Июля 2010 г.

Мой дом стоял обособленно от других, словно выделяясь на их фоне своей угрюмостью и мрачностью, полностью соответствуя своему хозяину. Все двадцать три года моего серого и безрадостного бытия я провел здесь, с самого рождения и до тех пор, пока с родителями не случилось несчастье (они разбились в авиакатастрофе), и я не остался совсем один. На ту пору мне как раз исполнилось шесть лет. И до шести я тоже не отличался особой жизнерадостностью, не носился, сломя голову, с другими мальчишками по чужим дворам; ненавидел, когда к матери приезжали бесчисленные гости, и напыщенные полные дамы трепали меня по голове своими жирными сальными пальцами, и говорили матери. - Какой у Вас славный ребенок, мадам Ришарде. - А мать слегка кивала головой и отвечала. - Да, да... - Любил я лишь подолгу сидеть на чердаке нашего пятиэтажного дома (который стал таким угрюмым лишь после смерти матери), обнимая своего тощего, угольного цвета кота, и пролистывая комиксы или читая какие-нибудь жутчайшие, леденящие душу истории. Или же я просто смотрел на дождь; как его сизые капли лениво сползали по стеклу, или быстро-быстро барабанили в окно. В эти минуты мне казалось, что под домом кто-то ходит - кто-то чуждый миру людей. Кто-то в длинном черном балахоне, не носящий христианского креста. Кто-то, кто приходит собирать души недавно почивших. Но я его не боялся; почему-то мне казалось, что этот некто - мой друг, который охраняет меня от всего мира... После того, как родителей не стало, я вздохнул с облегчением... Переживал ли я?.. А Вы бы переживали?.. Из-за людей, которых кроме своего кошелька и идиотских званых вечеров, на которых присутствовали мнимые друзья, ничего больше не интересовало?.. Когда я уходил из дома, чтобы сбежать от шума веселых застолий, мать лишь махала рукой и говорила мужу. - Ах, не переживай, mon cherie, он обязательно вернется; ты же знаешь, какие все дети - не разберешь, что у них на душе; и отец растерянно кивал головой и отвечал. - Oui, oui... - Я даже был рад остаться один - мне больше не приходилось видеть бессмысленные лица, я наслаждался своим одиночеством. Мой кот околел шесть лет назад; с тех пор в моем доме не было кроме меня никого вообще. Ах да, я забыл представиться! Меня зовут Клод... Клод Ришарде... Я помню подругу матери - Мадам де Ноли; особенно отчетливо помню ее запах, который резал мне ноздри, когда она приближалась ко мне - смесь запаха пота с дымом дешевых сигарет. Мать мечтала заключить выгодную сделку - чтобы я женился на дочери Мадам де Ноли - Жюли. По венам девчонки струилась агония к жизни, золотые кудряшки, обрамлявшие ее милое личико, придавали ей вид невинного ангелочка с огромными синими глазами. Ее энергия к жизни только кипятила мое нутро, заставляя ненавидеть ее всеми фибрами моей испорченной души. Жюли де Ноли не была бы счастлива в браке со мной, потому что первым, что я бы сделал с ней после свадьбы - это уничтожил эту кипящую светлую энергию. Она бы плакала каждый божий день (не принципиально божий; я не истинно верующий, скорее даже наоборот). - Клод, а ты знаешь, что с Луной связаны морские приливы и отливы?.. - Мне все равно... - Она меня раздражала своей назойливостью и постоянными вопросами; я хотел, чтобы она заплакала и убежала. Мой кот также ненавидел ее. К слову сказать, это был бродячий кот, и мать долго не одобряла мое решение взять его домой. Когда мне надоело с ней спорить, я поселил кота на чердаке дома; так, что она и не знала об этом, но в дни, когда мне приходилось находиться в обществе Жюли, мой кот всегда был со мной, и не только потому, что я в нем души не чаял, но и потому, что девчонка до смерти боялась его. - Клод, убери пожалуйста своего кота. - Нет... Это мой кот, и он будет со мной... - Я улыбался, видя, как она дрожит, словно осиновый лист. Однажды, улыбнувшись Жюли, я произнес. - Хочешь подержать моего кота на руках? - И, не дождавшись ее протеста, перекинул его ей в руки. Кот вцепился когтями ей в волосы, затем в лицо. Когда на ее крик сбежались люди, в числе которых были Мадам де Ноли и моя мать, все лицо Жюли было исцарапано до крови острыми когтями. Я торжествовал, мрачно улыбаясь. Жюли плакала. Пытаясь отцепить кота от лица девчонки, мать со всего размаху ударила его по голове... Это был первый в моей жизни случай, когда я поднял руку на мать; я ударил ее по лицу. Она приложила ладонь к щеке и закричала на меня, а в ее голосе скрежетал лед. - Сначала ты выкинешь эту тварь из дома на первую помойку, что встретится тебе по дороге, потом тебя ждет порка. Разумеется, я никуда не выкинул своего кота, но отцовский ремень я запомнил надолго. Вот и сейчас, размышляя на тему, мог бы я жениться или нет, хотя, это уже второстепенный вопрос, - мог бы я влюбиться или нет? Я скорее всего отвечу - нет. Любая, на которую я мог хотя бы кинуть взгляд, оказывалась той, которую я задушил бы в первую же брачную ночь, потому я и наслаждался своим одиночеством - проклятый и забытый всеми... Но в середине февраля произошло событие, которое в корне изменило всю мою жизнь, буквально став фатальным. Вьюга завывала за окном, как сорвавшийся с цепи Цербер, небо было угольно-черным, и в тусклых просветах между этими пепельными нитками, из которых было соткано небесное одеяло были видны лишь новые огромные снежные хлопья. Природа бушевала, а на сердце у меня было тихо и спокойно. С наступлением лютых морозов я чувствовал себя более чем превосходно. Буря невнятно что-то провыла, словно произнося слова проклятия, и в дверь раздался стук. Беспокойный, почти истерический, он с каждой минутой нарастал. Кто-то был там в холодном буране зимы и боялся замерзнуть, боялся умереть и надеялся здесь найти себе убежище. В самые страшные бури я не пускал никого на ночлег. Какое мне до них дело - кто там замерзнет насмерть; я замерз уже давно, а эти люди из внешнего мира меня только раздражали. Но ради того, чтобы развеять гнетущую скуку, я все же спустился на первый этаж и выглянул в окно. А за окном стояла... Она. Ее длинные черные волосы в блестящих каплях от растаявшего снега обрамляли ее белое, как лист бумаги, лицо, в котором, казалось, не было ни кровинки. Она была одета в тонкое белое платье, словно ее принесла на крыльях зима, а ее пронзительные голубые и холодные, как лед глаза, обжигали своим мраморным блеском. Они укололи мое сердце больнее, чем шип розы, и я открыл дверь, пустив метель вместе с Нею внутрь. Я с трудом затворил дверь, и немое молчание поселилось в комнате. Она смотрела на меня, а я смотрел на нее. Я не слышал метели за окном, абсолютно ничего, словно она принесла в этот дом такую тишину, сквозь которую не пробиться даже самому яростному звуку. Она словно все понимала без слов, и даже когда я повел ее на третий этаж, в комнату моей покойной матери, и предоставил ей ее кровать и одежду, даже тогда она не проронила ни звука... Шли дни; метель не утихала, а моя таинственная гостья покидала пределы своей комнаты лишь спускаясь к завтраку и к ужину. Я не мог понять, что со мной происходит. Каждый раз, когда я смотрел на нее, меня пронизывал то жар, то холод. Свет и тени моей, казалось, безжизненной души, переплетались загадочным образом. Она молчала, и мне нравилось это; она не была похожа на одну из тех туповатых трещоток, которые меня окружали с детства; она была другой. Я часто смотрел на нее из темноты, откуда она не смогла бы меня увидеть; на ее бархатные волосы, мраморную кожу, коралловые губы, тонкий стан, схваченный шелками... Во мне пробуждалась похоть и такая неуемная страсть, которой было слишком мало места в моей груди. С каждым днем мне становилось только хуже. Я лихорадил наяву. Закованный в свои стереотипы, как священник в рясу и законы церкви, я не мог допустить женщину в свою жизнь - пустую обитель, вакуум, ей здесь не было места, и все же... В один из вечеров я находился у ее двери. Она сидела на разобранной кровати, как всегда распустив свои волосы; ее мраморная грудь неровно вздымалась, возможно, от учащенного сердцебиения. Сняв с левой ноги туфлю, она нагнулась и поставила ее около дивана, затем она медленно сняла белоснежный чулок. Я не успел понять, что происходит; лишь осознал, что нахожусь уже в комнате и держу ее за горло одной рукой. Она продолжала молчать; я положил ее на постель; каждое прикосновение к ее, на удивление, теплому телу (я ожидал, что оно будет холодным, как снег), наполняло мою душу каким-то божественным светом, и она отвечала моей ласке; все также молча, словно безропотно, даже, когда я грубо сорвал с нее одежду и продолжил покрывать снежное тело горячими поцелуями... Утро по-прежнему было холодным, но буря постепенно стихла. Этим утром после сна, она в первый раз заговорила, и ее голос был прекраснее музыки. Она рассказала о своей судьбе, о том, как жила со своим отчимом; родители же покинули ее жизнь так рано, что она не успела запомнить их лиц. Отчим был с нею груб и часто использовал силу в своих грязных целях. Ее звали Кассандра Торн. Через неделю она стала моей женой, и хоть мы этого и не знали, но у нас впереди было десять долгих счастливых лет... Я был молчалив и нелюдим; она была не из тех, кто любил поговорить. У нее не было туповатых простушек-подруг; она не смеялась никогда. Но она была единственным человеком в моей жизни, который любил меня по-настоящему; целиком и полностью, включая мой образ жизни и даже мой мрачный нелюдимый дом, стоящий на окраине леса, в паре километров от кладбища. И я отвечал ей тем же десять наших долгих лет. Это были самые счастливые годы моего убогого и мрачного существования. Летом мы любили смотреть на дождь с чердака дома; зимой слушать вой вьюги и бурана. Думаю, она смогла бы полюбить и моего кота, которому в жизни тепла, кроме как от меня, ни от кого не досталось; но к сожалению, он околел, не дождавшись ее прихода... Но за все десять лет нашей совместной жизни у нас не было детей. Я это говорю не потому, что целью моей жизни было воспитать ребенка, а потому что мы были настолько отвержены людьми, и, наверное, даже Богом, что ни одному из нас не дали шанса оставить наследие на этой земле. А десять лет спустя, в феврале, Кассандра Ришарде ушла из моей жизни навсегда. Все десять дней, что она угасала, сраженная яростной лихорадкой, я держал ее за руку, а она молчала, тупо уставившись в потолок. Иногда она смотрела на меня, но, казалось, не узнавала. Ее пространный взгляд витал где-то далеко. За два часа до смерти, она крепко сжала мою руку в своей и прошептала. - Ты знаешь, Клод, смерть необратима. И ты знаешь, что мне осталось уже недолго. От смерти нет лекарства, но я так тебя люблю, что не оставлю; не смогу оставить. В каждом завывании февральской вьюги теперь ты будешь слышать мой голос, и в каждой снежинке видеть мои слезы. Я буду рядом с тобой вечность, как и обещала. Не прощай, Клод, до встречи... - И она снова погрузилась в беспокойный сон, который унес ее жизнь. Я не понес ее отпевать в церковь; никогда не верующий в Бога, в этот день я проклял его... Даже дубовый гроб я сколотил лишь на пятый день, когда запах разложения стал невыносим. Кассандра лежала предо мной, как живая; коралловые губы не теряли своего алого цвета, а открытые голубые глаза еще продолжали бороздить простор комнаты. Я не мог поверить, что ее больше нет, не мог похоронить ее, еще чувствуя, что она здесь, и надеясь на то, что в один прекрасный день она очнется, как принцесса от хрустального сна, но время шло, плоть гнила, распространяя зловоние, а моя жена по-прежнему смотрела в пустоту и не скидывала оковы оцепенения, требуя вечного упокоения в земле... Зеленый змий стал моим верным и единственным товарищем. Он приятно обволакивал рассудок, и не надо было мучаться, сдирать волосы с висков до крови, и кричать в пустоту, словно раненый зверь, или просто биться головой об стену до пота и крови, чтобы хоть как-то успокоиться. Когда я уложил ее в гроб, ее плоть уже носила лиловатый оттенок. Я отнес гроб на заброшенное кладбище, куда не хоронили людей уже более двадцати лет. Да, моя Кассандра хотела бы лежать здесь, где людские духи не будут мешать ей, где она будет по-прежнему, как и в жизни, одна. За двадцать лет они уже давно реинкарнировались, и истлели их тела в могилах; ей будет здесь спокойно... Я погружал лопату все глубже в кладбищенскую землю... Под сенью траурного венка я оставил ее тело вечности... Как я жил этот год... А как бы Вы жили?.. Если бы похоронили заживо единственный луч, который возвращал Вас к жизни?.. Вот и я также; - одной ногой в могиле Кассандры; другой - в своем угрюмом пустом жилище, которое было не таким мрачным, пока она приносила сюда свет своей души. Она обещала и после смерти быть рядом, но вот ее нет, и ничего не осталось; я один, наедине со своими мрачными мыслями и наполовину пустым стаканом. Я не помню, как жил без нее, все скрылось в мраке жестокости - все, что было до нее. Я не умею жить без нее... Пришел новый февраль - самый божественный и самый проклятый месяц - именно в этот месяц я нашел и потерял Кассандру. Почти весь месяц я провел на первом этаже в гостиной, а не на пятом, в своей комнате, как обычно... Пришли холода, и в каждом завывании ветра я слышал ее плач, и каждый раз заслышав чьи-то шаги в этой ледяной пустоши, я отворял дверь, пуская хладную стужу внутрь, но это оказывался лишь запоздалый путник, а не она. Я не чувствовал холода, бросаясь в буран, представляя, что это ее белое платье, в котором в свой первый день она оказалась на моем пороге. Но снова и снова я возвращался в гостиную в еще более мрачном настроении. В первый раз послав метель к Дьяволу, я поднялся на чердак, и там же на полу и уснул... - Клод... Клод... - Меня разбудил голос, беспрестанно твердивший мое имя; за год я еще не успел забыть ее голос, но спросонья я не осознал до конца, что это был именно он. - Кто здесь?.. - В голове шумел алкоголь, раскатами грома передвигаясь от одного виска к другому... - Клод... - Звук, который будоражил все мое естество исходил от окна. Слегка пошатываясь и держась за стену, я пошел на него, поминутно спотыкаясь... Я стоял у окна, и как бы не был пьян, я все же не мог не узнать ее... Она прижималась своим белым лбом к раме. Пальцы с неестественно длинными черными когтями скребли по стеклу, издавая стонущий плачущий звук. Коралловые губы были слегка приоткрыты, и из-под верхней губы выпирали два неестественно длинных и острых клыка. Одета она была в то же самое белое платье, в котором я впервые увидел ее, и в котором положил в гроб, только все оно было кровью перепачкано. Но ярче всего выделялись ее глаза - алые, налитые кровью. Демон Кассандра нещадно скребла окно; два моих голубых сапфира - ее нежные глаза - превратились в хладнокровные жесткие рубины. - Клод, милый, впусти меня, мне холодно; дай мне тебя обнять; ты обещал, что мы будем вместе всегда... - Я знаю, кто ты, Кассандра. Ты - Носферату; я не могу тебя впустить... Мы отвержены людским теплом, а теперь же нас и земля не примет. - Клод; я вернулась из могилы ради тебя... Любовь вернула меня... - Я коснулся рукой ее руки с крючковатыми пальцами и хищными когтями через стекло, но даже так я чувствовал могильный запах и лед; но лед источала не зима, а ее тело... - Мне не жить без тебя все равно. Я принимаю тебя, рай моего ада... - Я не думал; я собрал все силы, выбил стекло и кинулся к ней на ее ледяную грудь... Мой заброшенный дом, наверное, и поныне стоит на окраине леса, и любой, кто хотя бы обойдет его стороной, наверное, скажет. - Их никто не любил; они были чужими этому многоликому миру; отверженные небом...

КОНЕЦ.