Джонатан 7 страница

Сайлас потряс головой. Он потряс ею с каким-то ожесточением, но Оуэн видел, что он измучен. От слез он совершенно выбился из сил.

— Что случилось, сын? — спросил Оуэн. Нет, он не произнес слово «сын». И теперь очень об этом жалел.

— Что случилось? — спросил Оуэн.

Лицо Сайласа сморщилось, рот приоткрылся, а глаза превратились в щелки.

Оуэн смотрел на эти превращения, пока лицо Сайласа снова не расправилось. Теперь Сайлас поднял глаза на Оуэна.

— Уходи, папа, — сказал он. — Уйди.

Оуэн понял, что не стоит лезть сыну в душу. Что бы его ни расстроило, он должен справиться с этим сам. Если эта девочка — Ноэль — его бросила, ему очень больно, но Оуэн ничем не мог ему помочь. Он не умел утешать, как Анна. Хотя никакие слова не смогли бы унять душевную боль Сайласа.

Оуэн все стоял у двери. Он был совершенно беспомощен, но ему очень хотелось помочь.

— Уходи, — повторил Сайлас.

Эти слова еще долго звенели у Оуэна в ушах. Он слышит их и сейчас.

Он закрыл дверь, но не уходил, а стоял и прислушивался. Что он рассчитывал услышать, он и сам не знал. Хоть что-нибудь.

За спиной Оуэна Анна отворила дверь их спальни. Он думал, что она принимает ванну но на ней по-прежнему была та же одежда, что и за обедом.

— Оуэн, — произнесла она.

— Ты знаешь, что с ним? — спросил Оуэн, указывая большим пальцем через плечо.

Анна закрыла лицо руками и начала плакать. Оуэн почувствовал себя единственным человеком на земле, который не может понять, что происходит в его семье.

Нам надо поговорить.

Сайлас

Становится холодно. Становится очень холодно. Скоро совсем стемнеет, но я могу спуститься и переночевать в хлеву, если я так и не найду в себе силы войти в дом. Проснувшись утром, я напишу тебе еще, потому что больше мне ничего не остается — только писать тебе и говорить, как сильно я тебя любил и все еще люблю. Это все, что я хочу тебе сказать, и если бы я не совершил этот ужасный поступок, ты бы услышала это от меня еще тысячу раз, а может, даже больше, потому что я сделал бы все от меня зависящее, чтобы убедить тебя выйти за меня замуж, после колледжа, конечно, или куда ты там собралась поступать. И теперь я думаю, что ты будешь исполнять прекрасную музыку, но я ее не услышу, и это почти самое грустное во всей этой истории, хотя, конечно же, это не так. Быть может, когда-нибудь я узнаю о концерте, который ты будешь давать; я тайком проберусь в зал, сяду в заднем ряду и буду смотреть, как ты играешь. Ты не увидишь моего лица, моих глаз, так далеко я буду сидеть. Я просто послушаю твою музыку.

Прости, что я не отвечал на твои звонки. Мне очень, очень жаль, правда. Я знаю, что привел тебя в отчаяние. Но я был так расстроен из-за мамы и этого ужасного человека. Я знаю, что мать все рассказала отцу, потому что слышал, как хлопнула дверь кухни и отец умчался на своей машине, а потом я слышал, как она плачет в спальне, и я подумал, что нашей семьи больше нет, что она ее разрушила, что этот ужасный человек разрушил ее, потому что он, как змея, вполз в наш дом и отравил все, что у нас было. Теперь мы уже никогда не будем семьей, никогда, из-за того, что сделал он, и из-за того, что сделал я.

Если мой отец увидит эту кассету, я не смогу вернуться домой. Я не смогу посмотреть ему в глаза после этого, а он не сможет посмотреть в глаза мне. Мне придется уйти из дома.

Уже совсем стемнело, к тому же резко похолодало, а я, как последний дурак, забыл дома перчатки, я не знаю, как я мог их забыть. Впрочем, нет, знаю, это потому, что я был очень расстроен, но я согрею руки в карманах парки, только не получается долго писать: пальцы немеют, и приходится после каждого предложения отогревать их. Я только что съел энергетический батончик, поэтому я не голоден, но мне хочется пить, и это еще одна глупость — я забыл взять воду, но если мне станет невмоготу, я просто поем снега.

Мне хочется знать, что ты делаешь в эту самую минуту, и я надеюсь, что ты не лежишь в постели и не плачешь, потому что я сделал тебе очень больно. Я только сейчас подумал (и очень испугался), что ты можешь уйти из школы, не выдержав боли и унижения. Я только хочу тебе сказать… Боже мой, если бы я мог просто взять и сказать это тебе! Мне лишь сейчас пришло в голову… Пожалуйста, пожалуйста, не бросай школу! Потому что ты должна поступить в Джуллиард, или куда там тебе удастся поступить, и продолжать заниматься музыкой. Все это не имеет к тебе никакого отношения, тебя это никак не коснулось, это моя личная глупость и мой позор. Это случилось, когда я ни о чем не думал, не думал о последствиях, не думал о тебе, и хотя я заслужил наказание и обязательно его понесу, тебя наказывать не за что, ведь та боль, которую я тебе причинил, хуже любого наказания. Я спущусь с горы и приму наказание, потому что я его не боюсь. Я только хотел поговорить с тобой, прежде чем я сделаю это, прежде чем мне придется уйти из школы, или что там еще мне прикажут сделать, поэтому я хотел написать все это: мне кажется, что я говорю с тобой. О господи, как мне хочется, чтобы ты сейчас была со мной! Я бы тогда сто тысяч раз

попросил бы у тебя прощения, я даже не стал бы умолять тебя смотреть на меня, или позволить прикоснуться к тебе, или даже позволить сказать, что я тебя люблю. Я только попросил бы у тебя прощения за то, что стал виновником твоей боли. А потом я думаю: вдруг бы ты простила меня, взглянула бы на меня и, несмотря на боль, поверила бы, что я люблю тебя очень сильно. Может быть, ты даже поцеловала бы меня, пусть только для того, чтобы дать мне понять, что ты меня простила, ведь всякое бывает. Может быть, когда- нибудь мы опять будем вместе идти по улице, или войдем в магазин, или будем сидеть за одним столом и разговаривать, и то, что нас разлучило, останется в далеком прошлом, и мы даже не станем о нем вспоминать, а потом наступит день, когда ты приведешь меня к себе домой, в свою спальню. Ты ляжешь на кровать, и я лягу рядом с тобой, и ты позволишь мне заняться с тобой любовью, и я буду наслаждаться каждым мгновением, и это совсем не будет похоже на то, что снимали на видео — наша любовь священна. Все станет так, как прежде, и я буду счастлив.

Ноэль

Я больше не звоню Сайласу. Я думаю, если он захочет поговорить, то сам мне позвонит. Но я знаю: случилось нечто ужасное. То, как он швырнул мяч на трибуны, говорит либо о том, что он был так зол, что просто не мог сдержаться, либо о том, что он хотел в кого-то попасть. Сайлас слишком хорошо умеет обращаться с мячом и ни за что не промахнется, если хочет куда-то попасть. Но я и представить себе не могу, что он хотел попасть именно в эту женщину, поэтому я не знаю, что и думать.

Меня все спрашивают: «Что случилось с Сайласом?» Я пожимаю плечами. Мне нечего им сказать.

Я иду в репетиционную аудиторию и пытаюсь играть на скрипке. Но я напряжена и нервничаю, и это сказывается на моей игре. Рывки и остановки. Отчаяние. Раздражение Даже ноты кажутся мне интервалами в музыке.

Время от времени меня охватывает тревога. Неужели все кончено? Сегодня суббота, а он не позвонил и даже не прислал сообщение. Меня это пугает. Но я не могу опять звонить ему домой. Просто не могу.

В субботу вечером никто не ходит в столовую, но я проголодалась и собираюсь пойти туда.

Мы учимся в выпускном классе, а значит, на танцы даже не заглядываем. Я сижу в своей комнате и пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться и пропускаю целые куски. Читаю так же, как играла раньше. Я несколько раз перечитываю одну и ту же страницу, а потом поднимаю голову и смотрю в окно. Снег покрылся коркой и сверкает там, где на него падает свет. У моей соседки появился парень, и она уехала на ночь к нему в Бурлингтон. Я одна в комнате, но дверь открыта, потому что с закрытой дверью мне слишком одиноко. Периодически я проверяю мобильный телефон. Я ставлю его на зарядку, так, на всякий случай. Через каждые пять минут я проверяю и электронную почту. «Я могла бы позвонить ему домой, — думаю я. — Что, если он заболел и лежит с высокой температурой? Окажется, что я беспокоилась совершенно напрасно». Может, поэтому он так странно вел себя на площадке? Вот именно. Он заболел, потому и лег так рано спать. Это объяснение кажется мне таким убедительным, что я начинаю успокаиваться. Если Сайлас заболел, волноваться не о чем. Мои звонки ему только повредят.

Но потом я думаю: «Если бы я заболела, я бы ему позвонила, чтобы сообщить об этом.

Разве нет?»

Какая-то тень с длинными черными волосами скользит мимо моей открытой двери.

Проходит несколько секунд, и тень, пятясь, возвращается.

— Ноэль? — окликает меня Шерил.

— Привет.

— Что ты делаешь?

— Читаю, — отвечаю я, поднимая книгу.

— Я думала, ты с Сайласом.

— Он заболел, — говорю я.

— Да? — Шерил кусает губу.

— А что такое? — настораживаюсь я.

— Просто мне показалось, что я недавно его видела.

Она, похоже, уже жалеет, что остановилась возле моей комнаты.

— Где? — спрашиваю я, приподнимаясь на кровати.

— Мне кажется, что я видела его на танцах, но, наверное, я обозналась, — идет на попятную Шерил.

— Сайлас на танцах? — спрашиваю я. — На танцах в студенческом центре?

— Да, мне так показалось. Но, может, это был не он. Я знаю, что она врет.

— Там сегодня много старшеклассников, — добавляет она.

— Почему? — спрашиваю я.

— Не знают, чем заняться. Дороги просто ужасные.

— Странно, — говорю я.

— Ну, я побежала, — прощается она.

Я, окаменев, сижу на кровати. Книга у меня в руках тоже застыла. Сайлас не болен. Он отправился на танцы без меня. Но ведь они его никогда не интересовали!

У него появилась другая девушка? Нет, этого не может быть.

Я встаю, открываю шкаф и быстро осматриваю себя в зеркале на его дверце. Душ принимать некогда. На мне джемпер Авери и джинсы, в которых я хожу уже два дня. Я провожу щеткой по волосам, и они тут же встают дыбом, как наэлектризованные. Наверное, так и есть. Воздух сухой, а на улице мороз. Я накидываю поверх джемпера парку и выбегаю из комнаты.

Дорожки освещены фонарями, и если бы я не была так встревожена, я бы сказала, что на улице очень красиво: конусы света на снегу, черное небо, усеянное звездами. Вдалеке виднеется студенческий центр, который издали можно принять за клуб. Из-за танцев освещение в центре неяркое. Меня всегда удивляло, как можно при помощи освещения преобразить помещение до неузнаваемости. Днем, когда в большие окна центра струится свет, а на столах, усеянных сахарной пудрой от пончиков, валяются книги и бейсболки, его красно-синие стены и покрытый пятнами ковер на полу выглядят не просто заурядно, а, пожалуй, и уродливо. Создается впечатление, что его дизайн полностью на совести какого- то нерадивого студента. Но ночью, когда верхний свет приглушен, а на столах расставлены свечи, все смотрится очень даже романтично.

Подходя к центру, я улавливаю звуки музыки, пока только быстрый ритм и самые низкие частоты. Я знаю, что в зале увижу девчонок-девятиклассниц, танцующих со

вскинутыми вверх руками и воображающих, что они на рейв-пати или в ночном клубе где- нибудь на Манхэттене. Некоторые в поднятых руках держат напитки (диетическую колу в пластиковых стаканах), подражая девушкам, которых они видели в кино.

Жаль, что нельзя заглянуть внутрь, оставаясь при этом невидимой. Я только хочу узнать, там ли Сайлас. Я растолкала толпу мелюзги на ступеньках. Они выходят из зала покурить или выпить чего-нибудь покрепче колы. Девятиклассницы никогда не ходят поодиночке, а только компаниями по трое и четверо. Я чувствую себя одной из дежурящих на танцах родительниц: я старше окружающего меня молодняка, на мне нет блестящего топа и короткой юбки, и я озабочена.

Еще от входа я замечаю Джей Дота и Роба. Они на голову выше остальных парней, даже Сайласа, которого я пока не заметила. Присутствие Джей Дота и Роба меня удивляет. Это что, какая-то шутка? Неужели им и в самом деле было настолько скучно, что поход на танцы показался неплохой идеей? Может, у Джей Дота или Роба появилась новая девчонка из девятого или десятого класса, а остальные приплелись за компанию? Я продолжаю расталкивать толпу. Под ногами на ковре я чувствую что-то липкое, о чем даже задумываться не хочу. Я смотрю под ноги, а когда поднимаю глаза, то сразу вижу Сайласа. Он танцует, и это уже само по себе странно, потому что Сайлас никогда не танцует, кроме того, он делает это как-то разнузданно, и это еще более странно. Я наклоняю голову то вправо, то влево, и наконец мне удается рассмотреть все получше. Он танцует с миниатюрной девушкой, хорошенькой стройной девушкой. У нее белокурые волосы, и даже высокие шпильки не мешают ей двигаться быстро и очень грациозно. На мгновение мне становится интересно, чисто с практической точки зрения, как ей удалось дойти до студенческого центра в туфлях, в которых я, наверное, и стоять ровно не смогла бы. Сайлас танцует не в такт, и во всех его движениях сквозит безумие. Он танцует безобразно, и если бы я не была так ошарашена, то мне стало бы за него очень стыдно. Он ведет себя как сумасшедший, но никто вокруг не смеется.

Я подхожу поближе. Его кожа блестит от пота. Он кружится, и его взгляд скользит по мне, но в глазах нет и проблеска узнавания. На нем зеленый джемпер поверх футболки и джинсы с мокрыми внизу штанинами. Его ботинки облеплены грязью. Мне кажется, что толпа расступилась и наблюдает за Сайласом, хотя на самом деле это не так. Просто он танцует в луче моего собственного прожектора. Насколько я могу судить, блондинка на высоких каблуках и Сайлас не только не соприкасаются телами, они даже не смотрят друг на друга. Но девушка явно находится в своей стихии. Она сексуально надула губки и томно прикрыла глаза, хотя временами эта гримаса сменяется ослепительной белозубой улыбкой, адресованной подругам, стоящим в сторонке и потягивающим колу. Они ей завидуют. Их можно понять. Она двигается, как танцовщица в своей собственной вселенной, на своей собственной орбите, лишь иногда пересекающейся с орбитой Сайласа. Он пригласил эту девушку на танец? Почему он здесь? Совершенно ясно, что он не болен. И если он все-таки сюда пришел, почему не пригласил меня?

Этого Сайласа я не знаю, так же, как и того, который был сегодня на баскетбольной площадке. Я боюсь этого Сайласа, дергающегося, как дервиш, совершенно не в такт музыке,

Сайласа, которого подняли бы на смех, если бы не его свирепые движения, не безумный блеск его глаз. Возможно, они все зачарованы этим новым Сайласом. Возможно, они ждут, что он опять запустит в кого-нибудь мяч.

Я смотрю и смотрю, пока не понимаю, что больше не могу. Кое-кто уже обратил на меня внимание, и я знаю, что через несколько минут слух расползется по всему залу. Сайлас и Ноэль поссорились. Сайлас и Ноэль расстались. У Сайласа новая девушка — стройная блондинка на умопомрачительно высоких каблуках.

Я разворачиваюсь и, расталкивая толпу, выбегаю на улицу. Я спрашиваю себя: «Что, если шептуны, уже взявшиеся за работу за моей спиной, правы?»

Колм

Я согласен с тем, что чудовищный размах, который обрела эта история, — дело рук прессы. Или же во всем виновата общественность. А может быть, и сама школа. Искать виноватых можно до бесконечности, но несомненно одно: пресса действительно подлила масла в огонь.

Я сдал свою статью в четверг, 26 января, чтобы она появилась в Бостоне в пятницу в утреннем выпуске. Интуиция меня не подвела. Редакторы разместили ее на первой странице, сразу под сгибом. До этого моя статья лишь однажды появилась на первой странице, но это отношения к делу не имеет. Мне кажется, содержание кассеты мне удалось описать более или менее правильно, хотя, пока ты ее не посмотрел, представить все это просто невозможно. Разумеется, мне пришлось обойти наиболее пикантные подробности, чтобы она хорошо пошла с утренним кофе. В Авери мне удалось раздобыть экземпляр адресного справочника студентов, и я наугад позвонил по нескольким телефонам. Просто удивительно, с какой готовностью эти ребятишки общаются с прессой. Но самое интересное в студентах

— это то, что они почти никогда не лгут. Они всегда преувеличивают, и тут надо держать ухо востро. Но они очень редко лгут. Во всяком случае, журналистам.

Тогда мне не удалось поговорить с кем-либо из непосредственных участников событий. Я не смог и близко подобраться к семье Квинни. Роб Лейхт тоже отказался от разговора со мной. Но у Джеймса спустя какое-то время нашлось очень много информации для прессы. Следует заметить, он пошел на этот контакт вопреки рекомендациям своего адвоката. И у меня состоялся абсолютно феноменальный — пусть и короткий — телефонный разговор с пострадавшей девочкой. Я раздобыл номер ее мобильного через одну из одноклассниц, позвонил ей и услышал несколько весьма необычных и довольно противоречивых заявлений. Насколько я знаю, я единственный из журналистов, кому удалось напрямую с ней связаться.

История не сходила с первой страницы «Глоуба» пять дней подряд. Позже мы продолжали довольно часто публиковать статьи, посвященные этой теме, вплоть до первой годовщины происшествия. И всякий раз, когда где-либо затрагивается эта тема, тут же начинаются ссылки на Авери. Этой теме также были посвящены многие передовицы, особенно часто речь шла о склонности подростков к риску, ответственности школ и злоупотреблении алкоголем. Огромный интерес вызвала отставка Бордвина, а также гражданский иск Джеймса Роублса.

Должен сказать, что не прошло и часа после того, как моя история появилась в сети (а это произошло еще до выхода утренних газет), как представители всех местных новостных каналов и всех вермонтских газет уже мчались в Авери. Еще до обеда там была вся тяжелая артиллерия американской журналистики — Си-эн-эн, Эн-би-си, Эй- би-си, Си-би-эс, ФОКС,

«Нью-Йорктайме», «Вашингтон пост», да и все остальные тоже. Всем хотелось урвать хоть что-нибудь от этого скандала.

Си-эн-эн первыми заполучили копию кассеты, и хотя они мало что могли показать (лица и определенные части тел пришлось затемнить), зато много и напыщенно разглагольствовали об этичности показа данных отрывков, вызывая тошноту и отвращение характерным для крупных телевизионных станций самолюбованием. «Руководствуясь интересами наших телезрителей, мы покажем вам этот сюжет, хотя целый день спорили об

этичности данного показа». Что за куча дерьма! Потом они сумным видом созвали всех экспертов по этике и миллион других экспертов, после чего принялись обсуждать все подряд: от алкоголя в школе до того, как понимают посягательство на половую неприкосновенность в Вермонте, и попыток школы замять преступление. С экранов телевизоров не сходили все эти Андерсоны Куперы и Брайаны Уильямсы, расположившиеся перед воротами школы в Авери. От внимания наблюдательных телезрителей не ускользнул и тот факт, что все они вырядились в куртки «Норт Фейс», пытаясь походить на студентов.

Я отвечал за эту тему в «Глоуб» от начала и до самого конца. Я получил за нее Пулитцеровскую премию. Можно долго рассуждать о том, насколько этично принимать награду, присужденную за омерзительную историю о злоупотреблении алкоголем и сексуальном насилии, но просмотрите истории, получившие какие-либо награды в течение последних десяти лет, и вы убедитесь, что почти все они повествуют о жадности и похоти, сексе или убийстве. Ты пытаешься убедить себя в том, что твоя газета, в отличие от таблоидов, подает информацию объективно и непредвзято, но правда заключается в том, что все мы таблоиды.

В Авери это было особенно наглядно. В конце концов, им пришлось запереть ворота школы, но первые пару дней, когда журналисты брали интервью у всех подряд, многие детишки начистоту выкладывали им все, что происходит в стенах школы. Кстати, ничего нового, то же, что и в государственных школах. Вы можете представить себя на месте мамы и папы, включающих какой-нибудь национальный канал и лицезреющих на экране свою Джули или своего Джошуа, подробно рассказывающих о пивном штыне или отсосах?

Я обосновался в мотеле «Горный ландшафт». Кстати, как потом оказалось, в этом же мотеле находился РобЛейхт с матерью, когда его арестовали. Такой налет журналистов Авери наверняка приходилось переживать впервые. Их там были сотни, и я не преувеличиваю. Репортеры, телекомментаторы, операторы, техники… И все они искали, где бы остановиться. Владелец мотеля позже признался, что эта первая неделя скандала стала лучшей для бизнеса за всю его жизнь. Только я, наверное, и успел снять комнату по нормальной цене. Жители начали сдавать комнаты в своих домах… Черт возьми, они сдавали целые дома, а сами переезжали к тетушке Салли или еще куда- то! Они гребли деньги лопатой. Одна телеведущая всего лишь на ночь сняла комнату без удобств и была так возмущена ценой, что потребовала, чтобы ей из Нью-Йорка прислали трейлер с туалетной комнатой и спальней.

Авери не справлялся с этим нашествием. Двое местных полицейских теперь только и делали, что занимались регулированием движения и наведением порядка в лагере прессы. Когда местные жители поняли, как подается в новостях школа и их город, они закрыли рты на замок и отвернулись от журналистов. Сайлас Квинни был местным парнем, и многие с симпатией относились к Анне и Оуэну Квинни. Гэри Квинни был дядей Сайласа. Ричар Соммерс и его жена Салли, сестра Оуэна, держали единственную закусочную в городе,

«Квик Стоп», на заправочной станции. Они закрылись, и всем пришлось ездить за бутербродами и пиццей в соседний городишко. Ну и еда там была, скажу вам! Мы сидели на пицце, тако и скверной китайской кухне. Впрочем, у них был неплохой сыр. Отличный сыр.

На третий день журналистам запретили ступать на территорию Академии. Если вы просмотрите сделанные после этого видеозаписи, вы увидите, что действие отныне происходило перед зданием расположенного через дорогу суда, а Андерсоны Куперы и Брайаны Уильямсы переоделись в строгие костюмы и галстуки. Иногда из ворот выходил

представитель школы (первое время это был исполняющий обязанности директора школы Джефф Коггесхолл, которого позже назначили постоянным директором), делал заявление и отказывался отвечать на вопросы. Они старались устроить так, чтобы школа пострадала как можно меньше. Им ведь необходимо было позаботиться о выпускниках этого года и об остальных студентах, а также о предстоящем наборе. Но поздно спохватились — вред уже был нанесен. В конце концов, они наняли фирму, занимающуюся связями с общественностью, и поручили ей контакт с прессой.

У меня до сих пор хранятся все мои заметки и отснятый материал. Ко мне обращались многие издатели с просьбой написть книгу о «деле Авери». Честно говоря, меня удивляет, что ее до сих пор не написали.

Натали

Город взорвался. Другого слова не подберешь. Мы упоминались в новостях десять дней подряд, а статьи о нас появлялись еще очень долго. Это было похоже на историю о шахтерах, которых завалило в шахте, после чего все в напряжении ждали выхода новостей, желая узнать, что там у них происходит. Или на историю о школьном автобусе, рухнувшем с моста вместе с детишками. Наш город оказался в осаде.

Родители наводнили всю округу — не столько для того, чтобы забрать своих детей, сколько для того, чтобы быть с ними рядом и, в случае необходимости, защитить их. Мы должны обслуживать всех, кто входит в школьную столовую, — таковы принципы школы. Это делается для того, чтобы родители, навещая своих детей по родительским дням, или по каким-то особым случаям, или просто приезжая на матч или экскурсию, чувствовали, что им рады. Поэтому во время скандала за столами постоянно сидели десятки родителей, и мы кормили их совершенно бесплатно. У нас даже кассира нет. Поварам приходилось заказывать намного больше говядины, и макарон, и овощей, и молока. Вы не поверите, некоторые родители начали жаловаться на салатный бар, поэтому нам пришлось заказывать дополнительные продукты для салатов. А еще мы не могли отличить родителей от репортеров, и, пока не заперли ворота, они тоже пробирались в столовую. Потом, конечно, уже никто не мог войти без пропуска. Но в первые три дня мы, наверное, кормили не меньше пятидесяти журналистов ежедневно.

Но это еще не самое худшее. С тех пор наш город уже совсем не тот. Джордж и Джилл Марш переехали. Сначала они поселились у матери Джилл в Лудлове, а свой двенадцатикомнатный дом, идеально расположенный между школой и магазином Пита, сдали прессе. Они сдали его Си-эн-эн, заломив тысячу долларов в сутки, и, можете себе представить, они получили эти деньги, несмотря на то, что лучшие времена их дома остались далеко позади. Кроме того, в нем всего две ванные, и ни в одну из них я не согласилась бы даже войти. Джордж и Джилл заработали на этой истории двадцать тысяч баксов, а потом их жилище приглянулось одному из техников Си-эн-эн. Он предложил им за него сто пятьдесят тысяч «со всеми изъянами», и они быстро сообразили, что этих денег им хватит на отель во Флориде. Так что они навсегда уехали в Тампу. Я тоже подумывала о том, чтобы сдать наш домишко, но Эббетт и слушать не захотел о переезде к моей сестре Лили, поэтому мы остались не у дел. А я могла легко получать по четыреста долларов за ночь. Дом у нас небольшой, зато ванные отличные. Я зарабатываю всего четыреста долларов в неделю, и это без вычета налогов. Но, как я уже сказала, Эббетт и слышать об этом не захотел, и теперь я иногда его поддразниваю: «Где мой отель?» Нам его не видать как своих ушей. Но надо отдать Эббетту должное — он горой стоит за школу, и когда они закрыли ворота, он начал называть всех, кто помогал репортерам, пусть даже сдавая им жилье, предателями, как во время Второй мировой. И в этом он был не одинок. Город разделился на две части. Такое разделение сохранилось до сих пор. Вопрос стоит так: либо ты помогал журналистам, либо нет. Эббетт и сейчас отказывается переступать порог магазина Пита или разговаривать с Фредом Гризоном, который заработал на приезжих кругленькую сумму. Приезжие отчаянно искали жилье и пропитание. В Авери, если не считать школу, никогда не жило больше тысячи человек. В разгар скандала, по прикидкам Сэмюэла, начальника почты, это число

удвоилось за счет репортеров, зевак и родителей, прибывших лично разобраться в ситуации. Я в математике не сильна, но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь подсчитал бы валовой внутренний продукт города за этот месяц.

Гризон сорвал отличный куш. За счет наплыва людей ему удалось толкнуть как минимум три дома. Вполне возможно, что и больше, но лично мне известно о трех. Как я уже сказала, мы с Эббеттом больше не общаемся с Фредом, хотя это у Эббетта на него зуб, а не у меня. Если я встречусь с Фредом или его женой в церкви, я поздороваюсь с ними, как и надлежит доброй христианке.

Но и это еще не все. Люди разделились на два лагеря. Одни считали, что мальчишки виноваты. Другие — что мальчишки не виноваты. Девчонка стала жертвой насилия. Девчонка сама напросилась. Но Сайласа жалели все, все до единого. Видите ли, он был одним из нас, а не каким-то там богатеньким мальчишечкой из Нью-Йорка. Его семья трудилась не покладая рук, чтобы заработать на жизнь, как и все мы. Мы все им гордились. Многие из нас ходили на баскетбольные матчи только для того, чтобы посмотреть на его игру. Кстати, мяч угодил в Джилл Марш.

Я не знаю, что Сайлас делал там в тот вечер. И если бы не чертова кассета, я бы ни за что в это не поверила. Ни за что. Весь город был в шоке. Анна… я ее не видела в городе… да, пожалуй, уже больше года. Иногда я вижу Оуэна, но это уже не тот Оуэн, которого я знала раньше. От него осталась одна оболочка, внутри ничего нет. Да и внешне его не узнать. Проходят дни, недели, и ты даже не вспоминаешь о скандале, а потом проезжаешь мимо фермы Квинни (хотя это теперь такая же ферма, как и мой домишко) или встречаешь Оуэна на заправке, и все это опять наваливается на тебя; ты понимаешь, что твоя жизнь в одно мгновение может рухнуть под откос.

Студентов в школе теперь намного меньше, и работы в столовой тоже. Мою зарплату еще не урезали, хотя время от времени появляются слухи о том, что это скоро произойдет. Я имею в виду — уменьшение зарплат. Школьное начальство со страшной силой обрушилось на употребление алкоголя внутри школы. На танцах теперь дежурит по десять человек, а на деревьях развесили камеры наблюдения, но следят они не за безопасностью детишек, а за их поведением. Майкла Бордвина уже давно нет, а мистер Коггесхолл… он все держит в руках. Он постоянно вводит новые правила. То это правило, то еще какое-нибудь. Хотя, мне кажется, детишки и в самом деле стали пить поменьше, хотя бы потому, что теперь раздобыть выпивку очень тяжело. Как бы то ни было, но в воскресенье к завтраку приходит намного больше народу, а это, как ни крутите, показатель.