Corpus: письмо-тело

Признаюсь - перечитывая твою книгу, я долго шел к одной мысли, быть может, для тебя слишком очевидной и даже лежащей на поверхности обсуждаемого текста. Теперь я знаю, что твоя книга дает ответ на следующий вопрос: как возможно не говорить или мыслить, но писать о теле, как тело себя пишет или как письмо себя пишет телом? Не тело-письмо, но письмо-тело - большая разница! Что значат все мои " открытия"? Ты придаешь телу особый статус существования - en ecriture, - его трудно свести к языку (как лингвистической реальности). Как возможно существование тела в качестве тела, которое пишется?.. Письмо не есть проявление тела, оно само есть тело. Иначе говоря, тело - не набор правил его использования в качестве образа или понятия, материальной вещи или " славы Бога", но лишь способ, каким телесное проявляется в том, что мы не считаем телом (или отно-

сящимся к телу). Письмо не есть тело, но это, возможно, ближайшее к нему поле проявления его существования как автономного - со свойственным ему порядком объективности. Тело всегда там, где оно для нас ничего не значит, или там, где мы о нем ничего не знаем. (По-прежнему) трудно говорить, насколько я точен в понимании твоей мысли, но мне хотелось бы сослаться здесь на одно из твоих замечаний: " Si j'ecris, cette main etrangere est deja glissee dans ma main qui ecrit" (p. 20). Что это за тело, которое живет в " моем теле", будучи всегда независимым от меня, как только " мое тело" стремится выразить себя или просто совершить элементарное движение? Как же осуществляется движение письма, позволяющее письму захватывать ряды букв и связывать их в запись-высказывание - в один уникальный след, по которому всегда распознается тело пишущего? След есть некая пространственная непрерывность - espacement, - состоящая или из одной, или из нескольких букв (в том смысле, в каком и ты, и ЖакДеррида это понятие используете). Буквы же не имеют никакого существенного значения по сравнению с тем, на что они указывают, т.е. по сравнению со следами, ими оставленными. След оставляется телом в его живом движении через-и-сквозь то, что является в данный момент развертывания письма инертным материалом, на чем все записывается, но что само не существует без этого

записывания. Протискиваться-сквозь или осаждаться, как атмосфера, в мельчайших капельках тумана - ведь это тоже проблематика проявлений телесного. Каким быть телу, зависит от его движения в среде, в которой оно может исполнить свои функции существования. Или иначе (и это значимый постулат): не существует тела-в-себе, оно дано лишь в своем проявлении -и не в качестве собственных знаков, но в качестве знаков среды, где оно проявляется как тело. Тело не отчуждается в " свое" место или места, так как любое место и места непрерывно создаются этим телесным движением, которое тело получает из среды... Или, напротив, тело обладает внутренней активностью, Внутренним, оно и есть всегда некое Внутреннее, а не Внешнее.

Можем ли мы отрицать всю проблематику Воплощения? Буква не есть тело. Буква есть во-плотившееся Тело. В 20-е-30-е годы целая группа русских исследователей и художников (Н.Бернштейн, С.Эйзенштейн, М.Чехов, А.Белый, Л.Выготский, В.Мейерхольд и др.) попыталась выявить закономерности человеческого движения и, в частности, то, что Михаил Чехов называл imaginary body, а Сергей Эйзенштейн - протоплазматическим телом и что у Андрея Белого предстает в качестве " сонорного тела" (тела конвульсивно-истерического). Подобные изыскания можно обнаружить в развитии всей метафизики телесного образа (С.Киркегор, Ф.Ницше, П.Валери, П.Клее, А.Дрто, Д.Лоуренс и многие другие). Собственно, это все антропология экстатического телесного образа, body in ecstasy. Ею

ставится вопрос о достижении предельной выразительности человеческого тела (предела движения). Этим охвачены литература, театр, кинематограф, эргономика, психотерапия и прочие науки, ареалы и объекты. Речь также неизменно шла о Букве (Звуке) и ее выражении в фонетической и письменной артикуляции. Названные исследователи занимались в основном изучением живого тела, противопоставляя его телу как чисто физиологическому и скелетно-механическому преобразователю движения, телу-машине (картезианского типа). Движение тела и есть само тело в качестве живого. Движение есть орган тела, причем морфологически равноправный со всеми другими анатомическими органами, но отличающийся от них по своей природе, ибо он наделен психодинамикой становления тела в самого себя. Орган движения для Бернштейна прежде всего то-пологичен, а не метричен. В этом проявляется отказ от тела как инертной и застывшей в себе, неизменной анатомической формы.

Стоит немного подумать о самом процессе письма, при котором выписываемая буква, если мы разложим ее след на физические и физиологические составляющие, не оставляет следа, связывающего нас с собственным телом, телом-письмом. Однако Буква есть, она означивает движение сил плоти, или, пожалуй, она - узел, зарубка и даже шрам плоти, который и может стать нашим единственным органом, позволяющим со-при-касаться с миром и постигать его в пределах той биодинамической ткани, о которой нам постоянно напоминает Бернштейн. Я пишу букву, но микроскопия следа распадается на рад обрывистых и недешифруемых мельчайших следов, из которых при всем желании буквы не составить. Буква - это не буква, буква - это значение тела, переданного определенному следу движением. Буква в таком случае есть плоть, во-площение, ибо она тре-

бует для себя некоего посредствующего синтезирующего акта, привносящего значение, т.е. артикулированный образ самой буквы. Берштейн делает вывод: "...ни одна точка живой конечности не выписывает в пространстве ни одной буквы, а только резко, хотя и закономерно, искаженные их видоизменения (анаморфозы)". Иначе говоря, между самим актом письма, взятым в микроскопическом измерении, и написанной буквой нет прямой заисимости. Существует еще нечто третье, то, что Берштейн называет " колыханиями " моторного поля, некая среда дополнительных гармонизирующих движений, которые и создают пространство воплощения для буквы, без чего появление буквы в качестве буквы невозможно. Такое гармонизующее движение " моторного поля" является топологическим измерением самого акта письма. Это " поле" Мерло-Понти позднее назовет плотью (Chair).

Используя технику эвритмического упражнения (Р.Штейнер), актер М.Чехов учится правильно говорить, тогда как писатель А-Белый в романе " Петербург" стремится построить всю фонетическую ткань текста на основе нескольких синтезирующих звуков-движений. Звук существует в своей отчетливости и ясности артикуляции лишь тогда, когда его поддерживает " простой жест", некая моторная основа, без которой он не может состояться. Все персонажи являются экспрессивными существами, они выражают, воплощаются в том, что произносят, и только поэтому они вообще что-то произносят. Эйзенштейн и Арго превращают своих персонажей в иероглифы в точном и локальном смысле слова, чтобы затем раскрыть их значение для сценического действия, а это может сделать только видимое телесное движение - именно оно дешифрует застывший иероглиф то правильным криком, то сверканием глаз, то " трудной позой". Иначе говоря, необходим " посредник" для со-при-

косновения бумаги, буквы и пера - в противном случае остается один недешифруемый порядок письма.

Почему Corpus? Насколько я понимаю ход твоей мысли и насколько я моту ей что-то противопоставить, ты " видишь" тело (а это или тело " мое", или тело " другого") лишь в качестве partes extra porter. тело - это не просто часть, но часть между-против-вне частей, тело " на границе" (пороге, черте) - вот почему нужно говорить об операции l'ecartement de l'extra. Вот почему возникает некая Фигура, а еще точнее, некая ограничительная, но включающая в себя все телесное фигура, и фигура эта будет названа " Corpus". Я вижу здесь тот же стиль размышления, который я так часто встречаю в современной французской мысли последних двух десятилетий. Я вижу и чувствую, как развертывается образ Тела без-образного, если угодно, - от Батая и Арго до Делёза-Гваттари и Фуко. Может быть, тело без органов концептуально рифмуется с телом partes extra partes и с тем телом, о котором мечтал Барт. В таком случае, действительно, как иначе говорить о теле как не в терминах " ареальности", " атмосферы", " плотности", " интенсивности", как не в терминах " места" и espacement или " восхода (рассвета)": " L'aube est ie tracement du trait, la presentation du lieu. L'aube est ie seui milieu des corps..." (p. 44)? Тогда - не тело, а сообщество тел-частей, род " коммунизма тел", которым мы живем. Или должны жить?.. Это у-то-

пия тела или его эк-топия? И такой ход мысли становится тем настойчивее, чем в большей степени смерть оказывается неким скрытым условием самой мысли о теле. Это влечение к Смерти, но Смерти, понимаемой посредством неожиданного для меня панфизикализма тела-вещи: непреодолимая пограничность тела как знак существования возвращает нас к Смерти, к которой должно быть выработано позитивное отношение. " Мыслить смерть не негативно, но позитивно" (Р.-М.Рильке). Смерть позитивная - уже не смерть, это просто практика исчезновения в том, что есть твое существование в широком смысле и в силу этого - бессмертие, которое обретает характер повседневного чувства.