Джонатан 4 страница

Анна рисковала всем. Он рисковал всем.

Майк открыл мобильный телефон и набрал номер Квинни, молясь, чтобы на его звонок ответили не Оуэн или Сайлас, а Анна. Если же ему не повезет, он дружеским или деловым тоном попросит позвать Анну. Он всего лишь хочет узнать, как прошло собрание. Участие родителей в жизни школы не могло не интересовать его как директора.

Анна сняла трубку.

— Ты понравилась мне с первого взгляда, — произнес Майк в трубку.

— Ты тогда висел вниз головой, — после секундного молчания ответила Анна, и Майку почудилась в ее голосе улыбка.

— Ты одна? — спросил Майк.

— Вроде того.

— Я… — Майк не знал, как ему описать свое нынешнее состояние и настроение.

— Ты выглядел очень забавно, — продолжала Анна и пояснила: — Когда висел вниз головой.

Майк улыбнулся. Ему нравилась такая легкомысленная Анна. Она шутила, она болтала о пустяках и флиртовала.

Он прислонился к стойке, не сводя глаз с подъездной дорожки.

— Что, если я сейчас к тебе приеду? — спросил он.

— Нет.

— Оуэн уже дома?

Майк опустил взгляд на свои носки. На большом пальце правой ноги он увидел дырку.

Носок придется выбросить. Ни он, ни Мэг не умели штопать носки.

— Да.

— Я приеду завтра.

— Да.

— В то же время. Я заберу бутылки.

— Мы сегодня много выпили, — произнесла Анна. — Я сегодня много выпила, — добавила она, и по ее голосу он понял, что она говорит правду. Согласные звучали не очень четко. Интересно, как звучит его собственный голос?

— Ты рискуешь всем, — сказал он, поворачиваясь и прижимаясь лбом к шкафчику.

— Я это понимаю, — ответила она.

— Я уже не помню, когда я так себя чувствовал, — признался он. Анна молчала.

— Давай сейчас встретимся, — неожиданно предложил он. — Ты можешь выйти?

— Не могу.

— Хорошо, тогда завтра. Оуэн уедет?

— Да. В другой город. Но это не имеет значения. Подъездную дорожку осветили фары автомобиля Мэг.

— Мне пора, — быстро сказал он. Он не хотел произносить имя Мэг. — Я хотел бы еще поговорить, но мне пора.

— До завтра, — ответила Анна.

Майк засунул телефон в карман. Он должен был приготовить легкий ужин для Мэг. Если не полноценный ужин, то хоть что-нибудь, что могло за него сойти. Он спрятал пустую бутылку, открыл холодильник, извлек оттуда две упаковки сыpa, развернул их и положил на хлебную доску. Он открыл банку с маслинами, когда в дверях показалась Мэг.

Она сбросила пальто с плеч на пол, а сверху уронила свой портфель. Затем она скинула туфли.

— Я должна чего-нибудь выпить, — заявила она.

— Красного? Белого?

— Хорошо бы белого. — Она уставилась на ожидавший ее скудный ужин. — У нас есть нормальный хлеб? — поинтересовалась она, и в ее голосе отчетливо зазвенело возмущение. Если один из них задерживался на работе, то по возвращении домой он обычно рассчитывал, что голодным его не оставят. Или это чрезмерное требование?

Майк взмолился про себя, чтобы хлеб был. Он обнаружил в ящике третью часть круглой буханки. Отрезав ломоть, он засунул его в тостер. Затем извлек из холодильника бутылку вино гриджо, надеясь задобрить жену хорошим вином.

— Ой, как мы сегодня щедры! — хмыкнула Мэг.

— Ты выглядишь измотанной. Собрание оказалось неудачным?

— Собрание оказалось неимоверно долгим, скучным и совершенно бесполезным. — Мэг, сощурившись, разглядывала мужа. — Да ты и сам не слишком свеж, — добавила она и склонила голову набок. — Я вижу, ты пил?

Майк медленно кивнул.

— Где?

— Мы с Коггесхоллом заглянули в паб.

— Ты же ненавидишь Коггесхолла.

— Вот именно. Это и породило необходимость напиться.

— Что ему было нужно?

— Черт бы меня побрал, если я понял, — пожал плечами Майк. — Но обсуждали мы преподавателей, не соответствующих занимаемой должности. О тебе речь не шла. Это очень щекотливая тема.

Майк молча кивнул, приговорив к презрению Мэг человека, о котором он сегодня даже не думал. Он был пьян, почти пьян. Но даже изрядная степень опьянения не остановила поток электрических импульсов, разбегающихся по его телу. Он по-прежнему был сильно возбужден.

Мэг изучила жалкое содержимое своей тарелки.

— Это все? — поинтересовалась она.

— Я тоже только что вернулся, — ответил Майк. — Сейчас я приготовлю салат.

— Не надо, — покачала головой Мэг. — Я хочу поговорить.

У Майка екнуло сердце.

— О чем?

— Сядь, — сказала Мэг. Сама она села на стул возле кухонного стола. Майк прислонился к стойке.

— Я хочу ребенка, — со свойственной ей бесцеремонностью объявила Мэг.

— Ты ненавидишь детей, — слишком поспешно возразил Майк.

— Я ненавижу детей как коллектив, против отдельных личностей я ничего не имею против.

Майк отлично понимал разницу, но сделал вид, что не понял высказывание жены и наморщил лоб.

— Мне сорок три года, — объявила она. — Медлить нельзя ни минуты.

Мэг была настроена так решительно, что Майку показалось: она требует, чтобы он исполнил свой долг прямо тут, на кухне. Или она даст ему отсрочку в несколько минут, необходимых, чтобы дойти до спальни?

Страх, закравшийся в сердце Майка, затаился и выжидал.

— Неужели ты об этом не думал?! — воскликнула она, не выдержав его молчания.

— Я думал, мы решили не заводить детей, — ответил он.

— Это было пять лет назад.

Мэг протянула Майку свой бокал. Он вдруг осознал, что выпил недостаточно, и налил вина не только Мэг, но и себе.

— Можно мне об этом поразмышлять? — спросил

— Несколько дней?

— Это вопрос инстинкта, — ответила Мэг. — Тут размышлять не о чем. И не забывай, что мои биологические часы отсчитывают в этом отношении последние минуты.

— Луиза родила своего первенца, когда ей исполнилось сорок пять, — сослался на опыт коллеги Майк.

— Да, и я тогда подумала, что это большой грех, потому что, когда мальчику исполнится двадцать лет, ей будет уже шестьдесят пять.

— Когда твоему ребенку исполнится двадцать, тебе будет шестьдесят три, — подсчитал Майк и тут же пожалел о своей бессмысленной жестокости.

— Да, только никто об этом и догадываться не будет, — пожала плечами Мэг.

Она была права. В свои сорок три Мэг прекрасно выглядела и находилась в отличной спортивной форме.

— С чего это вдруг ты передумала? — осторожно поинтересовался он.

— Я устала постоянно заботиться о чужих детях. Мне кажется, со своими собственными я справлялась бы намного лучше. Но нам, наверное, удастся родить только одного.

— Я просто… Я просто не знаю, что сказать, — развел руками Майк.

— Что ж, когда ты будешь об этом думать, подумай обо мне. Ты можешь завести ребенка и в пятьдесят лет, хотя это уж точно будет большим грехом, но я такой возможности лишена. Это мой последний шанс. Вероятно, нам даже придется прибегнуть к искусственному оплодотворению, если временность не наступит в первые два месяца.

— Но когда…

— Когда мы предпримем первую попытку? В воскресенье. Я прочитала множество книг и статей. Сейчас на эту тему проводится столько исследований… — Она замолчала и испытующе посмотрела на Майка. — Ну так как?

Майк почувствовал, что ему ничего не остается, кроме как уклончиво развести руками.

— Этот сыр прогорк, — заявила Мэг, склоняясь над тарелкой и нюхая ее содержимое. — У тебя есть еще что-нибудь? Я умираю от голода.

Майк с трудом сдержался и не сказал ей, что она всего лишь хочет есть. Ему хотелось уединиться и подумать обо всем, но с этим придется подождать. Сейчас он обязан накормить жену. До воскресенья оставалось еще четыре дня, своего рода отсрочка приговора. Он не мог даже представить, как он сможет отказать этой женщине, на этот раз решившей понюхать маслины. Интересно, маслины когда-нибудь портятся?

— Ну, хорошо, — смилостивилась она. — Подумай. Поговорим завтра вечером.

«Завтра вечером», — подумал Майк, и у него закружилась голова. А он-то рассчитывал, что завтра вечером станет абсолютно счастливым человеком.

Эллен

Сделав остановку у магазина и купив зубные щетки, ты сворачиваешь к первому попавшемуся по дороге мотелю, хотя раньше тебе и в голову не пришло бы тут остановиться. Рядом с тобой сидит твой восемнадцатилетний сын в своем красно-коричневом свитере и бейсболке «Ред Сокс». За все это время он по собственной инициативе не произнес ни слова, лишь односложно отвечал на твои ничего не значащие вопросы: «Книги с тобой?»,

«Это все, что ты решил с собой взять?» Ты не спрашивала его, хочет ли он провести ночь с тобой в мотеле. Ты просто поставила его перед фактом, точно так же, как и секретаря директора школы, не ожидая разрешения. Ты не оставишь своего сына в общежитии, хотя формально он еще не исключен. Ты хочешь, чтобы он был рядом с тобой. Ты уже давно боролась с этим страстным желанием, но тебя одновременно удивляет и радует то, что все происшедшее никак не отразилось на твоей любви к своему ребенку и на желании быть рядом с ним. Он твой сын, и ты сама о нем позаботишься. Теперь ты понимаешь, что вообще не имела права с ним расставаться. Ты не желаешь думать о жестокой иронии ситуации — ты отправила его прочь из дома, пытаясь защитить его, как говорится, от греха подальше, только для того, чтобы он оказался по уши в этом самом грехе. Даже хуже. Ты позволила ему самому совершить грех. Такая возможность тебе раньше и в голову не приходила.

Нет, сейчас ты не хочешь об этом думать. Ты уже не способна воспринимать иронию. Ты говоришь своему сыну, — который отвернулся и смотрит в окно, который всю дорогу от школы до мотеля ни разу не обернулся в твою сторону, который не хочет смотреть на тебя, — что сейчас вернешься. Тебя изумляет, что у него хватило нахальства надеть бейсболку задом наперед.

Это мелочь, но это его выбор.

В офисе мотеля «Горный ландшафт» никого нет. Ты разглядываешь маленький пластиковый письменный стол, стул в углу, кленовый журнальный столик (такие часто можно увидеть в приемных врачей), на котором едва умещаются иллюстрированный журнал и карточка с перечнем коктейлей из бара по соседству. Ты озираешься в поисках звонка.

— Эй? — робко зовешь ты. — Есть тут кто-нибудь?

До твоего слуха доносится какой-то звук из соседней комнаты. В дверях появляется мужчина с животом, похожим на большую опрокинутую чашу. Он обедал. В руке он держит скомканную салфетку.

— Мне нужна комната, — говоришь ты. — Для меня и моего сына.

Тебе вдруг приходит в голову, что он может тебе не поверить, решив, будто у тебя роман с несовершеннолетним.

— Он учится в Академии, — поясняешь ты и тут же жалеешь об этом. Что, если местные терпеть не могут эту школу? Ты ничего не знаешь о взаимоотношениях города и Академии. Они тебя раньше никогда не интересовали.

— Нам с сыном нужна комната, — повторяешь ты.

— На сколько дней? — спрашивает мужчина.

Ты не знаешь. До пятницы? В пятницу состоится заседание Дисциплинарного комитета. Позволят ли твоему сыну так долго пропускать занятия и вообще отсутствовать в школе? Возможно, завтра тебе придется отвезти его в общежитие. О кассете скоро будут

знать все, разве не так? Тебя вдруг снова охватывает паника. Ты с силой прижимаешь сумочку к животу.

— Две ночи, — отвечаешь ты, хотя тебе трудно представить, как ты сможешь провести столько времени бок о бок с сыном, который не желает разговаривать с тобой, который не желает даже смотреть на тебя.

Мужчина называет сумму. Наверное, ему не терпится вернуться к своему обеду. Ты говоришь, что кровати должны быть раздельными. Если он и слышит твою просьбу, то не подает вида. «Быть может, стоит повторить?» — думаешь ты. Он просит твою карточку, и ты расписываешься на чеке. Он вручает тебе пластиковый ключ в конверте, на котором написан номер комнаты.

— Вы не подскажете, где тут можно пообедать? — спрашиваешь ты.

Пока мужчина отвечает на твой вопрос, ты пытаешься представить себе, как сидишь напротив своего сына за очередным пластиковым столом и он уже привычно смотрит мимо тебя. «Как насчет пиццы?» — спрашиваешь ты. Возможно, лучше заказать пиццу в номер, хотя пока что ты и думать не можешь о еде.

Ты возвращаешься к машине и паркуешь ее на площадке с номером вашей комнаты. С сумочкой в руках ты выходишь из машины и вставляешь ключ в замок. Роб стоит у тебя за спиной. Он перекинул рюкзак через плечо и засунул руки в карманы свитера. Сын так послушен, что напоминает тебе заключенного. Но делает и говорит он только то, что абсолютно необходимо.

В комнате две узкие кровати, накрытые разноцветными стегаными одеялами. Ты тянешься к лампе на стене между кроватями, но она не работает. Твой сын находит выключатель и включает верхний свет. Затем он роняет рюкзак на одну из кроватей. Теперь это его кровать. Он направляется в ванную. В комнате нет шкафа, вдоль стены протянут прут с вешалками. При желании его можно задернуть клетчатой шторкой. Ты вешаешь туда свое пальто. Ты не хочешь звонить мужу.

Выйдя из ванной, твой сын сбрасывает рюкзак на пол и распластывается на кровати. Ремень на брюках уже не затянут, как раньше, и ты видишь его трусы. Он закидывает руку на глаза, закрываясь от света, от тебя, от потолка, от своего будущего. Ты входишь в ванную и моешь руки. Затем ты вытираешь их тонким полотенцем, переброшенным через перекладину за унитазом. Когда ты в последний раз ночевала с сыном в мотеле? Во время ваших семейных поездок Роб обычно брал с собой кого-нибудь из друзей, и они вместе спали в комнате, прилегающей к вашей с мужем спальне.

К вашей спальне с Артуром. Которому необходимо позвонить.

Ты с детства не останавливалась в подобных мотелях, хотя все здесь тебе знакомо. Ты могла бы описать этот номер, не успев переступить порог, описать в подробностях, вплоть до тонкого полотенца. Вернувшись в комнату, ты садишься на край своей кровати, пытаясь устроиться поближе к сыну.

— Это правда? — спрашиваешь ты.

В конце концов, это вполне может оказаться неправдой. Вдруг это все какое-то замысловатое недоразумение.

Твой сын отворачивается и смотрит на стену.

Ты можешь потребовать, чтобы он отвечал тебе. Ты можешь потребовать, чтобы он смотрел на тебя. Ты можешь спросить: «Почему?» Ответит ли он на этот вопрос? Знает ли

он ответ на него?

Ты прикусываешь щеку изнутри. Ты интуитивно чувствуешь, что ни в коем случае не должна расплакаться.

Ты открываешь сумочку и находишь мобильный телефон. Ты звонишь мужу.

Ноэль

В ноябре мы с Сайласом едем на вечеринку с участием местных студентов и пансионеров. Сайлас пьет пиво, я тоже. Мы танцуем. Я впервые вижу, как Сайлас танцует На баскетбольной площадке он ловкий и грациозный, как кошка, но танцор он никудышный, и я смеюсь над ним. Он тоже смеется. Мы продолжаем танцевать. За нами наблюдают.

«Ноэль и Сайлас», — думают о нас. Теперь мы пара. Мне кажется, что мы взяли что-то очень ценное и выставили на всеобщее обозрение. Сайлас это чувствует, и я тоже это чувствую. Все нормально, но я думаю, что наши отношения в опасности. Я боюсь, что это может их обесценить.

Я все помню. Я помню, как мы остановились у заправки Сайлас вышел из машины чтобы наполнить бак. Заправив машину, он вошел в кафе и купил мне пончик. Он говорит, что эти пончики делает его тетя, а вкуснее всего они в шесть часов вечера, когда начинают подсыхать. От Сайласа пахнет бензином. Я разламываю пончик надвое и отдаю ему половину. Я целую его. У него на губах сахар и какие-то пряности. Сайлас возвращается в кафе, чтобы купить еще пончиков и заслужить новые поцелуи. Он скупает все оставшиеся пончики. Мы едем в горы, едим пончики и хохочем. Мы едим, пока нас не начинает тошнить.

У Сайласа жесткая щетина, хотя он бреется каждый день. От поцелуев у меня красный и распухший рот.

В ноябре налетает метель. Занятия для пансионеров продолжаются, потому что они могут дойти до учебных корпусов, хотя некоторые утверждают, что это невозможно Местным студентам разрешается пропускать уроки. Caйлас приезжает в школу, хотя дороги не расчищены и не успел поставить на машину зимние шины. Парковку тоже не расчищали, и Сайлас оставляет машину возле спортивного зала. На уроке английского, кроме меня, всего трое человек. Мы болтаем с мистером Тейлором, обсуждаем планы на День Благодарения, но по его липу заметно, что он мечтает вернуться домой и забраться под одеяло.

Когда я выхожу из класса, в коридоре стоит Сайлас. Я так рада его видеть, что на глазах у всех обнимаю его. День без Сайласа — это пустой день. Он годится только на то, чтобы делать уроки и репетировать.

Сайлас одет в стеганую парку и вязаную шапку. Его нос покраснел, и он забыл побриться. Я знаю, что он приехал в школу не для того, чтобы сдать какую-то работу или написать тест. Он приехал ради меня. Мне хочется поцеловать его прямо в коридоре, в лучах мертвенно-белого света, струящегося из окон. Неподалеку разговаривают мистер Эпштайн и мистер Тейлор. Мистер Тейлор то и дело поглядывает на нас с Сайласом, как будто мы сделали ему какой-то знак.

Сайлас везет меня в Беннингтон. У меня там концерт. В машине он кладет руку на мое бедро, а я снова и снова прокручиваю в голове ноты. Мы не разговариваем. Сайлас знает, что я нервничаю, и не спрашивает, нервничаю ли я. Я беру с него пример и учусь не задавать ему

вопросы перед игрой.

Обочины дороги занесены снегом. Когда навстречу проезжает грузовик, все ветровое стекло забросано грязный снегом и солью. Бывают дни, когда Вермонт кажется мне невыносимо мрачным, когда больше всего на свете хочется сесть за руль и уехать куда- нибудь подальше, за пределы штата. Мне предстоит играть вместе со студентами колледжа. Когда я представляю себя на сцене, у меня во рту все пересыхает, а дыхание учащается. Сайлас не говорит, «все будет хорошо», и мне нравится то, что он не любит врать.

Во время концерта я вижу Сайласа в последнем ряду маленького зала. Он волнуется, как будто смотрит важный футбольный матч. Я думаю, что он переживает за меня так же, как отец переживал бы за свою дочь. Отцу выступление дочери дается труднее, чем ей самой.

После концерта Сайлас ликует. Он в таком приподнятом настроении, как будто только что выиграл важный матч. Обеими руками он берет мое лицо и целует меня прямо в губы на глазах у госпожи Ирвинг, моей учительницы по музыке, которую не особо радует появление Сайласа. Она приготовила для меня замечания. У нее всегда есть замечания, но сейчас они могут подождать. Сайлас считает, что я выступила великолепно.

Перед самыми рождественскими каникулами у меня день рождения. Сайлас приглашает меня на обед в ресторан. В радиусе тридцати миль от Авери есть только один хороший ресторан. Сайлас говорит, что уже заказал столик.

Я еще ни разу в жизни не была на настоящем свидании в ресторане. Мне кажется, что Сайлас тоже. Я надеваю белую блузку, черную юбку и туфли без каблуков. Поверх блузки мне приходится надеть парку, потому что мое хорошее пальто осталось дома, в Бостоне. Я причесываюсь

Я подравниваю челку. Мне хочется немного подстричь волосы по бокам, но получается что-то ужасное, и я вовремя останавливаюсь.

Я встречаюсь с Сайласом в комнате отдыха. На нем темно-синий пиджак спортивного покроя, голубая рубашка и брюки цвета хаки. Поверх пиджака надето пальто, он выглядит таким взрослым, красивым и сексуальным, что мне очень хочется коснуться его груди. В комнате много студентов. По телеку показывают «Симпсонов», но на экран никто не смотрит. Все смотрят на нас с таким видом, как будто мы собрались на похороны.

Не успеваю я дойти до машины, как мои туфли промокают насквозь, а ступни от холода становятся ярко-красного цвета. Сайлас, извиняясь, говорит, что печка в его машине практически не работает. Он тянется на заднее сиденье и подает мне одеяло, которым я укутываю ноги.

Когда мы входим в ресторан, гардеробщик берет у нас верхнюю одежду. Сайлас поправляет манжеты рубашки, а я одергиваю юбку. Мои ноги все еще розовые. Сайлас просит столик поближе к камину. Наверное, официанту тоже нравится, как выглядит Сайлас, потому что он ведет нас к столу перед самым камином. Ресторан маленький и дорогой, но даже при слабом освещении я замечаю, что штора прикреплена к стене скобой, а вдоль плинтуса идут электрические провода. В одном конце обеденного зала устроен бар, как в английском пабе. Я заказываю диетическую колу, а Сайлас берет воду. Я не успеваю даже взглянуть на меню, как Сайлас извлекает из кармана своего спортивного пиджака маленькую синюю бархатную коробочку. Меня охватывает паника, потому что мне вдруг кажется, что он собрался сделать мне предложение. Наверное, я издаю какой-то возглас, потому что бармен поднимает голову и смотрит на нас. Сайлас ставит коробочку на стол

передо мной.

— У меня не было подарочной бумаги, — извиняется он.

Я, затаив дыхание, открываю коробочку и вздыхаю с облегчением. Из белой атласной кроватки мне подмигивавают крошечные сережки-гвоздики. Они украшены цирконом. Это мой камень по знаку Зодиака. Кое-кто мог бы подумать, что это очень банальный подарок, но я тут же надеваю сережки и чувствую себя очень красивой. Теперь мочки моих ушей мерцают в полумраке.

На рождественские каникулы я уезжаю домой, и, хотя я очень люблю своих родителей, мне ужасно не хватает Сайласа. Должно быть, все влюбленные чувствуют нечто подобное. Я так скучаю, что возвращаюсь на день раньше. Это разрешается делать спортсменам и тем, кому нужны репетиционные аудитории. Я отправляю Сайласу сообщение, и он тут же приезжает. Мы сразу поднимаемся в мою комнату и тем самым грубо нарушаем школьные правила. Дежурная слушает музыку в своей комнате в конце коридора. Из-за меня ей пришлось вернуться в школу на день раньше. Она пытается представить себе, что все еще отдыхает.

Мы с Сайласом падаем на кровать и начинаем целоваться. В этот день мы открываем очень много дверей. Сначала эту дверь, потом ту дверь, потом вот эту…

Майк

Майк сидел за столом в своей «стеклянной банке» на крыше гостиницы. Он положил ручку и задумался. Ему хотелось как можно точнее изложить следующую часть своей истории, а именно — рассказать о своих отношениях с Анной. Но он обнаружил, что о любви писать очень трудно. Как бы он ни подступал к этой теме, со всех сторон его окружали клише и фразы, заезженные до такой степени, что давно утратили первоначальный смысл. Ему никак не удавалось описать секс. «Разве не достаточно просто помнить о нем?»

— спрашивал он сам себя. Зачем вспоминать о нем на клочке бумаги? Но нет, эта часть истории лично ему казалась наиболее значимой, поэтому он боялся скомкать ее, продемонстрировав некую душевную леность. Майк твердо решил быть предельно честным, прежде всего перед самим собой. Их короткий и яркий роман, за который им пришлось заплатить такую высокую цену, стал катализатором многих трагических событий.

А впрочем, он нуждался в отдыхе. Он решил на несколько минут, а может, и на целый час отложить свою историю и заняться чем-нибудь другим. Ему ужасно захотелось выпить, и он потянулся за пиджаком. В таверне всегда ярко пылал камин, но, несмотря на это (или, наоборот, вследствие этого), по ней гуляли сквозняки.

Он вышел из номера, на лифте спустился на первый этаж и протолкался сквозь толпу делегатов какого-то съезда, воскресным вечером заселявшихся в гостиницу. Их рабочая неделя начнется завтра утром в комнате с длинным столом из красного дерева, камином, виндзорскими стульями и свежими малиновыми или персиковыми кексами. Майк по опыту знал, что отказаться от них просто невозможно, и принялся лениво подсчитывать, сколько веса можно набрать за пять дней конференции в такой гостинице. У него вышло что-то от трех до пяти фунтов. Однако беготня по магазинам способствовала сжиганию лишних калорий, как и занятия в маленьком тренажерном зале гостиницы, который Майк обходил стороной. Он всякий раз испытывал неловкость, когда ему приходилось демонстрировать свое полуобнаженное тело совершенно незнакомым людям. Наверное, это было пережитком тех дней, когда появление директора в тренажерном зале Авери приравнивалось к академическому самоубийству. Чтобы удерживать свой вес на уровне ста семидесяти восьми фунтов, Майк занимался ходьбой. Идя по коридору и прислушиваясь к обрывкам разговоров, он собрал почти полную сводку погоды. Температура на улице составляла около семи градусов по Фаренгейту, [19]но из-за ветра, порывы которого Майк чувствовал даже внутри здания, создавалось ощущение, что температура не плюс семь, а минус семь градусов.[20]Он решил, что первый бокал выпьет в гостиной, у камина и рождественской елки, которую установили там еще до приезда Майка в гостиницу. Однако, войдя в гостиную, он увидел, что к камину подкатили инвалидную коляску, в которой сидел незнакомый мужчина. Майк кивнул ему в знак приветствия и, отказавшись от намерения посидеть у камина, направился в уютный уголок с диванами и креслами. Он немедленно пожалел о принятом решении, поскольку человек в инвалидной коляске, несомненно, был очень одинок и с удовольствием с кем-нибудь поболтал бы. Но если бы Майк вернулся к камину и начал беседовать с ним о пустяках, одинокий человек в коляске тут же догадался бы, что он делает это из жалости. С другой стороны, с чего он взял, что человек в коляске одинок? Быть может, он на полчасика сбежал от жены и не нуждается в его, Майка, участии.

В гостиной было много укромных мест, вроде того, которое занял Майк. До недавнего времени эта просторная комната пустовала, что позволяло Майку использовать ее как личную гостиную или библиотеку. Как-то раз, просматривая книги на полках, он сам с собой заключил пари, что не найдет среди них ни одной, которую ему захотелось бы прочитать. Это было очень удобное пари, и он его без труда выиграл. Параллельно он заключил другое пари, состоявшее в том, что среди множества книг не окажется ни одной, о которой человек со средним уровнем образованности (вроде Майка Бордвина) хоть что- нибудь слышал бы. Это пари он проиграл, наткнувшись на экземпляр «Последнего из могикан». Однако по мере приближения Рождества гостиная начала заполняться людьми. Чаще всего тут появлялись мужья или дети (или мужья с детьми), изгнанные из номеров, пока их жены и матери одевались и прихорашивались. Майк также отметил, что юные пары, стремящиеся исследовать все стороны гостиничной жизни, считают себя просто обязанными посидеть некоторое время в каждой из доступных им комнат. Майк не знал, останется ли он здесь на Рождество, но не сомневался, что в этот день в гостиной будет не протолкнуться. Тут ему пришло в голову, что не мешало бы спросить у девушки за стойкой регистрации, сколько еще дней он сможет располагать своей нынешней комнатой, поскольку на период времени, который он, повинуясь многолетней привычке, продолжал называть рождественскими каникулами, все номера зачастую бронировались заранее. Эта мысль его немного встревожила, так как на Рождество ему ехать было некуда, разве что вернуться в маленькую квартирку, которую он снимал в Нью-Йорке, да сходить на обед к бывшему шурину. Кроме того, он не знал, удастся ли ему закончить к Рождеству свою писанину, продвигавшуюся на удивление медленно. Нет, определенно, если его собираются вскоре выселить, лучше узнать об этом заблаговременно.

До того сентябрьского вечера два года назад, когда Мэг ошарашила его на кухне заявлением, что она хочет ребенка, его жена была весьма агрессивно настроена к идее деторождения. Майк иногда с тоской подумывал о собственном ребенке, понимая, что они располагают неисчерпаемым запасом бебиситтеров. Однако и он все более ясно сознавал, что даже самые очаровательные детишки быстро превращаются в трудных подростков. Он, конечно, отдавал себе отчет, что смотрит на всех этих юношей и девушек глазами сотрудника средней школы, то есть его точка зрения в корне отличается от точки зрения родителей, любящих свое чадо безусловной любовью. Постоянно окруженный этими своеобразными существами неопределенного возраста (кто они? взрослые? дети?), он относился к ним хоть и доброжелательно, но достаточно критично. Отсюда его склонность обращать внимание на темные стороны их характера, на безумную предрасположенность к риску, на экспериментирование со всевозможными формами пограничного поведения, от подобострастия до жестокости, на патологическую неорганизованность, приводящую к потребности в избыточном сне, на ранимость, обусловленную бушующими гормонами, на экстремальные тенденции в области личной гигиены (впечатляюще длинные нестриженые ногти у мальчиков; девочки, меняющие наряды по три раза в день, и это не считая спортивной формы!). Размышляя над всем этим, Майк пришел к выводу, что именно предвзятое отношение к подросткам лишило его желания обзавестись своим собственным. Возможно, теперь Мэг уже родила ребенка. Когда они расстались, вскоре после скандала, ей все еще было сорок три года. С тех пор они почти не общались, разве что через адвокатов. Их бездетность привела к тому, что Рождество, которое в начале их супружеской жизни

казалось им необычайно романтичным праздником, утратило всю свою магическую притягательность. Они ожидали его только потому, что оно предоставляло им двухнедельный отдых от шести сотен подростков.