Миф о Психее

Жили в некотором государстве Царь с Царицею. Было у них три дочки-красавицы, но старите по годам, хотя и были прекрасны на вид, все же можно было поверить, что найдутся у людей достаточные для них похва­лы, младшая же девушка такой была красоты чудной, такой неописанной, что и слов-то в человеческом языке, достаточных для описания и про­славления ее, не найти. Так что многие из местных граждан и множество иноземцев, которых жадными толпами собирала молва о необычайном зрелище, восхищенные и потрясенные недосягаемой красой, прикрывали рот своей правою рукою, положив указательный палец на вытянутый большой, словно они самой богине Венере священное творили поклоне­ние. И уже по ближайшим городам и смежным областям пошла молва, что богиня, которую лазурная глубина моря породила и влага пенистая волн воздвигла, по своему соизволению являет повсюду милость, враща­ется в толпе людей, или же заново, из нового семени светил небесных, не море, но земля произвела па свет другую Венеру, одаренную цветом дев­ственности.

Такое мнение со дня на день безмерно укреплялось, и растущая слава по ближайшим островам, по материкам, по множеству провинций рас­пространялась. Толпы людей, не останавливаясь перед дальностью пути, перед морскою пучиною, стекались к знаменитому чуду. Никто не ехал в Пафос, никто не ехал в Книд, даже на самый остров Киферу для лицезре­ния богини Венеры никто не ехал; жертвоприношения стали реже, храмы заброшены, священные подушки раскиданы, обряды в пренебрежении, не украшаются гирляндами изображения богов, и алтари вдовствуют, по­крытые холодною золою. К девушке обращаются с мольбами и под смерт­ными чертами чтут величие столь могущественной богини; когда поутру дева появляется, ей приносят дары и жертвы во имя отсутствующей Ве­неры, а когда она проходит по площадям, часто толпа ей дорогу усыпает цветами и венками.

Чрезмерное перенесение божеских почестей на смертную девушку сильно воспламенило дух настоящей Венеры, и в нетерпеливом негодо­вании, потрясая головой, так в волнении она себе говорит:

- Как, древняя матерь природы! Как, родоначальница стихий! Как, всего мира родительница, Венера, я терплю такое обращение, что смерт­ная дева делит со мною царственные почести, и имя мое, в небесах утверж­денное, оскверняется земною нечистотой? Да неужели я соглашусь де­лить сомнительные почести со своей заместительницей, принимающей под моим именем искупительные жертвоприношения, и смертная девуш­ка будет носить мой образ? Напрасно, что ли, пастырь пресловутый, суд и справедливость которого великий подтвердил Юпитер, предпочел меня за несравненную красоту столь прекрасным богиням? Но не на радость себе присвоила та самозванка, кто бы она ни была, мои почести! Устрою я так, что раскается она даже и в самой своей недозволенной красоте!

Сейчас же призывает она к себе сына своего крылатого, крайне дерз­кого мальчика, который, в злонравии своем общественным порядком пренебрегая, вооруженный стрелами и факелом, бегает ночью по чужим домам, расторгая везде супружества, и, безнаказанно совершая такие пре­ступления, хорошего решительно ничего не делает. Его, от природной ис­порченности необузданного, возбуждает она еще и словами, ведет в тот город и Психею, - таково было имя девушки, — воочию ему показывает, рассказывает всю историю о соревновании в красоте; вздыхая, дрожа от негодования, говорит она ему:

— Заклинаю тебя узами любви материнской, нежными ранами стрел твоих, факела твоего сладкими ожогами, отомсти за свою родительницу. Полной мерой воздай и жестоко отомсти дерзкой красоте, сделай то един­ственное, чего мне больше всего хочется: пусть дева эта пламенно влю­бится в последнего из смертных, которому судьба отказала и в происхож­дении, и в состоянии, и в самой безопасности, в такое убожество, что во всем мире не нашлось бы более жалкого.

Между тем Психея, при всей своей очевидной красоте, никакой при­были от прекрасной своей наружности не имела. Все любуются, все про­славляют, но никто не является — ни царь, ни царевич, ни хотя бы кто-ни­будь из простого народа, кто бы пожелал просить ее руки. Дивятся на нее, как на божественное явление, но все дивятся, как на искусно сделанную статую.

Старшие две сестры, об умеренной красоте которых никакой молвы не распространялось в народе, давно уже были просватаны за женихов из царского рода и заключили уже счастливые браки, а Психея, в девах, вдо­вица, сидя дома, оплакивает пустынное свое одиночество, недомогая те­лом, с болью в душе, ненавидя свою красоту, хотя она всех людей привле­кала. Тогда злополучный отец несчастнейшей девицы, подумав, что это знак небесного неблаговоления, и страшась гнева богов, вопрошает древ­нейшее прорицалище — милетского бога — и просит у великой святыни мольбами и жертвами для обездоленной девы мужа и брака. Аполлон же, хотя и грек и даже иониец, из уважения к составителю милетского рас­сказа дает прорицание на латинском языке:

Царь, па высокий обрыв поставь обреченную деву

И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди; Смертного зятя иметь не надейся, несчастный родитель;

Будет oн дик и жесток, словно ужасный дракон, Он на крылах облетает эфир и всех утомляет,

Раны наносит он всем, пламенем жгучим палит, Даже Юпитер трепещет пред ним, и боги боятся.

Стиксу внушает он страх, мрачной подземной реке.

Услышав ответ святейшего прорицателя, царь, счастливый когда-то, пускается в обратный путь недовольный, печальный и сообщает своей супруге предсказания зловещего жребия. Грустят, плачут, убиваются немало дней. Но ничего не поделаешь, приходится исполнять мрачное веле­ние страшной судьбы. Идут уже приготовления к погребальной свадьбе злосчастнейшей девы, уже пламя факелов чернеет от копоти и гаснет от пепла, звук мрачной флейты переходит в жалобный лидийский лад, и ве­селые Гименеи оканчиваются мрачными воплями, а невеста отирает сле­зы подвенечной фатой. Весь город сострадает печальной участи удручен­ного семейства, и по всеобщему согласию тут же издается распоряжение об общественном трауре.

Но необходимость подчиниться небесным указаниям призывает бед­ненькую Психею к уготованной муке. Итак, когда все было приготовлено к торжеству погребального бракосочетания, трогается в путь в сопровож­дении всего народа, при общей скорби, похоронная процессия без покой­ника, и заплаканную Психею ведут не как на свадьбу, а как па собствен­ное погребение. И когда удрученные родители, взволнованные такой бе­дою, медлили совершать нечестивое преступление, сама их дочка такими словами подбодряет их:

- Зачем долгим плачем несчастную старость свою мучаете? Зачем дыхание ваше, которое скорее мне, чем вам, принадлежит, частыми во­плями утруждаете? Зачем бесполезными слезами лица, чтимые мною, пятнаете? Зачем темните мой свет в очах ваших? Зачем рвете седины? Зачем грудь, зачем сосцы эти священные поражаете ударами? Вот вам за небывалую красоту мою награда достойная! Поздно опомнились вы, по­раженные смертельными ударами нечестивой зависти. Когда народы и страны оказывали нам божеские почести, когда в один голос новой Вене­рой меня провозглашали, тогда скорбеть, тогда слезы лить, тогда меня, как бы уже погибшую, оплакивать следовало. Чую, вижу, одно только на­звание Венеры меня погубило. Ведите меня и ставьте на скалу, к которой приговорил меня рок. Спешу вступить в счастливый этот брак, спешу увидеть благородного супруга моего. Зачем мне медлить, оттягивать при­ход того, кто рожден всему миру на пагубу?

Сказав так, умолкла дева и твердой уже поступью присоединилась к шествию сопровождавшей ее толпы. Идут к указанному обрыву высокой горы, ставят на самой вершине ее девушку, удаляются, оставив брачные факелы, освещавшие ей дорогу и тут же угасшие от потока слез, и, опус­тив головы, расходятся все по домам. А несчастные родители ее, удручен­ные такою бедою, запершись в доме, погруженные во мрак, предали себя вечной ночи. Психею же, боящуюся, трепещущую, плачущую на самой вершине скалы, нежное веяние мягкого Зефира, всколыхнув ей полы и вздув одежду, слегка подымает, спокойным дуновением понемногу со склона высокой скалы уносит и в глубокой долине на лоно цветущего лу­га, медленно опуская, кладет.

Психея, тихо покоясь на нежном, цветущем лугу, на ложе росистой травы, отдохнув от такой быстрой перемены в чувствах, сладко уснула. Вдосталь подкрепившись сном, она встала с легкой душой. Видит рощу, большими высокими деревьями укра­шенную, видит хрустальные воды ис­точника прозрачного. Как раз в самой середине рощи рядом со струящимся источником дворец стоит, не человече­скими руками созданный, но божест­венным искусством. Едва ступишь туда, сразу узнаешь, что перед тобою какого-нибудь бога светлое и милое пристани­ще. Штучный потолок, искусно сделан­ный из туи и слоновой кости, поддер­живают золотые колонны, все стены вы­ложены чеканным серебром с изобра­жением зверей диких и других живот­ных, словно устремившихся навстречу входящим. О, поистине то был удиви­тельный человек, полубог, конечно, или, вернее, настоящий бог, который с ис­кусством великого художника столько серебра в зверей превратил! Даже пол, составленный из мелких кусочков дорогих камней, образует всякого рода картины. Поистине блаженны, два­жды и многократно блаженны те, что ступают по самоцветам и драгоцен­ностям! И прочие части дома, в длину и ширину раскинутого, бесценны по ценности; все стены, отягченные массою золота, сияют таким блеском, что, откажись солнце светить — они сами залили бы дом дневным светом; каждая комната, каждая галерея, каждая даже створка дверная пламене­ет. Прочее убранство не меньше соответствует величию дома, так что по­истине можно подумать, будто великий Юпитер создал эти чертоги не­бесные для общения со смертными.

Привлеченная прелестью этих мест, Психея подходит ближе, расхраб­рившись немного, переступает порог и вскоре с восхищенным вниманием озирает все подробности прекраснейшего зрелища, осматривая находя­щиеся по ту сторону дома склады, выстроенные с большим искусством, куда собраны были великие сокровища. Нет ничего на земле, чего бы там не было. Но кроме необычайности стольких богатств, было всего дивнее то, что сокровища целого мира никакой цепью, никаким засовом, ника­ким стражем не охранялись. Покуда она с величайшим наслаждением смотрела на все это, вдруг доносится до нее какой-то голос, лишенный тела.

— Что, — говорит, — госпожа, дивишься такому богатству? Это все принадлежит тебе. Иди же в спальню, отдохни от усталости на постели; когда захочешь, прикажи купание приготовить. Мы, чьи голоса ты слы­шишь, мы, твои рабыни, усердно будем прислуживать тебе, и, как только приведешь себя в порядок, не замедлит явиться роскошный стол.

Психея ощутила блаженство от божественного покровительства и, вняв совету неведомого голоса, сначала сном, а затем купаньем смывает остаток усталости; увидев тут же подле себя появившийся полукруглый стол, накрытый, как о том свидетельствовал обеденный прибор, для ее трапезы, охотно возлегает за него. И тотчас вина, подобные нектару, и множество блюд с разнообразными кушаньями подаются будто гони­мые каким-то ветром, а слуг нигде нет. Никого не удалось ей увидеть, лишь слышала, как слова раздавались, и только голоса имела к своим услу­гам. После обильной трапезы вошел кто-то невидимый и запел, а другой заиграл на кифаре, которой также она не видела. Тут до слуха ее доносят­ся звуки многих поющих голосов, и, хотя никто из людей не появлялся, ясно было, что это хор.

По окончании развлечений, уступая увещеваниям сумерек, отходит Психея ко сну. В глубокой ночи какой-то легкий шум долетает до ее ушей. Тут, опасаясь за девство свое в таком уединении, робеет она и ужасается и боится какой-либо беды тем более, что она ей неизвестна. Но вошел уже таинственный супруг и взошел на ложе, супругою себе Психею сделал и раньше восхода солнца поспешно удалился. Тотчас же голоса, дожидав­шиеся в спальне, окружают заботами потерявшую невинность новобрач­ную. Так продолжалось долгое время. И по законам природы новизна от частой привычки приобретает для нее приятность, и звук неизвестного голоса служит ей утешением в одиночестве.

Меж тем родители ее старились в неослабевающем горе и унынии, а широко распространившаяся молва достигла старших сестер, которых все узнали и, быстро покинув свои очаги, поспешили, мрачные и печаль­ные, одна за другой, повидаться и поговорить со своими родителями.

В ту же ночь со своей Психеей так заговорил супруг — ведь только для зрения он был недоступен, но не для осязания и слуха:

— Психея, сладчайшая и дорогая супруга моя, жестокая судьба грозит тебе гибельной опасностью, к которой, считаю я, следует отнестись с осо­бым вниманием. Сестры твои, считающие тебя мертвой и с тревогой ищу­щие следов твоих, скоро придут на тот утес; если услышишь случайно их жалобы, не отвечай им и не пытайся даже взглянуть па них, иначе причи­нишь мне жестокую скорбь, а себе верную гибель.

Она кивнула в знак согласия и обещала следовать советам мужа, по, как только он исчез вместе с окончанием ночи, бедняжка весь день прове­ла в слезах и стенаниях, повторяя, что теперь она уже непременно погиб­нет, накрепко запертая в блаженную темницу, лишенная общения и бесе­ды с людьми, так что даже сестрам своим, о ней скорбящим, никакой помощи оказать не может и даже хоть краткого свидания с ними не дож­дется. Не прибегая ни к бане, ни к пище, ни к какому другому подкрепле­нию, горько плача, отходит она ко сну.

Не прошло и минуты, как на ложе возлег супруг, появившийся немно­го раньше обыкновенного, и, обняв ее, еще плачущую, так ее вопрошает:

— Это ли обещала ты мне, моя Психея? Чего же мне, твоему супругу, ждать от тебя, на что надеяться? И день, и ночь, даже в супружеских объ­ятиях, продолжается твоя мука. Ну, делай, как знаешь, уступи требовани­ям души, жаждущей гибели. Вспомни только, когда придет запоздалое раскаяние, о серьезных моих увещеваниях.

Тогда она просьбами, угрозами, что иначе она умрет, добилась от му­жа согласия на ее желание повидаться с сестрами, умерить их печаль и поговорить с ними. Так уступил супруг просьбам молодой своей жены, больше того, разрешил даже дать им в подарок, что ей захочется из золотых украшений или драгоценных камней, неоднократно предупреждая при этом и подкрепляя слова свои угрозами, что если она, вняв гибель­ным советам сестер, будет добиваться увидеть своего мужа, то святотат­ственным любопытством этим она низвергнет себя с вершины счастья и навсегда впредь лишится его объятий. Она поблагодарила мужа и с про­яснившимся лицом говорит:

— Да лучше мне сто раз умереть, чем лишиться сладчайшего твоего супружества! Ведь кто б ты ни был, я люблю тебя страстно, как душу свою, и с самим Купидоном не сравняю. Но молю тебя, исполни еще мою просьбу: прикажи слуге твоему Зефиру так же доставить сюда сестер мо­их, как он доставил меня. — И запечатлев поцелуй для убеждения, ведя речь нежную, прильнув всем телом для соблазна, прибавляет к этим лас­кам: — Медовенький мой, муженек мой, твоей Психеи нежная душень­ка! — Силе и власти любовного нашептывания против воли уступил муж и дал обещание, что все исполнит, а как только стал приближаться свет, исчез из рук супруги.

А сестры, расспросив, где находится утес и то место, на котором поки­нута была Психея, спешат туда и готовы выплакать себе глаза, бьют себя в грудь, так что на частые крики их скалы и камни откликаются ответным звуком. Несчастную сестру свою по имени зовут, пока на пронзительный вопль их причитаний, доносившихся с горы, Психея вне себя, вся дрожа, не выбежала из дому и говорит:

— Что вы напрасно себя жалобными воплями убиваете? Вот я здесь, о ком вы скорбите. Прекратите мрачные крики, отрите наконец щеки, мокрые от продолжительных слез, раз в вашей воле обнять ту, которую вы оплакиваете.

Тут, призвав Зефира, передает ему приказание мужа. Сейчас же, явив­шись на зов, он спокойнейшим дуновением доставляет их безопасным об­разом. Вот они уже обмениваются взаимными объятиями и торопливыми поцелуями, и слезы, прекратившиеся было, снова текут — от радостного счастья.

— Но войдите, — говорит, — с весельем под кров наш, к нашему очагу и утешьте с Психеей вашей скорбные души.

Промолвив так, начинает она и несметные богатства золотого дома показывать, и обращает внимание их слуха на великое множество прислуживающих голосов, щедро подкрепляет их силы прекраснейшим ку­панием и роскошью стола, достойного бессмертных, так что в глубине их душ, досыта насладившихся пышным изобилием поистине небесных бо­гатств, пробуждается зависть. Наконец, одна из них с большой настойчи­востью и любопытством принялась расспрашивать, кто же хозяин всех этих божественных вещей, кто такой и чем занимается ее муж. Но Пси­хея, боясь нарушить супружеские наставления, не выдает сокровенной тайны, а наскоро придумывает, что он человек молодой, красивый, щеки которого только что покрылись первым пушком, главным образом, заня­тый охотой по полям и горам; и чтобы при продолжении разговора слу­чайно не нарушить принятого ею решения, нагрузив их золотыми ве­щами и ожерельями из драгоценных камней, тут же призывает Зефира и передает их ему для доставления обратно.

Когда приказание это было без замедления выполнено, добрые сест­ры по дороге домой, преисполняясь желчью растущей зависти, много и оживленно между собой говорили. Наконец, одна из них так начала:

—Вот слепая, жестокая и несправедливая судьба! Нравится тебе, что­бы рожденным от одного и того же отца, одной матери, столь различный жребий вышел нам на долю. Нас, старших как-никак по возрасту, ты пре­даешь иноземным мужьям в служанки, отторгаешь от родного очага, от самой родины, так что вдали от родителей влачим мы существование, как изгнанницы, она же, самая младшая, последний плод уже утомленного чадородия, владеет такими богатствами и мужем божественным, а сама и пользоваться-то как следует таким изобилием благ не умеет. Ты видела, сестра, сколько в доме находится драгоценностей, какие сверкающие оде­жды, какие блестящие перлы, сколько, кроме того, под ногами повсюду разбросано золота. И если к тому же муж ее так красив, как она уверяет, то нет на свете более счастливой женщины. Может быть, как усилится привычка ее божественного мужа, укрепится привязанность, он и ее са­мое сделает богиней. Клянусь Геркулесом, к тому идет дело! Так она вела себя, так держалась. Да, метит она на небо, богиней держится эта женщи­на, раз и невидимых служанок имеет, и самими ветрами повелевает. А мне, несчастной, что досталось на долю? Прежде всего муж в отцы мне годит­ся, плешивее тыквы, телосложением тщедушнее любого мальчишки и все в доме держит на замках и запорах.

Другая подхватывает:

— А мне какого мужа терпеть приходится? Скрюченный, сгорблен­ный от подагры и по этой причине крайне редко в любви со мной нахо­дящийся; большую часть времени растираю я его искривленные, затвер­девшие, как камень, пальцы и обжигаю эти тонкие руки мои пахучими припарками, грязными тряпками, зловонными пластырями, словно я не законная супруга, а сиделка, для работы нанятая. Видно, что ты, сестра, — я скажу открыто, что чувствую, — переносишь это с полным или даже рабским терпением. Ну а что касается до меня, так я не могу больше выдержать, что такая блаженная судьба досталась на долю недостойной. Вспомни только, как гордо, как вызывающе вела она себя с нами, самое хвастовство это, неумеренно проявленное, доказывает надменность ее духа; потом от таких несметных богатств, скрепя сердце, бросила нам крошку и тотчас, тяготясь нашим присутствием, приказала удалить нас, выдуть, высвистать. Не будь я женщиной, перестань я дышать, если не свергну ее с вершины такого богатства. Если и тебя, что вполне естествен­но, возмутило это оскорбление, давай обе вместе серьезно посоветуемся и примем решение, что нам делать. Но подарки, которые мы принесли с со­бою, не будем показывать ни родителям, ни кому другому, также совсем не будем упоминать, что нам известно что-либо о ее спасении. Довольно того, что мы сами видели, чего бы лучше нам не видеть, а не то, чтобы на­шим родителям и всему народу разглашать о таком ее благополучии. Не могут быть счастливы те, богатство которых никому неведомо. Она узна­ет, что не служанки мы ей, а старшие сестры. Теперь же отправимся к су­пругам и к бедным, но вполне честным, очагам нашим; не спеша и тщатель­но все, обдумав, мы более окрепшими вернемся для наказания гордыни.

По душе пришелся злодейский план двум злодейкам; итак, спрятав все богатые подарки, выдирая себе, волосы и царапая лицо, чего они и за­служивали, притворно возобновляют они плач. Затем, напугав роди­телей, рана которых снова открылась, полные безумия, быстро отправля­ются по своим домам, строя преступный, поистине отцеубийственный замысел против невинной своей сестры.

Меж тем неведомый Психее супруг снова убеждает ее в ночных своих беседах:

— Видишь ли, какой опасности ты подвергаешься? Судьба издалека начала бой и, если очень крепких не примешь ты мер предосторожности, скоро лицом к лицу с тобой сразится. Коварные девки эти всеми силами готовят против тебя гибельные козни, и главная их цель — уговорить тебя узнать мои черты, которые, как я тебя уже не раз предупреждал, увидав­ши, не увидишь больше. Итак, если через некоторое время ламии эти не­годные, полные злостных планов, придут сюда, — а они придут, знаю это, — то не говори им ни слова. Если же, по прирожденной простоте тво­ей и по нежности душевной, сделать этого ты не сможешь, то по крайней мере не слушай никаких речей про своего мужа и не отвечай на них. Ведь скоро семья наша увеличится, детское еще чрево твое носит в себе новое дитя для нас, божественное, если молчанием скроешь нашу тайну, если нарушишь секрет — смертное.

Психея при вести этой от радости расцвела и, утешенная божествен­ным отпрыском, в ладоши захлопала, и славе будущего плода своего воз­веселилась, и почтенному имени матери возрадовалась. В нетерпении считает она, как идут дни и протекают месяцы, дивится непривычному, неведомому грузу и постепенному росту плодоносного чрева от столь кратковременного укола. А те две заразы, две фурии гнуснейшие, змеиным ядом, торопились снова пуститься в плаванье с преступной по­спешностью. И снова на краткое время появляющийся супруг убеждает свою Психею:

- Вот пришел последний день, крайний случай: враждебный пол и кровный враг взялся за оружие, снялся с лагеря, ряды выстроил, сигнал протрубил; уже с обнаженным мечом преступные сестры твои подступают к твоему горлу. Увы, какие бедствия грозят нам, Психея нежнейшая! По­жалей себя, пожалей нас, и святого воздержанностью спаси дом, мужа, са­мое себя и нашего младенца от несчастья нависшей гибели. О, если бы тебе негодных женщин этих, которых после смертоубийственной ненависти к тебе, после попранной кровной связи непозволительно называть сестра­ми, не пришлось ни слышать, ни видеть, когда они, наподобие сирен, с вы­сокого утеса будут оглашать скалы своими губительными голосами.

Заглушая речь жалобными всхлипываниями, Психея отвечала:

— Насколько знаю я, ты имел уже время убедиться в моей верности и неразговорчивости, теперь не меньшее доказательство дам я тебе душев­ной крепости. Отдай только приказание нашему Зефиру исполнить его обязанность и, в замену отказанного мне лицезрения священного лика твоего, позволь мне хоть с сестрами увидеться. Заклинаю тебя этими бла­говонными, по обе стороны спадающими, кудрями твоими, твоими неж­ными, округлыми, на мои похожими ланитами, грудью твоей, каким-то таинственным огнем наполненной, — да узнаю я хоть в нашем малютке черты твои! — в ответ на смиренные просьбы и мольбы нетерпеливые доставь мне радость обнять своих сестер и душу верной и преданной тебе Психеи утешь этим счастьем. Ни слова больше не спрошу я о твоем лице, самый мрак ночной мне уже не досаждает, так как при мне — свет твой. Зачарованный речами этими и сладкими объятьями, супруг ее, отерев слезы ей своими волосами, обещал ей все исполнить и исчез, предупреж­дая свет наступающего дня.

А чета сестер, связанная заговором, не повидав даже родителей, пря­мо с кораблей проворно направляется к обрыву и, не дождавшись появле­ния переносившего их ветра, с дерзким безрассудством бросается в глу­бину. Но Зефир, памятуя царские приказы, принял их, хоть и против воли, на свое лоно и легким дуновением опустил на землю. Они, не меш­кая, сейчас же поспешным шагом проникают в дом, обнимают жертву свою, лицемерно прикрываясь именем сестер, и, под радостным выраже­нием храня в себе тайник глубоко скрытого обмана, обращаются к ней со льстивою речью:

— Вот, Психея, — теперь уже ты не прежняя девочка, сама скоро бу­дешь матерью. Знаешь ли ты, сколько добра ты носишь для нас в этом ме­шочке? Какой радостью все наше семейство обрадуешь? Для нас-то сча­стье какое, что будем нянчить это золотое дитятко. Если, как и следует ожидать, ребенок по красоте выйдет в родителей, наверное, Купидона ты на свет произведешь.

Так с помощью поддельной нежности они мало-помалу овладевают душою сестры. Как только они отдохнули с дороги на креслах и освежи­лись горячими парами бани, она принялась угощать их в прекраснейшей столовой удивительными и совершенными кушаньями и закусками. Ве­лит кифаре играть — звенит, флейте исполнять — звучит, хору высту­пать — поет. Всеми этими сладчайшими мелодиями невидимые музыкан­ты смягчали души слушателей. Но преступность негодных женщин не успокоилась и от мягкой нежности сладчайшего пения: направляя разго­вор к заранее обдуманной, коварной западне, принимаются они с хитро­стью расспрашивать, кто се муж, откуда родом, чем занимается. Она же по крайней простоте своей, забыв, что говорила прошлый раз, заново вы­думывает и рассказывает, что муж ее из ближайшей провинции, ведет крупные торговые дела, человек уже средних лет с редкой проседью. И, не задерживаясь на этом разговоре, снова нагружает их богатыми подарка­ми и передает для отправления ветру.

Пока, поднятые спокойным дуновением Зефира, возвращаются они домой, так между собой переговариваются:

— Что скажешь, сестрица, о такой чудовищной лжи этой дурочки? То юноша, щеки которого покрыты первым пушком, то человек средних лет, у которого уже пробивается седина. Кто же он такой, что в столь корот­кий промежуток времени внезапно успел состариться? Не иначе, сестри­ца: пли негодница все наврала, или мужа в глаза не видела; что бы ни бы­ло правдой, прежде всего надо низвергнуть ее с высоты благополучия. Если она не знает лица своего мужа, значит, вышла за какого-нибудь бога и готовится произвести па свет бога. А уж если она (да не случится это­го!) прослывет матерью божественного ребенка, я тут же на крепкой пет­ле повешусь. Однако вернемся к родителям нашим и, как начало тех ре­чей, с которыми к Психее обратимся, сплетем подходящую ложь.

Так воспламененные, поговорив надменно с родителями, усталые от бессонно проведенной ночи, ранним утром летят они к утесу и оттуда, с помощью обычного ветра быстро снесенные вниз, выжимают из глаз своих слезы и с такой хитростью начинают свою речь к сестре:

— Счастливая, ты сидишь, не беспокоясь о грозящей тебе опасности, блаженная в неведении такой беды, а мы всю ночь напролет, не смыкая глаз, думали о твоих делах и горько скорбим о твоих бедствиях. Мы на­верняка узнали и не можем скрыть от тебя, разделяя скорбь и горе твое, что тайным образом спит с тобою по ночам огромный змей, извивающий­ся множеством петель, шея у которого переполнена вместо крови губи­тельным ядом и пасть разверзнута, как бездна. Вспомни предсказания пифийского оракула, что провозвестил тебе брак с диким чудовищем. К тому же многие крестьяне, охотники, поблизости охотившиеся, мно­жество окрестных жителей видели, как он под вечер возвращался с па­стбища и переправлялся вброд через ближайшую реку. Все уверяют, что недолго он будет откармливать тебя, льстиво угождая кушаньями, но по26 Раздел I. Психология и культурное наследие человечества жрет, отягощенную лучшим из плодов. Теперь тебе представляется вы­бор: или захочешь послушаться сестер твоих, заботящихся о дорогом тво­ем спасении, и, избежав гибели, жить с нами в безопасности, или же быть погребенной во внутренностях жесточайшего гада. Если тебе нравится уединение этой деревни, наполненной голосами, или тайные соединения зловонной и опасной любви и объятия змея ядовитого, — дело твое, мы, но крайней мере, свой долг честных сестер исполнили.

На бедняжку Психею, простую душой и нежненькую, ужас напал от таких зловещих слов: из головы вылетели все наставления супруга, забы­лись и собственные обещания; и готова броситься в бездну несчастий, вся, трепеща, покрывшись смертельной бледностью, заикаясь, прерывающим­ся шепотом начинает она говорить сестрам такие слова:

- Вы, дражайшие сестры, как и надо было ожидать, исполняете свя­щенный долг ваш, и те, по-видимому, не солгали, кто сообщил вам такие сведения. Ведь я никогда в глаза не видела лица своего мужа, совсем не знаю, каков он; лишь по ночам слышу я голос таинственного супруга, и мне приходится мириться с тем, что при появлении света он обращает­ся в бегство, так что я вполне могу поверить вашим утверждениям, что он некое чудовище. Он сам часто и грозно запрещал мне искать его лицезре­ния и грозил большим бедствием, если я полюбопытствую увидеть его внешность. Если можете вы предпринять что-нибудь для спасения сест­ры вашей, находящейся в опасности, теперь же делайте; иначе дальней­шая беззаботность уничтожит благодеяние первоначальной предусмот­рительности.

Тогда, подступив через открытые уже ворота к незащищенной душе сестры своей, преступные женщины отбрасывают всякое прикрытие тай­ных ухищрений и, обнажив мечи обмана, нападают на пугливое вообра­жение простодушной девочки. Наконец, одна из них говорит:

- Так как кровные узы заставляют нас ради твоего спасения забывать о всякой опасности, мы укажем тебе средство, давным-давно уже обду­манное нами, которое может служить единственным путем к спасению. Возьми отточенную бритву и, проведя медленно для придания большей остроты по ладони, тайно спрячь ее в постели с той стороны, где ты всегда ложишься, затем хорошую лампу, до краев наполненную маслом, ярким пламенем горящую, прикрой каким-нибудь горшочком; все эти приго­товления сделай в величайшем секрете. Затем, когда он извилистыми движениями подымется, как на ложе растянется и погрузится в глубокий покой, объятый тяжестью первого сна, соскользни с кровати босая, сту­пая на цыпочках как можно осторожнее, освободи лампу от покрыва­ла слепого мрака, воспользуйся для совершения славного подвига твоего помощью света, высоко воздень правую руку с обоюдоострым оружием и сильным ударом голову зловредного змея от туловища отдели. Не будет тебе недостатка в нашей помощи: как только убийством ты спасешь себя, мы поспешим сюда, с нетерпением будем ожидать и, быстро унеся вместе с тобой все это добро, посватаем тебя, принадлежащую к человеческому роду, надлежащим браком за человека.

А сами, зажегши столь пламенными речами огонь в сердце сестры, уже совсем пылающем, быстро покидают ее, сильно боясь оказаться даже поблизости от подобных несчастий, и, принесенные как обычно, дунове­нием крылатого ветра на утес, поспешно обращаются в бегство и, тотчас сев на корабли, отъезжают.

Между тем Психея, оставшись одна (хотя злые Фурии тревожили ее и не оставляли в покое), волнуется в скорби подобно бурному морю, и, хотя решение принято и душа непреклонна, все же, готовясь протянуть руку к преступлению, она еще колеблется в нерешительности и противоречивые чувства отвлекают ее от злого дела. Спешит, откладывает; дерзает, трепе­щет; отчаивается, гневается и, наконец, в одном и том же теле ненавидит чудовище и любит мужа. Но вечер уже шел к ночи, и Психея в тороп­ливой поспешности делает приготовления к безбожному преступлению. Вот и ночь пришла, супруг пришел и, предавшись сначала любовному сражению, погрузился в глубокий сои.

Тут Психея слабеет телом и душою, но, подчиняясь жестокой судьбе, собирается с силами и, вынув светильник, взяв в руки бритву, решимо­стью преодолевает женскую робость. Но как только от поднесенного огня осветились тайны постели, видит она нежнейшее и сладчайшее из всех диких зверей чудовище, видит самого Купидона, бога прекрасного, пре­красно покоящегося, при виде которого даже пламя лампы веселей заи­грало и ярче заблестело бритвы святотатственной острие. А сама Психея, устрашенная таким зрелищем, не владеет собой, покрывается смертель­ной бледностью и, трепеща, опускается на колени, стараясь спрятать ору­жие, но — в груди своей; она бы и сделала это, если бы оружие, от страха перед таким злодейством, выпущенное из дерзновенных рук, не упало.

Изнемогая, потеряв всякую надежду, чем дольше всматривается она в красоту божественного лица, тем больше собирается с духом. Видит она золотую голову с пышными волосами, пропитанными амброзией, окру­жающие молочную шею и пурпурные щеки, изящно опустившиеся завит­ки локонов, одни с затылка, другие со лба свешивающиеся, от крайнего лучезарного блеска которых сам огонь в светильнике заколебался; за пле­чами летающего бога росистые перья сверкающим цветком белели, и, хо­тя крылья находились в покое, кончики нежных и тоненьких перышек трепетными толчками двигались в беспокойстве; остальное тело видит гладким и сияющим, так что Венера могла не раскаиваться, что произве­ла его на свет. В ногах кровати лежали лук и колчан со стрелами, благоде­тельное оружие великого бога.

Ненасытная, к тому же и любопытная Психея не сводит глаз с мужни­ного оружия, осматривает и ощупывает его, вынимает из колчана одну стрелу, кончиком пальца пробует острие, но, сделав более сильное движе­ние дрожащим суставом, глубоко колет себя, так что на поверхности ко28 Раздел I. Психология и культурное наследие человечества же выступают капельки розовой крови. Так, сама того не зная, Психея воспылала любовью к богу любви. Разгораясь все большей и большей страстью к богу страсти, она, полная вожделения, наклонилась к нему и торопливо начала осыпать его жаркими и долгими поцелуями, боясь, как бы не прервался сон его. Но пока она, таким блаженством упоенная, рас­судком своим не владеющая, волнуется, лампа ее, то ли по негоднейшему предательству, то ли по зловредной зависти, то ли п сама пожелав прикос­нуться и как бы поцеловать столь блистательное тело, брызгает с конца фитиля горячим маслом на правое плечо богу. Эх ты, лампа, наглая и дерзкая, презренная прислужница любви, ты обожгла бога, который сам господин всяческого огня! А наверное, впервые изобрел тебя какой-ни­будь любовник, чтобы как можно дольше ночью пользоваться предметом своих желаний. Почувствовав ожог, бог вскочил и, увидев запятнанной и нарушенной клятву, быстро освободился от объятий и поцелуев несчаст­нейшей своей супруги и, не произнося ни слова, поднялся в воздух.

А Психея, как только поднялся он, обеими руками ухватилась за пра­вую его ногу — жалкий привесок в высоком взлете — но наконец, устав долгое время быть висячей спутницей в заоблачных высях, упала па зем­лю. Влюбленный бог не оставляет ее, лежащую на земле, и, взлетев на ближайший кипарис, с высокой верхушки его, глубоко взволнованный, так говорит ей:

- Ведь я, простодушнейшая Психея, вопреки повелению матери моей Венеры, приказавшей внушить тебе страсть к самому жалкому, последне­му из смертных и обречь тебя убогому браку, сам предпочел прилетать к тебе в качестве возлюбленного. Я знаю, что поступил легкомысленно, но, знаменитый стрелок, я сам себя ранил своим же оружием и сделал тебя своей супругой для того, значит, чтобы ты сочла меня чудовищем и захо­тела бритвой отрезать мне голову, за то что в ней находятся эти влюблен­ные в тебя глаза. Я всегда то п дело убеждал тебя остерегаться, всегда дру­жески уговаривал. Почтенные советчицы твои немедленно ответят мне за свою столь гибельную выдумку, тебя же я накажу только моим исчезно­вением. — И окончив речь эту, на крыльях ввысь устремился.

А Психея, распростертая на земле, следя, покуда доступно было взору, за полетом мужа, душу себе надрывает горькими воплями. Когда же все увеличивающееся расстояние скрыло от глаз ее супруга, на крыльях стре­мительно уносившегося, ринулась к ближайшей реке и бросилась с бере­га вниз. Но кроткая речка, несомненно, в честь бога, способного воспла­менить даже воду, и из боязни за себя, сейчас же волной своей вынесла ее невредимою на берег, покрытый цветущей зеленью. На береговом гребне случайно сидел деревенский бог Пан, обняв горную богиню Эхо, которую учил он петь на разные голоса; неподалеку от воды на широком пастбище резвились козочки, пощипывая прибрежную травку. Козлиный бог мило­стиво подзывает к себе измученную, расстроенную Психею и, так как не­счастие ее небезызвестно было ему, ласковыми словами успокаивает:

— Девушка милая, я деревенский житель, пасу стада, но благодаря своей глубокой старости научен долгим опытом. Так вот, если правильно я сужу, — а это именно умные люди и называют даром провиденья, — то неровная, часто колеблющаяся походка, крайняя бледность всего тела, вздохи частые, а главное — заплаканные глаза твои говорят, что от любви чрезмерной ты страдаешь. Послушайся же меня и не старайся вперед по­губить себя, снова бросившись в воду или каким-либо другим способом насильственной смерти. Отложи грусть и брось печаль, а лучше обратись с мольбами к Купидону, величайшему из богов, и так как он юноша изба­лованный и капризный, то постарайся ласковой предупредительностью расположить его в свою пользу.

Ничего, не ответив на слова пастушеского бога, только поклонив­шись спасительному божеству, Психея тронулась в путь. Когда она уста­лой походкой прошла довольно большое расстояние, уже к вечеру ка­кой-то неизвестной тропинкой достигла она некоего города, где был царем муж одной из ее сестер. Узнав об этом, Психея пожелала сооб­щить сестре о своем присутствии; как только ввели ее, после взаимных объятий и приветствий, на вопрос о причине ее прибытия, она начала таким образом:

- Ты помнишь ваш совет, а именно, как вы меня уговаривали, чтобы я чудовище, которое под обманным названием мужа проводило со мною ночи, раньше, чем оно пожрет меня, бедную, своей прожорливой глоткой, зарезала обоюдоострой бритвой? Но едва лишь, согласно уговору, при свете лампы взглянула я на его лицо, вижу дивное и совершенное боже­ственное зрелище — самого сына преславного богини Венеры, самого, повторяю, Купидона, сладким сном объятого. И пока, приведенная в восторг видом такой красоты, смущенная таким обилием наслаждений, я страдала от невозможности вкусить от них, в это время по злейшей слу­чайности пылающая лампа брызнула маслом ему на плечо. Проснувшись тотчас же от этой боли, как только увидел меня с лампой и оружием в ру­ках, говорит: «Ты за столь жестокое преступление уходи немедленно с моего ложа и забери свои пожитки, я же с сестрой твоей, — тут он назвал твое имя, - торжественным браком сочетаюсь». И сейчас же приказал Зефиру, чтобы он выдул меня из его дома.

Не успела еще Психея кончить своей речи, как та, воспламенившись порывом безумного вожделения и губительной зависти, обманув мужа тут же придуманной ложью, будто получила какое-то известие о смерти родителей, сейчас же взошла на корабль, прямо направилась к известно­му берегу, и хотя дул совсем не тот ветер, все же она, охваченная слепой надеждой, крикнула:

- Принимай меня, Купидон, достойную тебя супругу, а ты, Зефир, поддержи свою госпожу! — и со всего маху бросилась в бездну. Но до мес­та назначения даже в виде трупа она не добралась. Ударяясь о камни скал, члены ееразбились и разлетелись в разные стороны, и она погибла, до- ставив своими растерзанными внутренностями, как заслуживала этого, легкую добычу для птиц и диких зверей. Так она погибла. Не заставила себя ждать и следующая мстительная кара. Психея, снова пустившись в скитания, дошла до другого города, где, подобно первой, была царицей вторая ее сестра. И эта также поддалась на приманку родной сестры и — соперница Психеи — поспешила к утесу на преступный брак, но также упала, найдя себе гибель и смерть.

Между тем пока Психея, занятая поисками Купидона, обходила стра­ны, он сам, страдая от ожога, лежал и стонал в самой спальне у своей ма­тери. Психея, переходя с места на место, днем и ночью с беспокойст­вом ища своего мужа, все сильнее желала если не ласками супруги, то хоть рабскими мольбами смягчить его гнев. И вот, увидев какой-то храм на вершине крутой горы, подумала:

- Как знать, может быть, здесь местопребывание моего владыки! -И тотчас направляет она туда свой быстрый шаг, которому надежда и же­лание вернули утраченное в постоянной усталости проворство. Вот уже, решительно поднявшись по высокому склону, приблизилась она к святи­лищу. Видит перед собою пшеничные колосья, ворохами наваленные и в венки сплетенные, и колосья ячменя. Были там и серпы, и всевозможные орудия жатвы, но все это лежало по разным местам в беспорядке и без призора, как случается, когда работники во время зноя все побросают. Психея все это по отдельности тщательно разобрала и, старательно разде­лив, разложила как полагается, думая, что не следует ей пренебрегать ни храмом, ни обрядами никого из богов, но у всех их искать милостивого сострадания.

За этой внимательной и усердной работой застает ее кормилица Це­рера и издали еще восклицает:

- Ах, достойная жалости Психея! Венера в тревожных поисках по всему свету, неистовствуя, твоих следов ищет, готовит тебе страшную ка­ру, всю божественную силу свою направляет на месть тебе, а ты забо­тишься тут о моих вещах и ничего больше для своего спасения не пред­принимаешь?

Тут Психея бросилась к ее ногам, орошая их горючими слезами, воло­сами землю и богинины следы подметает и всевозможными просьбами взывает к се благосклонности:

- Заклинаю тебя твоей десницей плодоносном, радостными жатвы обрядами, сокровенными тайнами корзин, крылатой колесницей драко­нов, твоих прислужников окажи помощь душе несчастной Психеи, к твоей защите прибегающей. Позволь мне схорониться хоть на несколько деньков в этой груде колосьев, покуда страшный гнев столь великой бо­гини с течением времени не смягчится или но крайней мере покуда мои силы, ослабленные долгими муками, от спокойной передышки не восста­новятся.

Церера отвечает:

— Слезными мольбами твоими я тронута и хочу помочь тебе, но со­всем не намерена вызывать недовольство моей родственницы, с которой я связана узами старинной дружбы, и к тому же — женщины доброй. Так что уходи сейчас же из этого помещения и будь довольна, что я не задер­жала тебя и не взяла под стражу.

Психея, получив, вопреки своим ожиданиям, отказ и удрученная двой­ной скорбью, снова пускается в путь и видит среди сумеречной рощи в глубокой долине храм, построенный с замечательным искусством; не же­лая пропускать ни единого, хотя бы и неверного, средства улучшить свою судьбу, наоборот, готовая заслужить милость какого угодно божества, приближается она к святым вратам. Видит и драгоценные приношения, и полотнища с золотыми надписями, развешанные по веткам деревьев и дверным косякам; вместе с изъявлением благодарности значилось в них и имя богини, которой дары посвящались. Тут, отерев, прежде всего слезы, она склоняет колени и, охватив руками еще не остывший алтарь, возно­сит следующую молитву:

— Сестра и супруга Юпитера великого — будь мне в моей крайней нуж­де Юноной покровительницей и изнемогшую в стольких переживаемых мною мучениях от страха грозящих опасностей освободи! Насколько знаю я, охотно приходишь ты на помощь беременным женщинам, находящим­ся в опасности.

Когда она взывала, таким образом, вдруг предстала ей Юнона во всем величии, приличном столь могущественной богине, и сейчас же гово­рит:

— Поверь мне, я охотно склонилась бы к твоим просьбам, но противо­действовать воле Венеры, моей невестки, которую я всегда, как дочь, лю­била, мне совесть не позволяет. Да, кроме того, и законы, запрещающие покровительствовать чужим беглым рабам без согласия их хозяев, от это­го меня удерживают.

Устрашенная новым крушением своих надежд, Психея, не будучи в состоянии достигнуть крылатого своего супруга, отложив всякую надеж­ду на спасение, предалась такому ходу мыслей:

— Кто же еще может попытаться помочь мне в моих бедствиях, кто мо­жет оказать мне поддержку, когда никто из богинь, даже при желании, не в силах принести мне пользы? Куда теперь направлю стопы свои, окру­женная со всех сторон западнями, и под чьей кровлей, хотя бы во мраке притаившись, укроюсь я от неотвратимых взоров Венеры великой? Воору­жись, наконец, по-мужски присутствием духа, смело откажись от пустой, ничтожной надежды, добровольно отдай себя в распоряжение своей вла­дычице и, может быть, этой, хотя и запоздалой, покорностью ты смягчишь ее жестокое преследование? Кто знает, может быть, и того, кого ты так долго ищешь, ты там найдешь в материнском доме. — Итак, готовая поко­риться, но не надеясь на успех этой попытки, вернее же — к несомненной гибели готовая, она обдумывала, с чего начать свою просительную речь.

А Венера, отказавшись от мысли найти се земными средствами, устрем­ляется па небо. Она приказывает, чтобы приготовили ей колесницу, кото­рую искусный золотых дел мастер Вулкан с изощренным умением перед совершением брака соорудил ей как свадебный подарок. Тут сейчас же она направляется к царским палатам Юпитера и надменным тоном заявляет, что ей необходимо воспользоваться помощью звучноголосого бога Мер­курия. Не выразили отказа темные брови Юпитера. Тут, торжествуя, не­медленно, в сопровождении Меркурия, Венера опускается с неба и в вол­нении так говорит:

- Братец мой Аркадиец, ты ведь знаешь, что никогда Венера, сестра твоя, ничего тайком от Меркурия не предпринимала, небезызвестно тебе также, сколько уже времени не могу я отыскать скрывающуюся от меня служанку. И мне ничего больше не остается, как через твое глашатайство объявить всенародно, что за указание, где она находится, будет выдана награда. Так вот, поспеши с моим поручением, причем подробно перечис­ли приметы, по которым можно ее узнать, чтобы провинившийся в недоз­воленном укрывательстве не мог отговариваться незнанием. — С этими словами передает она ему лист, где обозначено имя Психеи и прочее, по­сле чего сейчас же удаляется к себе домой.

Не замедлил Меркурий послушаться. Обегая все народы, он так про­возглашал повсюду, исполняя порученное ему дело:

— Если кто-либо вернет из бегов или сможет указать место, где скры­вается беглянка, царская дочь, служанка Венеры, по имени Психея, да заявит об этом глашатаю Меркурию за муртийскимн метами и в виде на­грады за сообщение получит тот от самой Венеры семь поцелуев сладост­ных и еще один самый медвяный с ласковым языка прикосновением.

После такого объявления Меркурия желанность подобного вознагра­ждения побудила всех людей наперебой приняться за поиски. Все это окончательно заставило Психею отбросить всякую медлительность. Она уже приближалась к воротам своей владычицы, как вдруг подбегает При­вычка, из числа Венериной челяди, — и смело, вцепившись ей в волосы, потащила ее, меж тем как та не оказывала никакого сопротивления.

Как только Венера увидела, что Психею привели и поставили пред ли­цом ее, она разразилась громким хохотом, как человек, доведенный гневом до бешенства, затрясла головой, принялась чесать правое ухо и говорит:

- Наконец-то ты удостоила свекровь посещением! Или, может быть, ты пришла проведать мужа, который мучается от нанесенной тобою ра­ны? Но будь спокойна, я сумею обойтись с тобою, как заслуживает того добрая невестка! — и кричит: — Где тут Забота и Уныние, мои. служан­ки? Им явившимся на зов, она передала ее на истязание. А те, согласно приказу хозяйки, избив бедняжку Психею плетьми и предав другим мучениям, снова привели ее пред господские очи. Опять Венера покатилась со смеху и говорит:

- Наверное, ты рассчитываешь, что во мне вызовет сострадание зрелище вздутого живота твоего, славное отродье которого собирается осчастливить меня званием бабушки? Действительно, боль­шая для меня честь в самом цвете лет называться бабушкой и слышать, как сына рабыни низкой зовут Венериным внуком. Впрочем, я, глупая, напрасно произношу слово «сын»: брак был неравен, к тому же заключен­ный в загородном помещении, без свидетелей, без согласия отца, он не может считаться действительным, так что родится от него незаконное ди­тя, если я вообще позволю тебе доносить его.

Сказав это, налетает она на ту, по-всякому платье ей раздирает, за во­лосы таскает, голову ее трясет и колотит нещадно, затем берет рожь, яч­мень, просо, мак, горох, чечевицу, бобы — все это перемешивает и, насы­пав в одну большую кучу, говорит:

— Думается мне, что такая безобразная рабыня ничем другим не мог­ла любовникам угодить, как усердной службой: хочу и я попытать твое уменье. Разбери эту кучу смешанного зерна и, разложив все, как следует, зерно к зерну отдельно, до наступления вечера, представь мне свою рабо­ту на одобрение.

Указавши на множество столь разнообразных зерен, сама отправляет­ся на брачный пир. Психея даже руки не протянула к этой беспорядочной и не поддающейся разбору куче, по удрученная столь жестоким повеле­нием, молчала и не шевелилась. Вдруг какой-то крошечный деревенский муравьишко, знающий, как трудна подобная работа, сжалившись над со­жительницей великого бога и возмутившись ненавистью свекрови, при­нимается бегать туда-сюда, ревностно сзывает тут все сословие окрест­ных муравьев и упрашивает их:

- Сжальтесь, проворные питомцы земли, всех питающей, сжальтесь над молоденькой красавицей, супругой Амура, придите со всей поспешно­стью ей, в беде находящейся, на помощь. — Ринулись одна за другой волны шестиногих существ, со всем усердием по зернышку всю кучу разбирают и, отдельно по сортам распределив и разложив, быстро с глаз исчезают.

С наступлением ночи прибывает Венера с брачного пира, опьяненная вином, распространяя благоухания, по всему телу увитая гирляндами роз блистающих, и видя, как тщательно исполнена чудесная работа, воскли­цает:

— Не твоя, негодница, не твоих рук эта работа! Тот это сделал, кому на его и на твое несчастье ты понравилась! — И бросив ей кусок черствого хлеба, пошла спать. Меж тем Купидон, одинокий узник, запертый внутри дома в отдельную комнату, усердно охранялся, отчасти для того, чтобы пылкою резвостью рану себе не разбередил, отчасти — чтобы с желанной своей не встретился. Так прошла мучительная ночь для разделенных и под одной крышей разлученных любовников.

Но как только Аврора взошла на колесницу, Венера позвала Психею и обратилась к ней с такими словами:

— Видишь вон там рощу, что тянется вдоль берега текущей мимо реч­ки? Кусты на краю ее расположены над соседним источником. Там, пасясь без надзора, бродят откормленные овцы, покрытые золотым руном. Я приказываю тебе немедленно принести мне клочок этой драгоценной шерсти, добыв его каким угодно образом.

Психея охотно отправляется, не для того, чтобы оказать повиновение, но для того, чтобы, бросившись с берега в реку, обрести успокоение от бед своих. Но вдруг из реки, сладчайшей музыки кормилица, легким шеле­стом ветерка нежного свыше вдохновенная, так вещает тростинка зеленая:

- Психея, столько бед испытавшая, не пятнай священных вод этих несчастною своей смертью и смотри, не приближайся в этот час к ужас­ным овцам; когда налит их солнечный зной, на них обычно нападает дикое бешенство, и они причиняют гибель смертным то острыми рогами, то лбами каменными, а подчас ядовитыми укусами. Когда же после полудня спадет солнечный жар и приятная речная прохлада стадо успокоит, тогда ты можешь спрятаться под тем широчайшим платаном, что черпает себе влагу из той же реки, что я. И как только утихнет бешенство овец, и они вернутся в свое обычное состояние, ты найдешь золотую шерсть, застряв­шую повсюду среди переплетенных ветвей — стоит лишь потрясти лист­ву соседних деревьев.

Так наставляла простодушная милосердная тростинка страдалицу Психею, как избавиться ей от гибели. Она прилежно внимала ее советам, н раскаиваться ей не пришлось; все в точности исполнив, она тайком на­бирает полную пазуху мягкой золотисто-желтой шерсти и приносит Ве­нере. Однако не вызвало одобрения у госпожи вторичное исполнение вторичного, сопряженного с опасностью, приказа. Нахмурив брови и злоб­но улыбнувшись, говорит она:

- Небезызвестен мне и этого подвига распутный совершитель! Но вот я испытаю, как следует, вполне ли ты обладаешь присутствием духа и особенным благоразумием. Видишь там высящуюся над высочайшей скалой вершину крутой горы, где из сумрачного источника истекают тем­ные воды? Приблизившись к вместительной, замкнутой со всех сторон котловине, они орошают стигийские болота, и рокочущие Волны Коцита питают. Оттуда, из самого истока глубокого родинка, зачерпнув ледяной воды, немедленно принесешь ты ее мне в этой скляночке. — Сказав так, она, с еще более страшными угрозами, передает ей бутылочку из гранено­го хрусталя.

А та с усердием, ускорив шаг, устремляется к самой вершине горы, ду­мая, не найдет ли хоть там конца горестной своей жизни. Но, добравшись до мест, прилежащих к указанному хребту, видит она смертельную труд­ность необъятного этого подвига. Невероятная по своей громадности и безнадежная по недоступной крутизне высоченная скала извергала из ка­менистых теснин приводящие в ужас родники; выброшенные из жерла наклонного отверстия, они сейчас же сбегали по круче и, скрывшись в выбитом русле узкого канала, неприметно для глаза стекали в соседнюю долину. Направо и налево из углублений в утесах выглядывали, вытянув длинные шеи, свирепые драконы, глаза которых обречены были на не­усыпное бдение и зрачки вечно глядели на свет. К тому же воды, обла­дающие даром речи, и сами себя, охраняя, поминутно восклицали:

— Назад! Что делаешь? Смотри! Что задумала? Берегись! Беги! По­гибнешь! - Окаменела Психея, видя невыполнимость своей задачи, те­лом была там, но чувствами отсутствовала и, совершенно подавленная тяжестью безвыходной опасности, была она лишена последнего утеше­ния — слез.

Но не скрылись от справедливых взоров благостного провидения стра­дания души невинной. Царственная птица Юпитера всевышнего, хищный орел, предстал внезапно, распростерши в обе стороны крылья, и, вспом­нив старинную свою службу, когда по наущению Купидона похитил он для Юпитера фригийского виночерпия, подумал, что, оказав своевремен­ную помощь супруге Купидона в ее трудах, почтит он самого бога, и, по­кинув высоты стезей Юпитеровых, стал летать над головой девушки и так к ней повел речь:

— И ты надеешься, простушка, неопытная к тому же в таких делах, хоть одну каплю достать украдкой или хотя бы приблизиться к этому столь же священному, сколь грозному источнику? Разве ты хоть пона­слышке не знаешь, что эти стигийские воды страшны богам и даже само­му Юпитеру, ибо как вы клянетесь обычно вышнею волей богов, так небо­жители — величием Стикса? Но дай мне твою склянку. — Быстро взяв ее в свои когти и приведя в равновесие громаду колеблющихся крыльев, он спешит, уклоняясь, то вправо, то влево, средь ряда драконовых пастей с оскаленными зубами н трехжалыми извивающимися языками к противя­щимся водам, грозно кричащим ему, чтобы удалился он, пока цел. Тогда он отвечает, что стремится к ним по приказанию Венеры, исполняя ее по­рученье, и выдумка эта немного облегчает ему возможность доступа.

Так, с радостью получив наполненную скляночку, Психея как можно скорее отнесла ее Венере. Но даже и теперь не могла она снискать одобре­ния у разгневанной богини. Та со зловещей улыбкой, грозящей еще боль­шими и злейшими бедами, обращается к ней:

— Как вижу, ты - великая и прямо-таки опытная колдунья, что так со­вершенно исполняешь столь трудные задачи. Но вот что, куколка моя, должна ты будешь для меня сделать. Возьми эту баночку, - и вручает ей, — и скорее отправляйся в преисподнюю, в загробное царство самого Орка. Там отдашь баночку Прозерпине и скажешь: «Венера просит тебя прислать ей немножечко твоей красоты, хотя бы на один денек, так как собственную она всю извела и истратила, покуда ухаживала за больным сыном». Но возвращайся не мешкая, так как мне нужно тут же умастить­ся, Чтобы пойти на собрание богов.

Тут больше чем когда-либо почувствовала Психея, что настал послед­ний час, так как ясно поняла, что без всякого прикрытия посылают ее на верную гибель. Чего же больше? Приказывают ей отправляться в Тартар, к душам усопших, добровольно, на собственных ногах. Не медля более, устремилась она к какой-то высочайшей башне, собираясь броситься от­туда вниз, так как считала, что таким путем лучше и успешнее всего мож­но сойти в преисподнюю. Но башня неожиданно издает голос и говорит:

- Зачем, бедняжка, искать тебе гибели в пропасти? Почему новые опасности и труды так легко удручают тебя? Ведь раз дух твой отделится однажды от тела, конечно, — войдешь ты в глубокий Тартар, но назад от­туда ни при каких условиях не вернешься. Вот послушай-ка меня.

Неподалеку отсюда находится Лакедемон, знаменитый город Ахайи; по соседству с ним отыщи Тенар, скрытый среди безлюдных мест. Там расщелина Дита, и через зияющие врата видна дорога непроходимая; лишь только ты ей доверишься и переступишь порог, так прямым путем достигнешь Оркова царства. Но только вступать в этот сумрак должна ты не с пустыми руками: в каждой держи по ячменной лепешке, замешанной на меду с вином, а во рту неси две монеты. Пройдя уже значительную часть смертоносной дороги, встретишь ты хромого осла, нагруженного дровами, и при нем хромого же погонщика: он обратится к тебе с прось­бой поднять ему несколько поленьев, упавших из вязанки, по ты не гово­ри ни единого слова и молча иди дальше. Вскоре дойдешь ты до реки мертвых, над которой начальником поставлен Харон, тут же требующий пошлины и тогда перевозящий путников на другой берег в утлом челне. Значит, и среди умерших процветает корыстолюбие; даже такой бог, как Харон, сборщик податей у Дита, ничего не делает даром, и умирающий бедняк должен запастись деньгами на дорогу, потому что если нет у него случайно в наличии меди, никто не позволит ему испустить дух. Грязно­му этому старику ты и дашь в уплату за перевоз один из медяков, которые будут у тебя с собою, но так, чтобы он сам, своей рукой вынул его у тебя изо рта. Это еще не все: когда будешь ты переправляться через медли­тельный поток, выплывет мертвый старик на поверхность и, простирая к тебе сгнившую руку, будет просить, чтобы ты втащила его в лодку, но ты не поддавайся недозволенной жалости.

Когда, переправившись через реку, ты пройдешь немного дальше, уви­дишь старых ткачих, занятых тканьем; они попросят, чтобы ты приложи­ла руку к их работе, но это ничуть не должно тебя касаться. Ведь все это и многое еще другое будет возникать по коварству Венеры, чтобы ты вы­пустила из рук хоть одну лепешку. Не думай, что потерять эти ячменные лепешки — пустое, ничтожное дело: если одну хотя бы утратишь, света белого больше не увидишь. Преогромный пес с тремя большими голова­ми, громадный и страшный, извергая громоподобное рычание из своей пасти и тщетно пугая мертвых, которым зла причинить, не может, лежит у самого порога черных чертогов Прозерпины и постоянно охраняет об­ширное жилище Дита. Дав ему для укрощения в добычу одну из двух лепешек, ты легко пройдешь мимо него и достигнешь скоро самой Про­зерпины, которая примет тебя любезно и милостиво, предложит мягкое оживленная поцелуем Амура сиденье и попросит отведать пышной трапезы. Но тысядь на землю и возь­ми только простого хлеба, затем доло­жи, зачем пришла, и, приняв, что те­бе дадут, возвращайся обратно; смягчи ярость собаки оставшейся лепешкой, заплати скупому лодочнику монетой, которую ты сохранила, и, переправив­шись через реку, снова вступишь па прежнюю дорогу и снова увидишь хо­ровод небесных светил. Но вот о чем я считаю особенно нужным предупре­дить тебя, прежде всего: не вздумай от­крывать баночку, которая будет у тебя в руках, или заглядывать в нее, не про­являй любопытства к скрытым в ней сокровищам божественной красоты.

Так прозорливая башня изложила свое наставление. Психея не мешкая направляется к Тенару, взяв, как поло­жено, монеты и лепешки, спускается по загробному пути, затем, молча пройдя мимо убогого погонщика ослов, дав монету перевозчику за переправу, оставив без внимания просьбы вы­плывшего покойника, пренебрегши коварными мольбами ткачих и успо­коив страшную ярость пса лепешкой, проникает в чертоги Прозерпины. Не польстившись на предложенное хозяйкой сиденье мягкое и кушанье сладкое, но сев смиренно у ног ее п удовольствовавшись простым хлебом, передала она поручение Венеры. Сейчас же запрятала наполненную заку­поренную баночку и, заткнув глотку, лаявшему псу брошенной с хитрым умыслом другой лепешкой, заплатив оставшейся монетой лодочнику, вы­бралась она из преисподней гораздо веселее, чем шла туда. Снова увидела Психея свет белый и поклонилась ему. Но хотя и торопилась она поско­рее исполнить поручение, дерзкое любопытство овладело ею.

— Какая я глупая, — говорит она, — что несу с собой божественную красоту и не беру от нее хоть немножечко для себя, чтобы понравиться прекрасному моему возлюбленному!

И, сказав так, открывает баночку. Там ничего решительно нет, ника­кой красоты, только сон подземный, поистине стигийский, сейчас же вы­рвавшийся из-под крышки, на нее находит, по всему телу разливается густое облако оцепенения и овладевает ею, упавшей в тот же миг на той же тропке. И лежала она недвижно, словно спящий мертвец. А Купидон, выздоровев от тяжкой своей раны и не перенеся столь долгого отсутствия своей Психеи, ускользнул через высокое окно комнаты, где был заклю­чен, и, с удвоенною быстротой долетев на отдохнувших за время долгого бездействия крыльях, мчится к своей Психее, тщательно снимает с нее сон и прячет его на прежнее место в баночку, Психею же будит безопас­ным уколом своей стрелы и говорит:

- Вот ты, бедняжка, опять чуть не погибла все из-за того же твоего любопытства. Но пока что усердно исполни поручение, которое мать моя дала тебе своим приказом, а об остальном я позабочусь. — С этими слова­ми проворный возлюбленный вспорхнул па крыльях, Психея поспешила отнести Венере Прозерпинин подарок.

Меж тем Купидон, снедаемый сильной любовью и боясь внезапной суровости своей матери, принимается за старые хитрости и, достигнув на быстрых крыльях самой выси небес, со скорбным лицом обращается с мольбами к великому Юпитеру и излагает ему суть дела. Тогда Юпитер, потрепав Купидона по щеке и поднеся к своему лицу его руку, целует и так говорит ему:

— Хоть ты, сыпок, господин мой, никогда не оказывал должного поч­тения, присужденного мне собранием богов, — но все же, памятуя о своей снисходительности, а также и о том, что ты вырос на моих руках, я исполню все твои желания, сумей только уберечься от своих недоброжелателей.

Сказав так, приказывает он Меркурию немедленно созвать всех богов на заседание и объявить, что на того, кто не явится на небесный совет, бу­дет наложен штраф в десять тысяч нуммов. Боясь этого, небожители бы­стро наполняют покои, и Юпитер, сидя выше всех на возвышенном седа­лище, так возглашает:

- Боги, внесенные в списки Музами, конечно, все вы знаете этого юношу, который вырос у меня на руках. Решил я какой-нибудь уздой сдержать буйные порывы его цветущей молодости; хватит с пего, что еже­дневно его порочат рассказами о прелюбодеяниях и всякого рода сквер­нах. Уничтожить надлежит всякий повод к этому и связать мальчише­скую распущенность брачными путами. Он выбрал некую девушку и не­винности лишил ее; пусть же она останется при нем, пусть он ею владеет и в объятиях Психеи да наслаждается вечно любовью.

И, обратясь к Венере, продолжает:

— А ты, дочка, отбрось всякую печаль и не бойся, что твой знамени­тый род и положение пострадают от брака со смертной. Я сделаю так, что союз не будет неравным, но законным, сообразным гражданским уста­новлениям.

Тут он отдает приказ Меркурию сейчас же взять Психею и доставить на небо и, протянув ей чашу с амброзией, говорит:

— Прими, Психея, стань бессмертной. Пусть никогда Купидон не от­лучается из объятий твоих и да будет этот союз на веки веков.

Немедленно свадебный стол роскошный накрывают. На почетном ло­же возлежал новобрачный, прижав к груди своей Психею. Подобным же образом возлежал и Юпитер со своей Юноной, а за ними по порядку и все боги. Чашу с нектаром, что богам вино заменяет, Юпитеру подавал кравчий его, славный отрок сельский, остальным гостям подносил Либер. Вул­кан кушанья готовил, Орры осыпали всех розами и другими цветами, Грации окропляли благовониями, Музы оглашали воздух пением, Апол­лон пел под кифару, прекрасная Венера в такт музыке сладкой плясала в таком сопровождении: Музы пели хором, Сатир играл на флейте, а Паниск дул в свирель. Так надлежащим образом передана была во власть Купидона Психея, и, когда пришел срок, родилась у них дочка, которую зовем мы На