлынуть очень и очень горячие деньги.

Правда, это произойдёт чуть позже. Пока же Бонифацию VIII удалось навести порядок в папской области, и вроде как даже снова упрочить авторитет Рима. Он даже всерьёз задумывался о крестовом походе и в 1296 году попытался примирить Геную с Венецией, так как их междоусобица не только наносила ущерб экономике, но и лишала папу использовать их флотилии для похода.

Но музыка в Латеранском дворце играла не долго. Почуяв силушку великую, Бонифаций, папа, считавшийся одним из лучших юристов и знатоков права, ощутил ущемление этих самых прав, когда король Филипп IV обложил французскую церковь новыми налогами. После введения Людовиком Святым «Прагматической санкции», даровавшей французским священникам гарантии свободы от Рима, логично было ожидать, что трон всё-таки кое-что потребует за такие преференции.

Филипп IV, прозванный Красивым, продолжал давние семейные традиции Капетингов и всё так же непреклонно строил абсолютную французскую монархию. Его предшественники успели основательно собрать Францию, и вот теперь новый король направил свой взор против своего не в меру могучего вассала – английского короля.

Английский король только на бумаге являлся подданным французской короны, а на деле сам был весьма крут. Войны между французским сюзереном и английским вассалом происходили почти постоянно, и вот теперь эту славную традицию продолжил Филипп. С самого восшествия на престол, он начал готовится к тому, чтобы отобрать французские земли у английской короны.

Филипп был вполне достойным преемником Людовика IX и Карла Анжуйского. Вообще это очень редкий случай, чтобы талантливые руководители вот так шли косяками внутри одной династии. Вот и Филипп Филиппыч Капетинг прекрасно усвоил урок, полученный Карлом Анжуйским на Сицилии – кадры решают всё. А потому он весьма спокойно относился к вопросам происхождения своих соратников. Когда он взошёл на престол, то тут же создал так называемый Королевский совет, совершенно выходивший за рамки существовавших в то время представлений о том, что сей совет должен из себя представлять. Свои королевские советы были и у его предшественников, и у его коллег. Однако аналоги складывались, в основном, из сильнейших аристократов и высшего клира, независимо от их способностей и знаний. В Королевском совете Филиппа тоже были знатные персонажи, такие как августейший брат Карл Валуа, но большинство происходило из мелкого дворянства или городского сословия. Они получили название легисты, поскольку являлись, как правило, хорошими знатоками права, нередко обучавшимися в нескольких университетах (в то время в Париже, например, преподавалось только церковное право, зато в Орлеане и Монпелье – общее право).

Как видите, для семнадцатилетнего молодого человека Филипп Филиппыч проявил небывалую мудрость, не доступную для большинства его современников. Так, его канцлер Пьер Флотт, хранитель королевской печати Гильом Ногаре и коадъютор королевства Ангерран Мариньи были люди совершенно незнатные, выбранные королем исключительно за личные качества. Качества эти могут кому-то показаться сомнительными, но у Филиппа была своя концепция власти, и в рамках этой концепции он подобрал исполнителей весьма удачно. Вспомните, как на востоке султаны меняли визирей, канализируя народную ненависть на них, сами оставаясь в тени. Вот точно такую же стратегию избрал и Филипп IV.

Так как человек он был весьма способный, и не чуждый актёрского мастерства, то в итоге избранной им линии поведения, личность французского короля поставила в тупик не только современников, но и некоторых нынешних историков. Для них фигура французского короля является не иначе как загадочной. С одной стороны, вся проводимая им политика позволяет думать, что это был человек стальной воли и редкой энергии, привыкший с непоколебимым упорством идти к поставленной цели. Одним словом, настоящий Капетинг.

Но с другой стороны, свидетельства людей, лично знавших короля, находятся в кажущемся противоречии с этим мнением. Летописец Вильгельм Шотландец писал о Филиппе, что король имел красивую и благородную наружность, изящные манеры, при всем этом сразу бросалась в глаза его необыкновенная кротость и скромность, а непристойные разговоры и вовсе вызывали у него настоящее отвращение. Как и дед Людовик, Филипп был очень благочестив, и аккуратнейшим образом присутствовал на богослужении, с точностью исполнял посты и даже носил власяницу.

Вильгельм Шотландец считал, что сам Филипп был белый и пушистый, но оказывал слишком большое доверие таким людям, которые того не заслуживали. Вот они-то, по мысли Вильгельма, и были виновниками всех тех бед и злоупотреблений, которыми было отмечено его царствование: введения высоких налогов, чрезвычайных поборов и систематической порчи монеты. Другой летописец, Джованни Вилани придерживался похожей точки зрения и писал, что Филипп был очень красив, одарен серьезным умом, но слишком много занимался охотой и любил возлагать на других заботы о делах управления. И вот уже эти другие повышали налоги и с удовольствием разбавляли медью золотые французские ливры. Ну-ну.

На самом деле, никаких противоречий тут нет. Короли Франции свято и искренне верили в собственное предназначение и обладание властью, данной свыше. А раз так, король волен в любых своих действиях, если действия эти направлены на благо королевства. При этом, что есть благо король, конечно, решает сам.

Управлять страной дело далеко не всегда благодарное, но сам король должен всегда выглядеть с иголочки. А чтобы его королевское величество не запачкался, так на то и нужны верные соратники типа Гильома Ногарэ, готовые лезть и в огонь, и в воду ради общего дела. Кстати, такой ход мысли не сулил никаких радужных перспектив папству, особенно если учесть, что понтифик уже совершенно не рассматривался всерьёз никем из высшего комсостава Европы. Подобная логика, проявившаяся ещё в правление Людовика и Карла, при их внуке грозила Риму уже настоящей катастрофой: привет от апостола Павла апостолу Петру.

Итак, Филипп, едва оказавшись на престоле, сразу начал готовится к противостоянию со старым и заклятым вассалом французской короны – английским королём. Но в это время на юге продолжался конфликт вокруг Сицилии. Королевство Обеих Сицилий было слишком далеко, а Франция вовсе не была морской державой, что прекрасно доказали арагонцы с лёгкостью нанося поражения неаполитанско-французским флотам. Кроме этого, мать самого Филиппа была арагонской принцессой, что и обусловило его симпатии. Впрочем, Филипп поступил здесь очень мудро, полностью отказавшись от поддержки претензий своего брата Карла Валуа, мечтавшего стать арагонским или, на худой конец, сицилийским королем.

Несмотря на несопоставимую мощь Арагона и Франции, у маленького королевства басков были серьёзные козыри. Когда отец Филиппа, тоже Филипп, только Третий, вторгся в Арагон, то неожиданно выяснилось, что задача усмирения хитреца Педро не столь тривиальна, как могло кое-кому показаться. Арагонский флот в очередной раз разбил французский, перекрыв снабжение армии вторжения с моря, а баскские партизаны полностью перекрыли возможности снабжения из Франции через пиренейские перевалы. Из-за голода во французской армии началась эпидемия чумы, вынудившая Филиппа III отступить. Он решил отойти в Тулузу, но вскоре заболел сам. В конце концов, он уже не мог держаться в седле; на носилках его доставили до Перпиньяна, где он и умер 5 октября 1285 года.

Филипп Филиппыч грамотно усвоил и этот урок. Участь отца нисколько не возбудила в нём мстительности. Зато он прекрасно понял, что Арагон хоть мал, да чертовски удал, а потому лучше отдать ему на хрен эту мятежную Сицилию. А вот значительные владения английского короля на франкской территории однозначно напрашивались на присоединение.

Правда, несмотря на все старания Филиппа, разрубить узелок сицилийских противоречий оказалось не так-то просто. Дипломатическая тягомотина растянулась аж на десять лет. Для того чтобы уладить конфликт, был даже созван в 1291 году в Тарасконе настоящий международный съезд, на котором присутствовали представители папы, французского, английского, неаполитанского и арагонского королей. Но зато когда Филипп почувствовал, что момент истины настал, он не стал больше тянуть ни дня.

Как уже было сказано, Филипп IV придерживался очень своеобразной тактики, заключавшейся в том, что сам он должен был всегда оставаться белым и пушистым в независимости от обстоятельств. Так для объявления войны Англии нужен был совершенно железный и юридически бесспорный повод. В 1295 году он призвал короля английского Эдуарда, как своего вассала, на суд парижского парламента, зная, что Эдуард явиться никак не может, готовясь к вторжению в Шотландию. Но Эдуард, понимавший, к чему клонит его коллега, пошёл на уступки, прислал к нему посольство и на сорок дней позволил занять спорную провинцию Гиень. Филипп занял герцогство, и впоследствии отказался оставить его, прикрывшись тем, что Эдуард так и не явился на суд. Дальнейшие дипломатические переговоры закончились ничем, и противники прибегли к более веским аргументам. Аргументы талантливого полководца Эдуарда оказались убедительнее, тем более, что ему удалось занять Шотландию, союзницу Франции, а на стороне англичан выступила Фландрия (Бельгия), чьи бойцы тоже были не лыком шиты.

Филипп не изображал из себя буку и оставил Гиень, заключив с Эдуардом перемирие в 1297 году. Но в этом же году восстание поднял вассал будущего короля Шотландии Роберта Брюса, столь изрядно разрекламированный ныне, Уильям Уоллес. У Эдуарда возникли с ним известные и очень большие трудности, а вот у французского короля оказались полностью развязаны руки. Но так как нарушить перемирие он, конечно, не мог, Филипп решил вломить пока бельгийцам, чтобы тем в следующий раз неповадно было влезать в споры взрослых.

Всё в том же 1297 году, пока Уильям Уоллес закапывал в сырую, болотистую землю около Стерлингского моста самый цвет английского рыцарства, король французский Филипп IV повёл свою армию во Фландрию. Король лично осадил Лилль, а граф Роберт Артуа, главный полководец деда, отца и вот теперь Филиппа Капетинга, одержал победу при Фурне, во многом благодаря измене бельгийского дворянства, среди которого было много франков. Лилль после этого спешно сдался. В 1299 году Карл Валуа захватил Дуэ, прошел через Брюгге и в мае 1300 года вступил в Гент. Он нигде не встречал сопротивления, и вот, граф Гюи Фландрский сдался в плен вместе с двумя своими сыновьями и 51 рыцарем. Но король лишил его владений как мятежника и присоединил Фландрию к своему королевству.

В 1301 году Филипп объехал свои новые владения и всюду был встречен изъявлениями покорности. Это сыграло с молодым королём очень злую шутку, ибо он тут же наступил на те же грабли, что и Карл Анжуйский. Филипп, разумеется, постарался извлечь из своего нового приобретения максимум выгоды и обложил Фландрию такими же налогами, как и французов. При этом для сбора налогов, разумеется, были снова назначены французы. Что и привело к повторению известных событий менее чем двадцатилетней давности. Не обошлось, правда, и без иностранного вмешательства. Есть такая версия, что Эдуард перенаправил торговлю шерстью мимо оккупированной французами Фландрии, чьи суконные мастерские остались без работы. Это наверняка очень подсобило итальянцам, но вызвало безработицу среди фламандцев. Нетрудно догадаться, чем всё это обернулось.

Но помимо экономических предпосылок были и более существенные. Говорят, что нынешние французские анекдоты про бельгийцев (те же фламандцы), аналогичны русским анекдотам про чукчей. Подозреваю, что и в те времена французы были не большего мнения о жителях бельгийских провинций. Впрочем, очень на то похоже, что французы так относились и к сицилийцам, и вообще ко всем нефранцузам. Всю порочность такого подхода к иноплеменникам франки должны были усвоить ещё в 1282 году, но, видимо, франкская гордыня – это что-то генетическое, сродни польской спеси. В общем, французам оказалось мало «Сицилийской вечерни», и теперь столь же бездарно чиновники французского короля нарвались на «Брюггскую заутреню».

В связи с тем, что шерсть вздорожала, олигархи города Брюгге, логично, урезали зарплаты работягам, дабы не снижать собственных барышей. Рядовые фламандцы на это справедливо заметили, что после такого урезания им просто нечем платить налоги, в связи с чем была подана петиция на имя короля, в которой высказывалось резонное предложение либо вернуть взад зарплату, либо снизить налоги. Не трудно догадаться, что петиция эта до короля не дошла, ибо судьи-французы очень сдружились с местными олиграхами. В результате был вынесен вполне прогнозируемый вердикт оставить всё как есть: судьи судят, олигархи, или как их называли во Фландрии патрициат, наслаждается жизнью, а простые бюргеры продолжают оплачивать этот праздник жизни из своего кармана. А все народные выдвиженцы во главе со старшиной разбушевавшихся ткачей Питером де Конинком были схвачены и брошены за решётку именем короля. Чтоб остальным не повадно было.

Немного непонятно каким местом думали королевские судьи, поскольку предугадать последующую реакцию было вовсе не трудно. Возмущённые брюггцы взялись за топоры, а точнее за годендаги. Годендаг это булава такая на длинной ручке с дополнительным остриём как у копья, чтобы можно было и лупить и колоть. В городе начался мятеж, и замок, в котором находились заключенные был взят и всех, кто там находился, выпустили. Вскоре в Брюгге был направлен значительный французский карательный отряд, при приближении которого зачинщики беспорядков либо спешно покинули город, либо замаскировались под копны и сараи.

Одно можно сказать точно – уходить далеко Питер и компания даже не подумали. Отряд французов был всего в несколько сотен сабель, и для них организовали типичную засаду. Не успели французы насладиться бескровным завоеванием города, как им самим пустили кровь. В 1302 году, накануне Пасхи, как и двадцать лет назад на Сицилии, началось восстание. Фламандская община города Брюгге придумала пароль — «щит и друг», а каждый, кто не знал этого пароля, должен был умереть. Во главе мятежников встал, разумеется, ткач Питер де Конинк.

В ночь с 17 на 18 мая Брюгге напоминал скотобойню, причём особым вниманием горожан пользовались не только французы, но и местные патриции. А вскоре и по всей Фландрии началась охота на французов. Когда резать стало некого, фламандцы прикинули, что теперь пора ждать новых гостей, и были сформированы отряды из горожан-добровольцев, возглавляемые немногочисленными фламандскими рыцарями. И действительно, уже в июне подошла французская карательная армия во главе с графом Робертом Артуа, но в сражении у Куртре она была наголову разгромлена.

В целом, битва при Куртре была во многом копией поражения англичан при Стерлинге, где точно так же рыцарское войско было вырезано на пересечённой местности, плохо вооружённым ополчением пикинеров. И ведь даже нельзя сказать, что Артуа, подобно англичанам, бросился на врага сломя голову. Трое суток командир французов, занимался тщательной разведкой и изучением фламандских приготовлений к будущему сражению. В частности, как показывают его счета, он купил у некого Пьера л'Оррибля за 13 ливров, 10 су и 10 денье план фламандских рвов. Но даже столь кропотливые приготовления не помогли ему. Пока он изучал свежепреобретённый план, фламандцы под покровом частых в этой местности туманов продолжали менять ландшафт и приводить его в полное несоответствие с этим самым планом: рыли рвы и копали «волчьи ямы». В итоге, когда Артуа счёл, что он достаточно подготовлен, выяснилось что он не готов совсем.

Как и англичанам у Стерлинга, французам у Куртрэ пришлось дорого заплатить за самонадеянность. Фламандцы, как и шотландцы, пленных тоже не брали. Это, конечно, не предмет для подражания, но отныне и у бельгийцев появился повод для гордости. Говорят, с убитых французских рыцарей было снято аж 700 золотых шпор, от чего в народе это сражение получило название «битвы золотых шпор».

Урок «сицилийской вечерни», похоже, был совершенно не усвоен французами, а поэтому, история повторилась вновь. Вы только послушайте, что по этому поводу написал хронист: «Со времени этого поражения честь, значение и слава древнего дворянства и древней французской храбрости значительно упали, так как цвет тогдашнего рыцарства был разбит и унижен своими слугами, самым низким народом в мире: суконщиками, валяльщиками и другими ремесленниками, которые ничего не понимали в военном деле и которых все нации презирали за их невежество, называя не иначе, как грязными зайцами». Обратите внимание, на выделенные фрагменты. Если уж у простого хрониста такое отношение к фламандским чукчам, то уж что говорить о благородном наместнике Жаке Шатильоне или графе Артуа... Короче, поделом французам досталося, даже шпор от них не осталося.

…

Что мы имеем в итоге? Эдуард ценой напряжения всех своих сил схватил Уильяма Уоллеса, и временно замирил шотландцев, прекрасно осознавая, что горцы затаились ненадолго. Филиппу же и вовсе пришлось убраться из Фландрии не солоно хлебавши. Поэтому в 1303 году перемирие между Францией и Англией переросло в мирное соглашение, по которому стороны разошлись по углам с нулевым счётом. Учитывая, что через несколько лет Шотландия всё равно отпала, можно смело утверждать, что оба короля потратили море финансовых, моральных и материальных средств, не добившись совершенно ничего.

На тот момент Эдуард, конечно, оккупировал Шотландию, но финансово он был уже банкротом и ни о каких новых войнах уже не помышлял. Собственно, даже возможности еврейского капитала, были Эдуардом полностью исчерпаны ещё задолго до этого. В 1275 году Эдуард выпустил «Еврейский статут», который запрещал ростовщичество и требовал от евреев заняться другими профессиями. Скорее всего, Эдуарду просто требовался серьёзный информационный повод, ибо всего через четыре года в 1279 вместе с облавой на резчиков монет король приказал арестовать глав всех еврейских общин Англии, и приблизительно 300 из них были казнены, а имущество, разумеется, конфисковано. Вскоре Эдуард вошёл во вкус и в 1280 дополнительно обязал всех евреев посещать специальные проповеди, проводимые монахами-доминиканцами, требуя от иудеев перехода в христианство. Но мы то с Вами знаем, что иудаизм – это секта, а по своей воле секты не покидают, поэтому все усилия по обращению иудеев в христианство прошли даром. Зато теперь у Эдуарда появился новый повод для окончательной атаки на евреев. Эдикт об изгнании 1290 года не только обнулил некоторые долги короля, но и дал в его руки значительные средства.

Но вскоре и эти деньги кончились, и вот уже единственным не тронутым источником финансирования остались только церковные владения, на половину доходов с которых Эдуард и выдвинул претензии в 1294 году. И эти деньги, сами понимаете, ушли на тяжелые войны с шотландцами и французами. В общем, в королевской сокровищнице мышей было больше чем монет.

Не в лучшей ситуации находился и король Филипп IV. А потому его действия были аналогичны действиям Эдуарда. С той лишь разницей, что сначала Филипп Филиппыч учинил встряску тем, кого называли «ломбардцами», т.е. итальянским ростовщикам, и уже потом занялся изгнанием собственно евреев. Очевидно, что в условиях нарастающего экономического кризиса, назревал и кризис долговой, поэтому население встретило эти драконовские меры с превеликим энтузиазмом.

Сначала «ломбардцы», потом евреи, что дальше? Король Эдуард в этой ситуации взялся за церковный капитал, и надо сказать, что Филипп не отставал. Даже наоборот, здесь француз шёл просто семимильными шагами – какой экономический потенциал был у этих самых церковных земель мы знаем: не менее трети всех финансовых средств уходило из Франции в Рим. И если ранее в этом был какой-то смысл, то теперь, когда папство монетизировало свой авторитет, курии не оставалось ничего другого, как просто поделиться.

Но папа Бонифаций, хоть и был человеком, вроде как смышлёным, явно пребывал в каком-то виртуальном мире, в котором понтифик обладает таким же влиянием и авторитетом, как и ближайшие преемники Григория-Гильдебранта. О самом Бонифации современники писали, что он был корыстолюбив и неразборчив в стяжательстве на благо церкви. Впрочем, интересы церкви для него были равнозначны собственным, поскольку на всех ведущих постах он расположил свою родню, а потому с лёгкостью заявлял, что ему разрешено все, что идет церкви на пользу.

Сделавшись папой, Бонифаций с помощью короля Карла Карловича Анжуйского сделал своего племянника графом Казерты, а двух сыновей этого племянника – графами Фонди и Палаццо. Купил замок римского ополчения, бывший дворец императора Октавиана, который с большой роскошью отстроил заново и расширил, и прибрел для своей родни другие прекрасные, хорошо укрепленные замки. Это и многое другое наверняка было известно и Филиппу и другим королям. И вот если теперь учесть, что этот праздник папского живота финансировался не в последнюю очередь из Франции, а французский монарх имел не меньше оснований уже тогда заявить: «Государство – это я», то не трудно понять, что для папства настало время умерить свои хотелки.

Но Бонифаций, похоже, возомнил себя или вторым Гильдебрантом или на худой конец реинкарнацией Иннокентия III. Поэтому когда Филипп обложил военными налогами французскую церковь, он с традиционной уже папской безаппеляционностью издал буллу, в которой не просто строго, а категорически запрещал мирянам требовать и получать денежку от духовенства. Но тут его ждал сюрприз.

Филипп IV сам был ловким законником и в ответ на папскую буллу полностью запретил в 1297 году вывоз драгметаллов из страны. Очень ловко получилось. Филипп формально не выступая против папы, лишал Рим даже той половины доходов, что оставались бы ему после отчислений в пользу французского бюджета. Учитывая, что и сам папа в это время вёл военные действия против мятежных Колонна, то ему не оставалось ничего другого, как принять столь неожиданный ультиматум французского короля. Всё в том же 1297 году была обнародована новая булла, фактически отменявшая предшествующую, и папа всё-таки получил часть французского золотишка, не без помощи которого он разогнал мятежных Колонна, часть которых, как Вы помните, были приветливо приняты во Франции.

Вскоре оттуда в Рим пришли новые дурные вести. Филипп продолжал наводить порядок в королевстве, которое он законно считал полностью собственным. Светские феодалы были уже в основном построены, теперь на очереди оказались феодалы церковные. И вот архиепископ Нарбоннский написал Папе жалобу на «произвол» королевских сановников в его владениях, которые всего-то собирали общегосударственные налоги. Для урегулирования этого вопроса Бонифаций направил в Париж епископа Памьерского Бернара Сессе. Бернар Сессе, со слов современников, был человеком вспыльчивым и заносчивым. Скорее всего, это даже сглаженная характеристика, поскольку он смог вывести из равновесия даже хладнокровного Филиппа, всегда полностью владевшего собой. Помимо всего прочего, Бернар должен был напомнить королю про его обещание пойти в крестовый поход и добиться освобождения из плена графа Фландрского. Но не в том положении было папство, чтобы что-то требовать. Все требования понтифика Филипп просто проигнорировал, и тогда папский легат начал хамить, топать ногами, грозить интердиктом, отлучением и геенной огненной. Лет сто назад из этого, может, что и вышло бы, но времена изменились. Рим слишком уж привык не задумываясь разбрасываться виртуальными угрозами, пожиная реальные результаты, но вот теперь вдруг обнаружилось, что и папа должен отвечать за свой базар. Удивительно, правда?

Филипп выставил вон папского засланца, а затем отправил двоих членов Королевского совета в Памье, вотчину Бернара, чтобы собрать компромат. Архиепископ Бернар в силу своего высокого положения вряд ли мог оказаться агнцем, а потому посланцы Филиппа накопали вполне достаточно, чтобы король решился арестовать легата и заключить под стражу в Санли. Архиепископ, похоже, напроказил весьма не мало, ибо теперь Филипп разошёлся настолько, что даже потребовал от папы низложения Бернара для передачи светскому суду. Но самое интересное тут то, что против Бернара были выдвинуты обвинения в заблуждениях и ереси. Таким образом, главное оружие римской церкви теперь было направлено против неё самой! Бонифацию, конечно, следовало бы серьёзно призадуматься, прежде чем действовать дальше, но он всё ещё не понимал, что Филипп – это не тот человек, которого стоит злить пустыми угрозами.

Папа ответил королю гневным письмом, потребовал немедленного освобождения своего легата, пригрозил Филиппу отлучением и договорился до того, что повелел королю явиться на свой суд для того, чтобы оправдаться от обвинений в тирании, дурном управлении и чеканке порченой монеты. Похоже, Бонифаций не очень задумывался над тем, чем всё это может закончиться, иначе он бы трижды подумал, прежде чем отправлять такие письма королю, чей дед менял понтификов как перчатки. Угрозы Бонифация для французского короля были, что слону дробина – только разозлить. Если бы Филипп был простолюдином, он бы, наверное, просто подтёрся папской буллой, но сие было совершенно не достойно дворянина и короля, поэтому он организовал торжественное сожжение буллы на паперти собора Парижской Богоматери.

В апреле 1302 года Филипп созвал в Париже первые в истории Генеральные штаты. На них присутствовали представители духовенства, бароны и прокуроры главных северных и южных городов. Чтобы возбудить негодование депутатов, им зачитали чудесным образом уцелевшую после сожжения папскую буллу. Разумеется, это был подложный документ, в котором претензии папы были усилены и заострены. Как видите, теперь и короли кое-чему научились. Ведь не так давно было выяснено, что, например, пресловутый «Константинов дар», на который частенько ссылались понтифики – фальшивка, и вот теперь лицо светское, наконец, последовало примеру лиц духовных. Удивительно только, что произошло это столь поздно.

Итак, несмотря на всю очевидность подлога, французский парламент с удовольствием поддержал своего короля, который после этого получил полную свободу действий. Но, как уже говорилось, в мае восстали фламандцы, и к активным действиям Филипп смог перейти только в 1303 году. Бонифаций посчитал, что после поражения во Фландрии, Филипп будет посговорчивее и всё-таки отлучил короля от церкви, освободив семь церковных провинций в бассейне Роны от вассальной присяги на верность королю. Но, как и следовало ожидать, мера эта не имела вообще никакого эффекта. Рим больше не мог указывать галлам.

Филипп не заставил себя долго ждать с ответом. С юридической точки зрения, папа был неподсуден светской власти, но долгие годы безнаказанности дали, наконец, свой результат. Папу мог судить только Собор, и только по обвинению в ереси. Поэтому созвав французское духовенство, Филипп объявил Бонифация лжепапой, поскольку действительно существовали некоторые сомнения в законности его избрания, а далее уже по отработанной на Памьерском епископе схеме Бонифация назначили еретиком и даже чернокнижником. Затем король официально потребовал созвать вселенский собор для выслушивания этих обвинений. После такой юридической артподготовки Филипп от слов перешел к делу, в отличие от своего противника.

Армию в Италию послать Филипп, конечно, не мог. Поэтому Королевский совет решил воспользоваться опытом Гая Юлия Цезаря при пересечении Рубикона. В Италию был отправлен лишь маленький отряд рыцарей во главе с Гильомом Ногаре. Этот спецназ был усилен большим мешком золота и личным казначеем короля Мушьятто Францези, который вёз с собой письма к банкирам Перуцци, на случай если золота не хватит.

В своё время тёзка французского короля Филипп Македонский, отец Александра Великого, говорил: «осёл, гружённый золотом, берёт любую крепость». Стоит, правда, отметить, что эта тактика работает лишь во времена расцвета оголтелого материализма, когда становится достаточно людей, которых можно купить. Но как мы уже неоднократно успели заметить, именно эти времена и наступили.

Поэтому у Ногаре не было проблем с тем, чтобы с помощью подкупа составить против Бонифация обширный заговор, который оказался для понтифика полнейшей неожиданностью. Папа в это время находился в Ананьи, где 8 сентября 1303 года хотел предать Филиппа публичному проклятию. И вот накануне этого самого дня заговорщики ворвались в папский дворец. Что там произошло, доподлинно неизвестно. Одни говорят, что папу унижали и оскорбляли, другие говорят, что Бонифацию даже заехали по лицу латной перчаткой. В любом случае, был ли это моральный или физический удар, но для понтифика он оказался смертельным.

Похоже, что франки снова вели себя фантастически буйно, и в конце концов, возмущённые жители Ананьи, где всё это происходило, вступились за папу и отбили его. Но Бонифаций, которому было уже 68 лет, не смог переварить произошедшее. По словам очевидцев, он тронулся рассудком, впал в безудержное бешенство и вскоре скончался 11 октября 1303 года.

На его место был избран один из всего двух кардиналов, что остались верны своему долгу и остались рядом с Бонифацием во время событий в Ананьи. Это, на мой взгляд, более чем приличная характеристика, но проявить себя новый папа просто не успел. Филипп, узнав, об избрании папы Бенедикта XI, тут же отправил к нему посольство с поздравлениями и заверениями в преданности, но при этом Гильома Ногарэ назад не отозвал.

Бенедикт, благодаря наглядному примеру, показанному ему в Ананьи, куда ветер перемен дует прочувствовал хорошо, а потому скрепя сердце снял с Филиппа все наказания, наложенные Бонифацием VIII. Также были прощены беглые мятежники Колонна, но прежние должности и имущество им не вернули. А вот Гильом Ногаре, Скьярра Колонна и прочие участники бесчинства в Ананьи, напротив, были отлучены от церкви. Бенедикт ведь был прямым свидетелем событий, и ничто не могло разубедить его в этом решении.

Вполне возможно, что Бенедикт оказался бы достойным руководителем курии, но всего через восемь месяцев, кто-то угостил его то ли фигами, то ли свежим виноградом, в коих содержалась начинка неизвестного происхождения, но вполне известного назначения. Дарителями могли быть Колонна, остававшиеся противниками папы, и жаждавшие вернуть своё барахлишко. Это мог быть и Ногарэ, который действовал или самостоятельно (папа ведь отлучил его от церкви), или по приказу Филиппа. Король французов вполне мог решить, что время посадить в Риме своего человека уже пришло.

Ногарэ, действительно, действовал частенько на свой страх и риск, однако, Филипп ни разу его не пожурил за подобные инициативы. Как бы то ни было, всё, что произошло после смерти Бенедикта, снова свидетельствует о вмешательстве Франции в это дело со всей очевидностью. Мало того, что на место Бенедикта был избран один из друзей Филиппа – Бертран де Го, так избранный понтифик ещё и решил провести коронацию не в Риме, а во французском Лионе. А затем до кучи ещё и осел в Авиньоне и ни разу за время своего понтификата не побывал в Риме. Начавшийся с этого момента период называют «авиньонским пленением пап», но не верьте этому. Последующие папы были французами, и именно поэтому оставались во Франции: Бертран де Го, Жак Дюэз, Жак Фурнье, Пьер Роже, Этьен Обер, Гильом де Гримор. Какое же это пленение? Франция стала безусловным центром силы, а потому столица Европы была просто обязана переехать туда.

Официально оформив свои претензии на лидерство в Европе, Филипп вскоре снова отправил карателей против ненавистных ему бельгийцев. В 1304 году во главе многотысячной армии король подступил к границам Фландрии. В августе в упорном сражении при Монс-ан-Нюлле фламандцы потерпели поражение, но в полном порядке отступили в Лилль, где после нескольких приступов Филипп заключил мир. Воевать было дорого, денег не было. Победа в поле над фламандцами, вполне восстанавливала авторитет короля, и ему не было особого смысла тратить время и силы на дорогостоящую осаду прекрасно укреплённого города, готового стоять до конца. Тем более, что теперь, когда у него был свой карманный понтифик, Филипп считал возможным позволить себе очень многое.

Филипп согласился вернуть фламандцам их директора Роберта Бетюнского, плененного ранее, а Фландрия сохраняла бы все свои права и привилегии. Однако за освобождение своего графа и других пленных фламандские коммуны должны были выплатить большую контрибуцию. И вот в залог этой уплаты король потребовал сущий пустяк – земли на правом берегу Лиса с городами Лилль, Дуэ, Бетюн и Орши, которые обязался вернуть вместе с выплатой последнего денье контрибуции. Но на самом деле, Филипп замыслил беспредел. Когда фламандцы выплатили эту немалую контрибуцию, Филипп сделал вид, что договора никакого не было и французские солдаты в Лилле стояли всегда. А потому и всегда так должно быть. Так и стало.

Можно подумать, что Филипп очень ловко объегорил наивных бельгийских чукч, но если взглянуть на ситуацию в долгосрочной перспективе, то вдруг обнаружится, что фламандцы стали постоянным источником головной боли для французов. Неизбывная ненависть маленького народа, порождённая высокомерной политикой французов, в итоге способствовала созданию весьма неприятных для французской истории страниц. В том числе фламандцы с большим удовольствием помогали Англии в Столетней войне, даже несмотря на то, что местная аристократия страдала тяжёлой формой франкофилии.

…

Но вернёмся к Филиппу Филиппычу. Не смотря на все, в основном неправедные, старания короля наполнить казну, она всё равно самым загадочным образом убывала. По всем признакам, в Европе нарастал внушительных размеров экономический кризис. И похоже, что утрата Палестины инициировала процесс сжатия общеевропейской экономики. И это было только начало. Тёплое течение Гольфстрим, формирующее климат почти на всём нашем континенте, решило как раз в районе 1300 года немножко отдохнуть и замедлилось. Климатический оптимум для Европы подошёл к концу, и теперь надвигались серьёзные проблемы.

Уже в конце XIII века неурожай и голод всё чаще беспокоили европейцев. Не исключено, что даже идея Эдурда Английского ограничить поставки шерсти во Фландрию родилась благодаря всё тем же климатическим изменениям. Крестьяне начали расширять посевные площади, что повлекло сокращение пастбищ и, предположительно, значительный забой бяшек на шашлык. А после 1300 года ситуация стала уже и вовсе неконтроллируемой. В лондонском Сити цены на зерно резко подскочили уже в 1308 -1309 годах. Хронист Джованни Виллани, описывая поход германского императора Генриха в Италию в 1311 году, тоже сообщает прелюбопытную деталь: «Если бы Генрих снял тогда осаду с Брешии и пришел в Тоскану, он преспокойно занял бы Болонью, Флоренцию, Лукку и Сиену, а потом Рим, королевство Апулии и все враждебные ему города, потому что в них не имелось ни войск, ни запасов продовольствия».

Здесь мы видим ровно всё тоже, с чем столкнулся в своё время готский авторитет Аларих. Если его предшественник Фритигерн подолгу торчал под стенами городов, чьи амбары тогда были забиты зерном, то сам Аларих прошёл все Балканы на одном дыхании. Вот и тут, итальянцы всегда избегавшие битв и предпочитавшие отсиживаться за стенами, самым неожиданным образом оказались полностью неподготовлены. Одно слово – кризис.

Мало того, что зерно вздорожало, так ещё и деньги чтобы их купить ушли непонятно на что, т.е. на коррупцию и потреблятство. Тучные годы для Европы миновали, Иосифа же своего, чтобы наполнить амбары спецхрана уже не оказалось. И в 1315-1316 годах начался неслыханный голод. По некоторым оценкам, тогда погибла аж десятая часть населения Европы. Лондонские хроники за 1316 год сообщают такое: «В этом году была большая нехватка зерна и другой провизии, потому что бушель пшеницы стоил пять шиллингов. Из-за голода люди ели кошек, лошадей и собак… Некоторые крали детей и ели их».

Но об этом чуть позже. Пока же продолжим изучать вопрос о том, как в условиях сдувающейся экономики, разного рода элиты начинают рвать друг другу глотку. Итак, пока в Италии все грызлись со всеми, Филипп воевал с Эдуардом, но не добившись ничего, короли разошлись по своим песочницам, где оба практически одновременно начали требовать дележа церковных закромов.

Филипп в этом смысле оказался гораздо успешнее. На троне уже сидел папа-француз, и духовенство тоже стало платить налоги в королевскую казну. Но при этом деньги из бюджета всё равно утекали столь стремительно, что Филипп был в жутком дефиците. Экономика сокращалась, но хотелки элитных персонажей расти-то продолжали! Королевская казна есть последнее звено в цепи движения налогов, и до неё доходят далеко не все собираемые средства. И тем меньше остаётся королю, чем больше забирают себе чиновники. Учитывая опыт «сицилийской вечери» и «брюггской заутрени» и помножив на последний указ Карла Анжуйского, можно смело говорить о том, что коррупция во Франции достигла внушительных масштабов. Ибо, несмотря на все территориальные приращения, на новые поступления из подцерковных земель и выплачиваемую фламандцами значительную контрибуцию, Филипп оказался должен только ордену тамплиеров полмиллиона золотых ливров. Учитывая, что на весь поход против Манфреда Карлу Анжуйскому потребовалось менее половины от этой суммы, то можно заключить, что долг Филиппа был просто неподъёмным.

Учитывая сложившуюся к этому моменту теорию и практику правления Филиппа IV, то можно догадаться, что при малейшей возможности долги король бы и не вернул. Но опять же для подобных действий должен был найтись серьёзный повод. Тамплиеры были не просто какими-то банкирами. Это была мощнейшая организация, полностью поддерживаемая папой и юридически подсудная только ему. Папа Климент, конечно, был француз, но тамплиеров бы без серьёзных доказательств никогда бы не отдал. Ещё в 1306 году Климент одарил тамплиеров новой порцией исключительных прав и льгот, в том числе наивысшую привилегию даровать отпущение грехов отлученному, постучавшемуся в их дверь, при помощи своих капелланов. Это говорит о том, что в это время между папой и тамплиерами было полное взаимопонимание. Что неудивительно, ибо папа, будучи истинным католиком, жаждал идти на восток и замышлял новый крестовый поход.

И снова на высоте оказался Гильом Ногарэ. Начнём с того, что во многом своему концу поспособствовали сами тамплиеры. С самого начала создания ордена, вокруг него множились самые безумные небылицы, а в глазах некоторых современников рыцари-монахи становились чуть ли не магами или волхвами, причастными к какому-то тайному знанию. Так вот тамплиеры за всё время существования ордена даже пальцем о палец не ударили, чтобы как-то рассеять этот мистический ореол. Наоборот, орден с удовольствием поддерживал такое положение дел, даже в названии ордена была какая-то тайна – «Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона». Ну, вот и доигрались тамплиеры в итоге.

А ведь им следовало быть очень осторожными. Ведь они были банкирами многих королей Европы. Собственно, на этом поприще тамплиеры уже давно заткнули за пояс любых евреев и «ломбардцев». Собственно, сеть тамплиерских представительств, охватившая всю Европу, с самого начала выполняла одну из банковских функций – тамплиеры собирали средства для финансирования деятельности ордена. Что было вполне логично, ибо крестовые походы были делом добровольцев – одни воевали, другие собирали с миру по нитке.

Клюнийцам в своё время так удалось взбудоражить всю Европу, что к тамплиерам стали стекаться значительные средства на «богоугодное» дело. При этом тамплиеров одаривали не только золотом, но и землёй, а папа давал им особые привилегии; тамплиеров избавляли от пошлин на съестные припасы, от десятины и от многих налогов; церквам и домам было предоставлено право убежища, сами они пользовались неприкосновенностью личности наравне с лицами духовного звания; они были освобождены от феодальных повинностей и присяг и оставались подсудны одному только Риму; епископам было запрещено отлучать их от церкви. А железная дисциплина и суровый уклад жизни внутри ордена, в который входили выходцы из благороднейших семейств Европы, создавала железных волей и прекрасных духом существ, вызывавших благоговейный трепет у простолюдина и искреннее уважение у аристократа. Короче, тамплиерам безоговорочно доверяли. И это было то самое преимущество, с которым никогда не смогли бы тягаться ни «ломбардцы» ни тем более евреи.

А конкурентами ростовщикам тамплиеры были просто обязаны стать – аккумулируя средства со всей Европы орден уже выполнял банковскую функцию. Дело оставалось за малым. Начало банковской деятельности тамплиеров было связано с одной из их прямых обязанностей: обеспечивать перемещение паломников в Святую Землю. Но на это перемещение не всегда у паломника была наличность, даже если он сам был весьма не беден. Сами понимаете, что в подобном случае решение проблемы лежит на поверхности. И вот в один прекрасный октябрьский день 1135 года некий Пере Десде из Сарагосы и его жена Элизабет с одной стороны и орден тамплиеров с другой заключили следующую сделку: «Следуя нашей воле, мы отдаем Богу и рыцарству ордена Храма наше наследство в Сарагосе, дома, земли, виноградники, сады и все, чем мы там обладаем. И вслед за этим сеньоры ордена Храма Соломона из милосердия выдадут нам 50 мараведи, чтобы мы совершили свое паломничество ко Гробу Господню. И мы составляем сей договор на случай, ежели один или другой из нас возвратится из этого паломничества в Сарагосу, и мы пожелаем воспользоваться этой собственностью, чтобы они приписали на свой счет бенефиции, кои извлекли бы из нашей собственности, а их 50 мараведи мы им выплатим. Потом мы будем проживать в своих владениях, и после нашей смерти они останутся свободными от ордена Храма Соломона навсегда». Имеем натуральный залоговый заем, замаскированный под видом двух взаимных даров, совершённых «из милосердия», дабы избежать обвинения в ростовщичестве, за которое пришлось бы ещё и папе отстёгивать. Тамплиеры дают «беспроцентный» займ в 50 мараведи, да ещё и следят за хозяйством отсутствующего владельца, правда, за хлопоты снимают весь гешефт, какой только могут. Но все довольны и счастливы. Ибо тамплиерам не зря доверялись.

Не смотря на то, что храмовникам было очень выгодно «не довезти» своих должников до места назначения и оставить залог себе, за ними подобной деятельности ни разу не замечено. А вот за тогдашними купцами такой грешок водился – легко могли продать в рабство арабам всех своих пассажиров. Впрочем, перевозчик мог и ещё проще поступить – деньги отобрать, а самого паломника отправить в куль, да в воду; всё-таки 50 мараведи на дороге не валяются.

Но и эту проблему храмовники решили легко. Чтобы не доводить перевозчиков до греха, тамплиеры то ли придумали, то ли заимствовали аккредитив. Т.е. всё тот же, например, Пере Десде в Сарагосе получал расписку с некими хитрыми буквами, что сам чёрт ногу сломит. Никто кроме тамплиеров эти буквы расшифровать не мог, а потому красть расписку было бессмысленно. Паломник же, нисколько не отвлекаясь на алчность ближних своих, преспокойно добирался до отделения тамплиеров где-нибудь в Аккре и получал полновесный кошель золота. Сами понимаете, это оказалось жуть как удобно, и вскоре это нововведение стало пользоваться бешеной популярностью.

Это и другие изобретения тамплиеров с удовольствием заимствовали тогдашние банкиры, ну и сами тамплиеры тоже, небось, взаимообразно не отставали, взяв на вооружение ренту. Война, всё-таки дело дорогое, и одними подаяниями Ордену Храма было не обойтись. Правда, взымание процента было запрещено, поэтому тамплиеры, оформляя договора, постоянно шли на всякие хитрости, чтобы обойти упоминание о выдаче денег в рост. Пример смотрите выше.

Но было у храмовников крайне важное отличие от пройдох ростовщиков. Рыцари-монахи видели в золоте не цель, а только средство, а потому и доверия к ним было много больше. Короли закладывали Ордену даже государственные документы и королевские регалии, а частенько и вовсе передавали управление своими финансами. Именно благодаря неукоснительному соблюдению духовных обетов рыцари в рясах вскоре переплюнули всех банкиров и стали этаким общекоролевским банком, финансировавшим многие дворы Европы.

Те же французские короли доверяли тамплиерам хранение всей королевской казны и не боялись передавать управление финансами; благо парижская резиденция – Тампль, являвшаяся столицей финансовой империи храмовников, располагалась в Париже. Управлением королевскими финансами тамплиеры продолжали заниматься также в правление Филиппа IV, и ничто не предвещало беды. Более того, было дело, когда Филипп Филиппыч ввёл очередные непопулярные меры экономического характера, и в Париже начался бунт. Именно в Тампле тогда прятался король, пока в городе ловили и развешивали бунтовщиков. Наоборот, храмовники могли даже рассчитывать на благодарность короля. Точнее, могли бы рассчитывать на благодарность любого другого короля... но только не Филиппа IV.

…

Вот ведь какая штука получается, орден располагал огромной финансовой мощью, уступая, наверное, только самому Риму и паре-тройке итальянских кампаний. Но банковская деятельность храмовников поставила в зависимость от них слишком многих: и королей и просто крупных феодалов. Сами же тамплиеры, осознавая свою силу, не пытались её как-то сглаживать, и порой даже бравировали ей. Когда в 1252 году английский король Генрих III, возмущённый самоуправством тамплиеров, пригрозил храмовникам конфискацией земельных владений, то Великий магистр ордена ответил ему так: «Пока Вы творите справедливость, Вы будете править. Если же Вы нарушите наши права, то вряд ли останетесь королём». Это была не простая угроза – орден мог это сделать. Рыцарями-храмовниками были самые влиятельные люди в королевстве, и воля короля была для них пустым звуком, поскольку орден находился вообще вне феодальной иерархии, подчиняясь даже не Церкви, а исключительно понтифику. Для рыцаря Храма значение имела только клятва верности самому ордену.

Понятно, что такие вот тамплиеры многим не нравились, но пока за ними стоял папа, сделать с ними всё равно никто ничего не мог. В реальности, Орден был вообще сам по себе, не подчинялся никому и был совершенно независимой и самостоятельной организацией. Вот в этом и заключается, видимо, секрет падения тамплиеров. Ибо независимость Ордена не могла не распространиться в итоге и на свободу мысли. Когда кипрский командор Бодуэн де Ардан, принимал в орден брата Жерара де Пазажио, то подал ему деревянное распятие и спросил:

- Веришь ли ты, что это – Бог?

Де Пазажио ответил, что видит перед собой образ Христа. На что командор ответил:

- Не верь! Это лишь кусок дерева... Наш Господь – на небесах.

Сие есть полное соответствие написанному в Библии – не сотвори себе кумира – в самом первоначальном понимании. Но с точки зрения тогдашних догматиков это уже было ересью. И такие речи были свойственны многим еретикам XIII века. Катарам, например.

С первых дней существования своего ордена храмовники, которых интересовала участь отлученных, разыскивали и собирали рыцарей, изгнанных из Церкви. Это было весьма разумно, ибо у таких воинов оставалось не много интересных вариантов, а потому они становились очень дисциплинированной и грозной силой. А к этому ещё стоит добавить, что сами создатели ордена происходили из насквозь еретической впоследствии, сначала катарской, а потом и гугенотской, Южной Франции – свободомыслие было у них практически в крови. Граф Гуго Шампанский стал одним из первых покровителей рыцарской организации, а в 1124 году сам вступил в Орден. Графы Шампанские, Тулузские, Анжуйские и другие южнофранцузские феодалы щедро дарили тамплиерам замки и земли в своих владениях; ряды Ордена все время пополнялись выходцами из аристократических семей Прованса и Лангедока. Вскоре на Юге Франции даже возникли целые тамплиерские династии, представители которых по праву крови наследовали титулы рыцарей и командоров Храма.

И вот в этом практически тамплиерском королевстве, постепенно разгорелся костёр катарской ереси. Более 30 лет папы и французские короли вели ожесточенную борьбу против еретиков. Но, странное дело: самая мощная организация рыцарей-крестоносцев, в течении всех этих лет открыто заявляла о неприятии этих войн. В ответ на призыв папы принять участие в войне против катаров, руководители тамплиеров прямо заявили, что не считают вторжение французских войск в Тулузское графство крестовым походом и не намерены в нем участвовать. Формально Орден сохранял нейтралитет, но на самом деле командорства в Лангедоке предоставляли убежище катарам и даже защищали их от других крестоносцев. Более того, тамплиеры с оружием в руках участвовали в битве при Мюре в 1213 году на стороне катарской армии.

Это звучит невероятным, но если подумать хорошенько, ничего в этом невозможного нет. Достаточно просто понимать каким бредовым нагромождением глупостей был католицизм образца XIII века, чтобы понимать – катарская ересь вовсе не ересь, а попытка разобраться, что к чему. А тамплиеры, рыцари-монахи имели все предпосылки для того, чтобы тоже искать истину. В здоровом теле – здоровый дух, и этот дух не мог не искать правду, тем более, что особое положение Ордена позволяло тамплиерам это делать совершенно безнаказанно под самым носом у инквизиции, а жесточайшая дисциплина делала практически невозможной какую-либо утечку информации.

Катары были не единственным еретиками, вся Европа забулькала вскоре после первых крестовых походов, когда очень много интересной литературы попало от арабов в Европу. Неприятие официальной идеологии не было, конечно, массовым. Для этого, всё-таки, надо было образование иметь. Но тамплиеры это самое образование поголовно имели. И я сильно сомневаюсь, что рыцари-монахи, самим образом своей жизни призванные к поиску истины, не сформировали бы свой особенный взгляд на противоречия догмата. Но говорить об этом слух было бы величайшей глупостью, поэтому естественным течением событий было бы формирование внутри ордена некоего клуба обладателей особо «тайного знания», в который постепенно посвящали тех, кто дозрел до этого. Так, оставаясь христианами, тамплиеры, как и катары, были совсем другими христианами.

То, что такое утверждение не далеко от истины, становится понятно, если снова вспомнить период Альбигойских войн. Ещё в 1139 году папа Иннокентий II, покровительствовавший крестоносцам, даровал Ордену Храма многочисленные свободы и привилегии, в числе которых было право принимать в братство рыцарей, отлученных от церкви за святотатство, ересь и богохульство. Вот это право и позволило тамплиерам спасать от преследования отлученных от церкви рыцарей-еретиков, массово принимая их в свои ряды. Особенно много катаров вступило в Орден после 1244 года, когда альбигойцы потерпели окончательное поражение и шпионы Святой Инквизиции и французской короны наводнили всю Южную Францию в поисках еретиков. Более того, словно для ободрения новых членов, великим магистром Ордена в 1256-1270 годах стал катарянин Бертран де Бланшфор, который в молодости сражался против французских крестоносцев.

Что исповедовали тамплиеры до вступления в Орден большой порции катаров, мы вряд ли узнаем, но катарское влияние не могло не обнаружиться впоследствии. Когда тамплиеры уже начали давать показания под пытками, они, конечно, оговаривали себя, но глупо было бы предполагать, что выдумкой было абсолютно всё. Например, со слов нескольких рыцарей бывший магистр Англии Бриан де Джей утверждал, что «Христос был не богом, а простым человеком». А по словам Джона Стока, Великий Магистр убеждал его, что Иисус был «сыном обычной женщины и его распяли за то, что он называл себя Сыном Божьим». Когда же инквизиторы спросили его, во что от него требовалось верить, Джон ответил, что Великий Магистр предписывал верить в «великого всемогущего Бога, который создал небо и землю, но не в Распятие». А это вовсе не оригинальная катарская космогония, для них-то Создателем всего сущего был дьявол.

Орден, скорее всего, имел собственную версию религии, в чём-то схожую с катарской. Но хранилась орденская Супертеория в самой глубине организации, а отсюда и происходили странные на первый взгляд обряды и многоуровневая система посвящения. Думаю, с определённой долей уверенности можно утверждать, что Орден Храма был действительно склонен к ереси. А для нас-то еретик – вполне позитивная характеристика, обнаруживающая в человеке истинную жажду истины. Но для того времени быть еретиком было смертельно опасно. Даже тамплиерам обнародование некоторых фактов не сулило ничего хорошего, не смотря на всё их привилегированное положение и неограниченный кредит доверия. А в реальности для падения Ордена оказалось достаточно одного стукачка, одного очень настырного копателя в лице Гильома Ногарэ, и одного очень озабоченного бюджетным дефицитом короля.

…

В общем, было как-то так. Жил да был некий Эскиус из Флуарака, что в диоцезе Ажен, именовавший себя слугой французского короля и игравший роль осведомителя то при арагонском дворе, то при дворе французском. Этакий двойной агент. Однажды сей информатор прослышал, что король Арагона слегка повздорил с тамплиерским магистром Испании, и решил тут же королю продать ценную, как он считал информацию. Около 1300 года, в Лериде, в покоях Иакова II Арагонского Эскиус рассказал королю, чисто по дружбе, сведения, которые, по его утверждению, выманил у тамплиеров.

Он утверждал, что храмовники отрекались от Бога во время своего вступления в орден и поклонялись идолу на своих капитулах. Шпиона ждало глубокое разочарование. Арагонский король не был должен тамплиерам полмиллиона ливров, и кроме того, Орден защищал его королевство от сарацин. И не просто защищал, именно тамплиеры и вели реконкисту в Испании, значительно расширив владения пиренейских королей.

В сущности, арагонскому королю это было не интересно, даже если бы было правдой. Поэтому он иронично ответил: «Ежели это будет доказано, я дам Вам тысячу ливров ренты и три тысячи ливров из имущества ордена». Но Эскиус, похоже, действительно был уверен в своей информации, и потому отправился искать другого покупателя. И вот этого покупателя он нашёл в Париже в лице своего соотечественника Гильома Ногаре, который тут же понял, какую выгоду он может извлечь из подобного обвинения.

Дело в том, что могущественный орден, главная резиденция которого располагалась в столице Франции, да и среди членов которого было подавляющее большинство французов, не мог не рассматриваться Филиппом как французский. Но все французы должны быть подданными короля, а тамплиеры были вообще сами по себе. Учитывая мощь храмовников, оставлять без присмотра такую силу было слишком рискованно. И долг короля ордену лишь усиливал подозрительность. В своё время король, предпринял попытку лично вступить в орден, что, безусловно, противоречило всем уставам тамплиеров, да к тому же это было слишком опасно (сами понимаете почему). Поэтому отказ был однозначным и твёрдым. Но этот отказ ещё больше утвердил Филиппа, что дело тут не чисто.

Так что рассказ Эскиуса пришёлся очень кстати. Ногарэ, разумеется, от своего имени тут же приказал начать поиск свидетелей. Хронист Иоанн Сен-Викторский рассудительно утверждает: «Дело тамплиеров было раскрыто задолго до этого некоторыми командорами и некоторыми людьми, благородными и простолюдинами, которые были тамплиерами и находились в темницах в различных частях королевства, которых Гийом де Ногаре велел собрать как свидетелей и в большой секретности стеречь в темнице Корбей; брат Эмбер, доминиканец и исповедник короля, был их стражем и мог располагать их особами». В общем, что-то наверняка за тамплиерами водилось, а тут уже главное как повернуть дело.

Скорее всего, весь сыр-бор закрутился из-за одного единственного обряда, при котором брат-рыцарь должен был плюнуть в сторону креста. По большому счёту, по тем временам жгли за меньшее, и хотя тамплиеры объясняли этот обряд проверкой веры испытуемого, но вряд ли это можно считать убедительным. Катарская ересь была искоренена не столь давно, и многие были в курсе отношения катаров к распятию.

Распятие считалось у них не символом спасения, а орудием убийства. Поэтому легко распознать в тамплиерском обряде катарское влияние. Впрочем, даже наличие подобного обряда не могло стать поводом для обвинения в ереси целого ордена, но, сколько не старались ищейки Ногарэ, новых сведений получить не удалось. Поэтому и началось накручивание всяческой отсебятины и откровенных глупостей. Глупости эти были, разумеется, сфабрикованы не без помощи откровенных ублюдков, которые по недосмотру попадали в Орден, но быстро из него исключались. Таких персонажей было не много, но они нашлись. А уж что сказать их быстро научили.

Наспех сфабрикованное дело Филипп попытался довести до Климента, и тот, разумеется, заявил, что всё это чушь. Но настойчивость короля заставила Климента пообещать провести расследование. Сразу по отъезду короля папа имел встречу с магистром Ордена, где мог предупредить его о разговоре с королём. По словам Рамбо де Карона, командора Кипра, именно Климент дал знать, что тамплиеров подозревают в поклонении идолу на тайных капитулах. И Папа все еще находил эти обвинения «невероятными и невозможными до такой степени, что они не укладываются у него в голове».

Но как бы то ни было, но добро Папа на изучение вопроса дал. Письмом от 24 августа Климент сообщил Филиппу, что он намерен раскрыть имеющиеся сведения, и просил короля передать всех свидетелей, которые были доставлены ко французскому двору. И уже 14 сентября в Понтуазе Гильом Ногаре написал от имени короля и велел разослать секретные послания, адресованные избранным агентам по всему королевству, сенешалям, бальи, прево и особенно новым missi dominici, (государевым посланцам, лат.) рыцарям короля. По словам хрониста Амори Оже, эти инструкции были заключены в двойные конверты и должны были распечататься только в назначенный день и час.

В сущности, в письмах было всё то же, что и в обвинениях против Бернара Сессе и Бонифация VIII. И если почистить всю эту болтовню от риторической шелухи, то останется то же самое, что и было изначально: плевок на крест и поклонение неведомому истукану. Как видите, доказательная база ничтожная, а потому неудивительно, что глава францу