Марта. Понедельник

Я вышел из магазина под их смех, несшийся мне вслед, словно стая крикливых птиц. От запаха шоколада, равно как и от собственного гнева, я испытывал неестественную легкость в голове, пребывал в состоянии сродни эйфории. Мы были правы, pere. Это служит нам полным оправданием. Покусившись на три важнейшие для нас сферы – приход, религиозные обычаи и на самый священный из церковных праздников, – она наконец-то обнаружила свое истинное лицо. Ее пагубное влияние быстро растет; она завладела уже десятком, двумя десятками малодушных умов. Сегодня утром на кладбище я увидел первый одуванчик, вклинившийся в пятачок за надгробием. Стебель толстый, как палец. Значит, он уже пустил корни, проникшие глубоко под каменную плиту. Его уже не выкорчевать. Через неделю он вырастет опять, более крепкий и стойкий. Утром на причастии я встретил Муската, хотя на исповедь он не остался. Вид у него осунувшийся и злой; кажется, будто праздничная одежда стесняет его. Он тяжело переживает уход жены. Выйдя из chocolaterie, я увидел, что он уже ждет меня, дымя сигаретой у маленькой арки возле главного входа.

– Ну что, pere?

– Я разговаривал с вашей женой.

– Когда она вернется домой?

– Не хотелось бы обнадеживать вас, – мягко ответил я, качая головой.

– Упрямая корова. – Он бросил сигарету на землю и растер ее каблуком. – Прошу прощения за сквернословие, pere, но другого она не заслуживает. Как подумаю, скольким я пожертвовал ради этой чокнутой стервы… сколько денег на нее истратил…

– Она тоже немало натерпелась, – подчеркнул я, намекая на его неоднократные признания в исповедальне.

Мускат передернул плечами.

– Я и не говорю, что я – ангел. Знаю свои слабости. Но вот скажите мне, pere … – он умоляюще развел руками, – разве у меня нет на то оснований? Каждое утро просыпаюсь и вижу ее тупую морду. Постоянно нахожу у нее в карманах украденные на рынке вещи: помаду, духи, украшения. Как не появлюсь в церкви, все на меня смотрят и смеются. Хе? – Он торжествующе взглянул на меня. – Хе, pere? Разве я не тащу свой крест?

Все это я уже слышал и раньше. Неряха, тупица, воровка, лентяйка, дома ничего не делает. Об этом не мне судить. Моя роль – предложить совет и утешение. И все же он мне омерзителен своими оправданиями и своей убежденностью в том, что, если бы не она, он добился бы в жизни гораздо большего.

– Наша задача – не разбираться, кто больше виноват, – с упреком заметил я. – Мы должны попытаться спасти твой брак.

Мускат мгновенно стушевался.

– Простите, pere. Я… мне не следовало так говорить. – Притворяясь искренним, он обнажил в улыбке желтые, как старинная слоновая кость, зубы. – Не думайте, будто она мне безразлична, pere. Как-никак я же хочу, чтобы она вернулась, так?

Разумеется. Чтобы было кому готовить для него, гладить его одежду, работать в его кафе. И чтобы доказать своим приятелям, что Поль-Мари Мускат никому, ни единой живой душе, не позволит выставить себя дураком. Мне отвратительно его лицемерие. Однако вернуть ее в лоно семьи должно. В этом по крайней мере я с ним согласен. Но совсем по другим причинам.

– Такими идиотскими способами, какие избрал ты, Мускат, – резко сказал я, – жен не возвращают.

Он возмутился:

– Я не вижу необходимости…

– Не будь дураком.

Боже, pere, какое же нужно терпение с такими людьми?

– Угрозы, брань, постыдный пьяный дебош вчера ночью? Думаешь, этим можно чего-то добиться?

– А что, я должен был «спасибо» ей сказать? – не сдавался он. – Все теперь только и судачат о том, что меня бросила жена. А эта наглая сучка Роше… – Его злобные глазки сощурились за стеклами очков в тонкой металлической оправе. – Поделом ей будет, если что-то случится с ее писаной шоколадной, – решительно заявил он. – Навсегда избавимся от этой стервы.

Я пристально посмотрел на него:

– Вот как?

Он высказывал вслух почти мои собственные мысли, топ pere. Да поможет мне Бог, но когда я смотрел на пылающее судно… Варварский восторг, наполнивший меня, недостоин моего призвания; я не должен испытывать таких языческих чувств. И я боролся с ними, pere, давил их в себе в предрассветные часы, выкорчевывал, но они, как одуванчики, вновь прорастали, укрепляясь в душе своими цепкими корешками. Наверно, поэтому – потому что я понимал – я ответил ему резче, чем намеревался.

– Что ты задумал, Мускат?

Он что-то пробормотал себе под нос.

– Вероятно, пожар? «Случайное» возгорание? – Меня распирал гнев. Я ощущал во рту его металлический и одновременно сладковато-гнилой привкус. – Как тот пожар, что избавил нас от цыган?

Он самодовольно ухмыльнулся.

– Может быть. Некоторые из этих старых домов готовы вспыхнуть сами собой.

– А теперь послушай меня. – Меня вдруг объял ужас при мысли о том, что он принял мое молчание в тот вечер за одобрение. – Если я только подумаю, заподозрю, – вне исповедальни, – что ты сотворил нечто подобное… если что-нибудь случится с тем магазином… – Я взял его за плечо, впиваясь пальцами в мясистую плоть.

Мускат обиженно надулся.

– Но, pere … вы же сами сказали, что…

– Я ничего не говорил! – Мой голос рассыпчатым эхом – та-та-та – прокатился по площади, и я поспешил сбавить тон. – Безусловно, я никогда и не подразумевал, чтобы ты… – Я прокашлялся, потому что в горле внезапно скопилась мокрота. – Мы живем не в Средневековье, Мускат, – отчеканил я. – Никто не вправе толковать законы Божьи в угоду личным интересам. Равно как и государственные, – веско добавил я, глядя ему в лицо. Белки в уголках его глаз такие же желтые, как и его зубы. – Надеюсь, мы понимаем друг друга?

– Да, топ pere, – угрюмо ответил он.

– Так вот: если что-нибудь случится, Мускат, хоть что-нибудь – окно разобьется, что-то загорится – любая неприятность…

Я выше его на целую голову. Я моложе его, здоровее. Он ежится, инстинктивно реагируя на угрозу физического насилия. Я несильно пихнул его, и он спиной отлетел к каменной стене. Я едва сдерживаю свой гнев. Как он посмел – как он посмел! – взять на себя мою роль, pere? Жалкое ничтожество. Поставил меня в такое положение, когда я вынужден официально защищать женщину, которую считаю своим врагом. Усилием воли я беру себя в руки.

– Держись подальше от этого магазина, Мускат. Если что-то и придется предпринять, я это сделаю сам. Ясно?

– Да, pere, – уже более робко отвечает он, наконец-то остудив свой пыл.

– Я сам все улажу.

Три недели до ее праздника шоколада. Это все, что мне осталось. Три недели на то, чтобы придумать, как нейтрализовать ее влияние. В своих проповедях я осуждаю ее, но тем самым только подвергаю осмеянию себя самого. Шоколад, говорят мне, это не категория нравственности. Даже Клэрмоны считают, что я поднял шум из-за пустяка. Она с глупой жеманной улыбкой и притворным участием в лице непрестанно замечает мне, что вид у меня переутомленный, он открыто смеется. А сама Вианн Роше и вовсе не обращает внимания на мои усилия. Причем она даже не стремится ассимилироваться в нашем обществе. Наоборот, всячески подчеркивает свою чужеродность. Выкрикивает мне дерзкие приветствия через всю площадь, поощряет эксцентричность таких, как Арманда, и сумасбродство детей, следующих за ней по пятам. Она выделяется даже в толпе. Если все размеренно шагают по улице, то она обязательно бежит. Бросаются в глаза ее волосы, ее одежда, неизменно развевающиеся на ветру. Все ее наряды совершенно безумных расцветок – оранжевые, желтые, в горошек, в цветочек. В мире дикой природы попугай, затесавшийся в стаю воробьев, вскоре был бы растерзан за свое яркое оперение, а к ней все относятся с симпатией, даже с восхищением. То, что обычно вызывает укоризну, в ее исполнении воспринимается без осуждения, лишь только потому, что она – Вианн. Даже Клэрмон не может устоять перед ее чарами, а неприязнь, выказываемая его женой, не имеет ничего общего с моральным превосходством – это обычная зависть, что делает Каро мало чести. Вианн Роше по крайней мере не лицемерка, использующая слово Божье для укрепления своего положения в обществе. Однако подобная мысль, – подразумевающая, как оно и есть на самом деле, что я испытываю расположение, даже благоволю к этой женщине, что мне, как священнику, непозволительно, – весьма опасна для меня. Я не вправе кого бы то ни было любить или жаловать. Гнев и благосклонность для меня одинаково неприемлемы. Я должен сохранять беспристрастность – ради своей паствы и церкви. Это мои главные приоритеты.