Пажеский Его Величества корпус 3 страница

И вот его не стало, унтер-офицер привёл меня в один из жилых корпусов, ещё елизаветинской постройки, где в светлом подвальном помещении под сводами оказалась квартира Александра Ивановича. Он лежал в полковом мундире на составленных посреди комнаты столах. Его сыновья, служившие уже на сверхсрочной службе – один трубачом, другой писарем, третий портным, – горько плакали.

Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. К полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось – и это никому из нас не могло прийти в голову, – что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро состоялся вынос тела, для чего мне было поручено организовать церемонию в большом полковом манеже. К полудню манеж принял необычайный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. В числе последних был и мой отец, состоявший тогда уже членом Государственного совета.

Воинский устав требовал, чтобы на похоронах всякого военнослужащего, независимо от чина и звания, военные присутствовали в полной парадной форме, и поэтому всем пришлось надеть белые колеты, ленты, ордена и каски с орлами. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым, а гвардейские солдаты – со скромными ремесленниками-евреями.

После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка, а на улице отдавал воинские почести почётный взвод под командой вахмистра – как равного по званию с покойным – при хоре полковых трубачей. Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах...

По очереди со всеми другими частями столичного гарнизона мы дежурили в трёх военных госпиталях – Николаевском, Клиническом и Семёновском.

Каждый дежурный офицер получал двух-трёх унтер-офицеров своей части, которые помогали ему следить за отношением госпитальной администрации к больным солдатам. Небольшие офицерские и женские палаты находились только при Клиническом госпитале, так как большинство среднего и высшего состава лечилось на квартирах. После каждой раздачи пищи мы с унтер-офицерами обходили палаты, спрашивая, все ли довольны. В ночное время наблюдали за работой санитарного персонала, выслушивая жалобы и заявления, которые записывали в книге. На рассвете принимали мясо и отбирали у повара ключи от котлов, в которых оно варилось. Самой тяжёлой обязанностью было составление завещаний умирающим и актов о смерти.

Гораздо реже доходила до полка очередь дежурства в окружном суде, куда высылался офицерский караул. На том заседании, на котором пришлось мне присутствовать, добрая половина дня была посвящена разбору дел о членовредительстве. Я не верил своим ушам, когда читали обвинительный акт: подсудимый, молодой крестьянин, узнав о своём призыве в армию, отрубил себе топором указательный палец на правой руке, чтобы не быть годным к военной службе. Несчастный, чахлый маленький человечек, охраняемый двумя громадными кавалергардами в касках, слушал всё это с полным равнодушием. Так же бесстрастно отнёсся он и к горячей речи молодого защитника, доказывавшего суду, что его клиент левша. В подтверждение этого он предлагал подсудимому продеть нитку в иголку, взять стакан с водой и тому подобное.

Суд, состоявший из украшенных орденами гвардейских полковников, приговорил подсудимого к пяти годам арестантских рот. Тяжёлое чувство вызвал во мне этот суд. Впервые я увидел с полной наглядностью, что для русского крестьянина наша армия была чем-то вроде каторги.

Дежурства составляли самую скучную сторону службы и были уделом корнетов и молодых поручиков, не успевших пристроиться к какой-нибудь должности – казначея, заведующего офицерской артелью, квартирмейстера, начальника школы кантонистов и даже церковного старосты. Последнюю должность создал и бессменно занимал пресловутый Воейков, последний дворцовый комендант при Николае II.

Небольшого роста, с надушенными усами, этот поручик жил в лучшей казённой квартире в казармах, был женат на совершенно безликой дочери министра двора барона Фредерикса, считался интриганом и самым неприятным по характеру товарищем, но внушал к себе известное почтение своей хозяйственной ловкостью. Решившись извлечь доход даже из полковой церкви, он собрал деньги на её перестройку и лично сидел на стуле посреди полкового двора, продавая строительный хлам от старой церкви. Главным же свойством этого маленького задорного человека была скупость, доходившая до того, что, несмотря на своё громадное состояние, он умудрился сшить себе офицерское служебное пальто, перекроив и перекрасив свои старые вещи.

Многие офицеры, занимавшие подобные хозяйственные посты, надолго расставались со строевой службой, возвращаясь к ней только по получении командования эскадроном, чего им приходилось ждать обычно не менее десяти – пятнадцати лет, а иногда и больше. Из-за этого в нашем эскадроне числилось по списку чуть ли не десять офицеров, между тем как налицо никогда не было более пяти; с остальными я виделся за завтраком в артели, раз в неделю – на офицерской езде да на всяких " гуляньях".

Поступая в полк, я надеялся именно здесь постичь все тонкости строевой кавалерийской службы. Между тем с первых же дней я натолкнулся на барское благодушное игнорирование воинской службы со стороны офицеров. К счастью, вскоре меня назначили помощником заведующего молодыми солдатами; это были новобранцы прошлого года, отбывшие лагерный сбор в строю эскадрона и проходившие с начала учебного года два-три месяца усиленной строевой переподготовки.

Непосредственным моим начальником оказался поручик барон Маннергейм, будущий государственный деятель Финляндии. Швед по происхождению, финляндец по образованию, этот образцовый наёмник понимал службу как ремесло. Он всё умел делать образцово и даже пить так, чтобы оставаться трезвым. Он, конечно, в душе глубоко презирал наших штатских в военной форме, но умел выражать это в такой полушутливой форме, что большинство так и принимало это за шутки хорошего, но недалёкого барона. Меня он взял в оборот тоже умело и постепенно доказал, что я, кроме посредственной верховой езды да ещё, пожалуй, гимнастики, попросту ничего не знаю.

Главными моими учителями оказались унтер-офицеры.

Прихожу на занятия.

– Смирно! Глаза направо! – командует унтер-офицер Пурышев.

– Здорово, братцы, – говорю я по гвардейскому обычаю, не подымая голоса.

– Здравия желаем, ваше сиятельство! – несётся дружный ответ.

– Командуй, – говорю я унтер-офицеру.

Тот чётко произносит команду, по которой мои ученики быстро рассыпаются по залу в шахматном порядке.

– Защищай правую щёку, налево коли, вниз направо руби!

Свист шашек в воздухе, и снова – полная тишина.

Чему мне тут учить? Дал бы Бог самому запомнить всё это для смотра, где придётся командовать.

– Не очень чисто выходит, – говорит мне вразумительно вахмистр Николай Павлович, – там у вас в третьем взводе совсем плохо делают.

Молчу, так как, по-моему, солдаты делают всё лучше меня самого.

Смотр молодых солдат Маннергейм провёл блестяще, я получаю вместе с ним благодарность в приказе по полку и назначаюсь заведующим командой эскадронных разведчиков. Заслужившие это звание получали отличие в виде жёлтого басона вдоль погон.

Кроме устных занятий по карте и писания донесений разведчики должны были раз в неделю выезжать в поле для практических занятий. Для этого полагались наиболее выносливые и резвые лошади. На деле же собрать команду на занятия удавалось крайне редко.

Тот же вахмистр Николай Павлович, от которого это зависело, оправдывался, перечисляя, сколько людей в полковом наряде, кто поехал за мукой, кто за маслом, сеном, овсом. Да к тому же в ноябре инспекторский смотр великого князя, и к нему надо готовиться. От холода кони-великаны обратились в косматых медведей, а ведь на смотру должны блестеть. Поэтому с шести часов утра до восьми часов – чистка, с часу до трёх – чистка, а в шесть часов вечера – опять чистка. А в субботу – баня и мойка белья.

Да и вообще, для занятий людей в эскадронах не найдешь: налицо человек тридцать – сорок. Даже только что обученные молодые солдаты рассеялись, как дым, – кто в командировке в штаб, кто назначен в кузнецы, денщики, санитары, писаря. Жалуюсь на это новому командиру эскадрона, милому, воспитанному, но совсем не кавалеристу Кноррингу и прошу его назначить мне молодую казённую лошадь для выездки в унтер-офицерской смене, как это предписано новым строевым уставом.

– Брось, – отвечает мне по-французски Кнорринг, – ты мне ещё испортишь лошадь: пусть ездят унтер-офицеры, а на смотр вы все успеете сесть на выезженных лошадей.

Решаю совершенствоваться на собственных трёх лошадях в офицерском манеже. Здесь кроме любителя езды – Пети Арапова компанию мне составляют только два старых берейтора, проезжающие весь день господских лошадей, чтобы размять их опухшие от застоя ноги.

В первый год моей службы штаб войск гвардии и Петербургского военного округа решил нарушить мирную зимнюю спячку и организовал зимние отрядные манёвры всех трёх родов оружия. На лыжах ходили лишь охотничьи команды в пехотных полках, и потому манёвры свелись к походным движениям по узким дорогам, сжатым среди безбрежного моря сугробов.

В нашем полку пострадал от этого предприятия поручик 3-го эскадрона Черевин, получивший в результате манёвров несколько дней гауптвахты. Какой-то пехотный полковник направил его в разъезд для охранения фланга. Маленький, щупленький рыжий Черевин, узаконенный сын генерала Черевина – собутыльника Александра III, исполняя полученный приказ, замёрз, а потому укрылся со своими людьми во встретившейся железнодорожной будке. Здесь он грелся, не обращая внимания на повторные приказания продвигаться вперёд. В конце концов он послал начальнику отряда лаконическое донесение: " Ввиду сильного мороза разъезд поручика Черевина покинет будку только с наступлением весны".

В середине зимы, вероятно с целью использовать мой запас энергии, мне дают заведовать полковой хлебопекарней. Но ведь никто в школе не научил меня тайнам " припека", и учителем моим является и тут подчинённый – писарь Неверович. Он даёт мне подписывать такие сложные таблицы с дробями, что я прошу его прочитать мне лекцию по хлебопечению.

Раза два в месяц езжу на интендантский склад для приёмки муки и ругаюсь, когда нахожу её затхлой. Мне объясняют, что другой муки в России вообще нет. Оказалось, как я потом узнал, что по существовавшей системе интендантство непрерывно освежало неприкосновенный запас, отпуская нередко затхлую муку.

Заключительным аккордом зимнего военного сезона в Петербурге являлся майский парад, не производившийся со времён Александра II и возобновлённый с первого же года царствования Николая П.

Мне довелось его видеть, будучи ещё камер-пажом императрицы, из царской ложи на Марсовом поле, расположенной близ Летнего сада. Позади ложи, вдоль канавки, строились во всю длину поля открытые трибуны для зрителей, доступные из-за высокой цены на места только людям с хорошим достатком, главным образом дамам, желавшим пощеголять весенними туалетами последней парижской моды.

После объезда войск царь становился перед царской ложей, имея позади и несколько сбоку только трубача из собственного конвоя – в алом чекмене, на сером коне.

Две алых полоски двух казачьих сотен конвоя открывали прохождение войск. Командовавший ими полковник барон Мейендорф, отпустивший красивую седеющую бороду и подражавший всем ухваткам природного казака, лихо, во всю прыть заезжал после прохождения и опускал перед царём свою кривую казачью шашку.

За конвоем, печатая шаг, проходил батальон Павловского военного училища, потом сводный батальон, первой ротой которого шла пажеская рота, вызывавшая своими касками воспоминание о давно забытой эпохе.

Затем наступал перерыв – на середину поля выходил оркестр преображенцев, и начиналось прохождение гвардии, шедшей в ротных, так называемых александровских колоннах, сохранившихся от наполеоновских времён.

Красноватый оттенок мундиров Преображенского полка сменялся синеватым оттенком Семёновского, белыми кантами Измайловского и зелёными – егерей.

Однообразие форм нарушал только Павловский полк, проходивший в конусообразных касках эпохи Фридриха Прусского и по традиции, заслуженной в боях, – с ружьями наперевес.

В артиллерии, следовавшей за пехотой, бросались в глаза образцовые запряжки из рослых откормленных коней, подобранных по мастям с чисто русским вкусом: первые батареи на рыжих конях, вторые – на гнедых, третьи – на вороных.

После минутного перерыва на краю поля со стороны Инженерного замка появлялась блиставшая на солнце подвижная золотая конная масса. То подходила спокойным шагом наша 1-я гв. кирасирская дивизия. Она шла в строю развёрнутых эскадронов, на эскадронных дистанциях.

Перед царской ложей выстраивался на серых конях хор трубачей Кавалергардского полка, игравший полковой марш, и торжественно проходил шагом наш лейб-эскадрон в развёрнутом строю; на первом взводе ехал Маннергейм. В последующие три года на этом месте ехал я – не без замирания сердца и стараясь ни на минуту не отклониться от направления на второе от угла окно дворца принца Ольденбургского.

После прохождения и ответа царю на приветствие надо было переходить в рысь, чтобы, перестроившись во взводную колонну и зайдя правым плечом, очистить место следующим эскадронам. Тут нельзя было терять ни минуты, так как позади уже слышался сигнал трубача, игравшего тот или другой аллюр.

Серебристые линии кавалергардов на гнедых конях сменялись золотистыми линиями Конной гвардии на могучих вороных, серебристыми линиями кирасир на караковых конях и вновь золотистыми линиями кирасир на рыжих. Вслед за ними появлялись красные линии донских чубатых лейб-казаков и голубые мундиры атаманцев, пролетавших обыкновенно намётом.

Во главе 2-й дивизии проходили мрачные конно-гренадёры, в касках с гардами из чёрного конского волоса, а за ними на светло-рыжих конях – лёгкие синеватые и красноватые линии улан. Над ними реяли цветные флюгера на длинных бамбуковых пиках, отобранных ими в турецкую кампанию.

Красно-серебряное пятно гвардейских драгун на гнедых конях было предвестником самого эффектного момента парада – прохождения царскосельских гусар. По сигналу " галоп" на тебя летела линия красных доломанов; едва успевала, однако, эта линия пронестись, как превращалась в белую – от накинутых на плечи белых ментиков. Постепенно кавалерийские полки выстраивались в резервные колонны, занимая всю длину Марсова поля, противоположную Летнему саду. Перед этой конной массой выезжал на середину поля сам генерал-инспектор кавалерии Николай Николаевич. Он высоко подымал шашку в воздух. Всё на мгновение стихало. Мы с поднятыми палашами не спускали глаз с этой шашки. И вот вдруг шашка опускалась, и по этому знаку земля начинала дрожать под копытами пятитысячной конной массы, мчавшейся к Летнему саду. Эта лавина останавливалась в десяти шагах от царя. Так оканчивался этот красивый спектакль...

Слезая как-то с коня на полковом дворе после одного из парадов, солдат моего взвода опёрся на пику и сломал её. Оказалось, что пики были из плохой сосны и, конечно, как и все прочие красивые доспехи, для войны не были приспособлены. И когда, через несколько лет, на полях Маньчжурии я ломал себе голову, силясь понять истинные причины наших поражений, то в числе других показательных примеров нашей военной системы передо мной неизменно вставала картина майского парада на Марсовом поле – эта злая насмешка, этот преступный самообман и бутафория, ничего общего с войной не имевшая.

К несчастью для русской армии, это пускание пыли в глаза, этот отрыв подготовки войск от действительных требований военного дела ощущался не только на Марсовом поле, но и на военном поле Красносельского лагеря. Сколько раз, бывало, в Маньчжурии говаривали мы, бывшие гвардейцы, сталкиваясь с тяжкой военной действительностью: " Да, это тебе не красносельские манёвры! "

Выступление в лагерь очень смахивало на красивый пикник. День для этого выбирался в начале мая – тёплый, солнечный. Из сорока офицеров полка в лагерь выходило не больше двадцати – в большинстве молодежь. Остальные разъезжались по своим имениям, на заграничные курорты, и мы их до осени никогда не видели.

Полк вёл новый командир полка, известный всему Петербургу " дяденька Николаев". Вся жизнь этого человека протекла между полковыми казармами и великосветскими салонами. Сын мелкого тульского дворянина, нажившего, как многие, хорошее состояние на откупных операциях после освобождения крестьян, этот красивый мальчик окончил с грехом пополам нетрудный курс Николаевского кавалерийского училища и благодаря своим деньгам был принят в Кавалергардский полк. Кроме красивой " парикмахерской" внешности он обладал очень важным свойством – умением молчать и этим скрывать не только своё полное невежество, но и бедность словарного запаса. Попав благодаря мундиру полка в чуждую ему великосветскую среду, он усвоил основные требования, предъявляемые этой средой: уметь кое-как объясняться на французском языке, хорошо одеваться и иметь приличные манеры.

С удивительным искусством он стал подражать представителям самых высших аристократических семейств, как, например, своему старшему товарищу по эскадрону князю Барятинскому, близостью с которым особенно гордился. Потом надо было завести хороший роман с какой-нибудь великосветской замужней ламой; барышни Николаева не интересовали, так как трезвая расчётливость отвращала его от каких бы то ни было обязанностей, связанных с семейной жизнью. Ему повезло, и со своими расчёсанными, надушенными усами он одержал такую победу, о которой даже и мечтать не мог, – он был внесён в список фаворитов самой великой княгини Марии Павловны, жены Владимира Александровича, брата Александра III. С этой минуты его карьера была навсегда обеспечена, и он не только получил впоследствии командование Кавалергардским полком и попал в свиту царя, но и, не ударив всю жизнь палец о палец, сделался на старости лет даже генерал-адъютантом. Большинство с этим мирилось, так как он никому не мешал, а те, кто возмущался, – молчали.

– Совокупность отрицательных качеств, – говорил про него мой товарищ Гриша Чертков, один из культурнейших офицеров полка, – даёт, оказывается, положительный результат!

Командовал он полком так. Верный принципу – достигать результатов с наименьшей затратой собственных усилий, – он предоставлял полную свободу действий двум своим помощникам, командирам эскадронов, и адъютанту. Зимой он выходил из своей квартиры прямо к завтраку в офицерскую артель, что позволяло ему услышать все текущие полковые новости. После завтрака он появлялся с большой гаванской сигарой в зубах в гостиной, куда адъютант полка Скоропадский приносил ему к подписи приказ и текущие бумаги. Отдохнув у себя на квартире, он на хорошей паре рысаков ехал на Морскую в Яхт-клуб, где садился за карточный стол или к зеркальному окну, из которого наблюдал за проходящими и проезжающими членами высшего петербургского общества. Здесь же он узнавал все великосветские и придворные сплетни. После обеда по четвергам – во французский Михайловский театр, по субботам – в цирк, по воскресеньям – в балет, а в остальные дни – к Шуваловым или Барятинским на партию винта.

Исключение в этом порядке дня бывали только в субботу, когда " дяденька" вместо двенадцати выходил из своей квартиры на полковом дворе в десять часов утра и шёл в большой манеж. Здесь для поднятия строевой дисциплины он пропускал полк в пешем строю по нескольку раз церемониальным маршем и в одиннадцать часов проводил общую офицерскую езду. С двенадцати порядок дня Николаева входил в обычную норму.

Зато в лагере в короткий период полковых учений и кавалерийских сборов Николаев выводил полк в шесть часов утра, с тем чтобы и тут не утомлять ни себя, ни людей жарой, – все за это были ему благодарны. Выехав на военное поле, " дяденька" спокойно подавал сигнал трубачам и начинал, как он выражался, " сбивать полк". При первом же прохождении он благодарил полк за службу и вселял этим во всех нас уверенность и спокойствие при перестроениях даже на самых резвых аллюрах. Начальство его ценило, полк получал благодарности, а " дяденька" принимал это со скромностью, повторяя, что другого он и не ожидал от своего полка.

Перед выступлением в лагерь он сговаривался заранее с бывшим офицером полка графом Александром Шереметевым, который на полпути в Красное – у Аигова – устраивал богатейший приём: завтрак на своей даче офицерам и угощение нижним чинам. Разумеется, что после этого песни пелись громче и путь казался короче.

Павловская слобода, где по дворам у крестьян располагался Кавалергардский полк, составляла продолжение Красного Села, разбросанного вдоль довольно скверного шоссе. Это шоссе, с мягкой обочиной для верховой езды, тянулось до военного поля 6-7 километров. Ближайший к военному полю отрезок этого шоссе по мере приближения конца лагерного сбора, связанного с царским приездом, постепенно принимал всё более и более нарядный вид. Перед деревянными дворцами великих князей и высшего военного начальства благоухали цветы, дорожки посыпались ярко-жёлтым песком, и пыльное шоссе поливалось по нескольку раз в день из бочек, развозившихся на одноконных повозках. Потом появлялась неизбежная дворцовая полиция и конные гвардейские жандармы, которые, в отличие от гражданских жандармов, носили светло-голубые нарядные мундиры. Наконец приезжали военные прелестно разодетые дамы, и ходить на учение становилось не так скучно, как в начале лагерного сбора. Вообще в течение двух-трёх недель в году Красное напоминало роскошное дачное место.

Так называемый главный лагерь тянулся на 7 километров вдоль пологого ската долины речонки Лиговки, начинавшейся у живописного Дудергофского озера. Высокая гора Дудергоф скрывала в своём густом лесу и на дачах не один роман юнкеров с офицерскими жёнами.

Главный лагерь, предназначавшийся для пехоты, состоял из рядов белых палаток, перед которыми была посыпанная песочком линейка. Обычно безлюдная, она оживала лишь в девять часов вечера, когда её заполняли обитатели палаток.

Дневальные, стоявшие под деревянными " грибами", на все голоса, как петухи, распевали приказ дежурного по лагерю: " Надеть шинели в рукава! " Затем звучали сигнальные рожки, игравшие в темпе марша пехотную зорю и заглушавшие полный поэзии мотив кавалерийской зори. После нескольких минут тишины, посвящённых перекличке, рёв многих тысяч голосов оглушал все окрестности пением молитвы " Отче наш".

За палатками зеленела сплошная полоса берёзовых рощ, в глубине которых вдоль шоссе вытянуты были ряды офицерских дач, окрашенных в цвета мундиров соответственных гвардейских полков. На другом берегу долины Лиговки вдоль военного поля тянулся авангардный лагерь, предназначенный для армейской пехоты и военных училищ. Кавалерийские полки занимали по традиции всегда одни и те же деревни, разбросанные в районе 10 километров от военного поля. Пехотные стрельбища тянулись во всю длину позади главного лагеря. Они были хорошо оборудованы на все дистанции. Здесь-то и проходила та часть обучения – стрельба из винтовок, – на которую было обращено особое внимание в русской армии после войны 1877 г.; в этой войне, как и в Крымской, героизм русского солдата был сломлен превосходством ружейного огня его противника. Что же касается маневрирования, то до русско-японской войны реформы коснулись только нашего рода оружия – конницы, а пехота передвигалась на поле сражения по давно устаревшим правилам.

Мы только что получили новые строевые уставы, разработанные, в противоположность обычаям, в весьма короткий срок. Их написал начальник штаба генерал-инспектор кавалерии Палицын, объехавший предварительно со специальной комиссией кавалерийские школы и полки Германии, Австрии и Франции.

Пара, составленная из волевого, но взбалмошного Николая Николаевича и спокойного до комизма, но образованного и хитрого Феди Палицына, удовлетворяла требованию о том, чтобы в начальнике соединялись воля и ум.

Результаты реформы не преминули сказаться. Изо дня в день вся русская кавалерия меняла свое лицо. Стих " вой" команд, передававшихся когда-то хором всеми начальниками до взводных командиров включительно, и взамен этого, по простому знаку шашкой, не только эскадрон, а целые дивизии развёртывались веером в строй эскадронных колонн, производили заезды в любом направлении в полной тишине и на полном карьере – слышался лишь топот тысяч копыт.

Но не нужно думать, что это произошло без затруднений. Дикий ужас охватывал всех старших кавалерийских начальников при появлении на поле долговязого всадника в гусарской форме, Николая Николаевича. Генерал-инспектора сопровождал скромный генштабист с рыженькой бородкой Федя Палицын; старый пехотинец, он выучился галопировать на своей рыженькой кобылке.

Лукавый, как прозвала Николая Николаевича вся кавалерия от генерала до солдата, – заимствовав это прозвище из слов молитвы: " избави нас от лукавого", – взирал на учение, бросив поводья на шею своего серого коня. Федя при этом что-то нашёптывал.

Но вот сигнал " сбор начальников отдельных частей", и через минуту стек в руке Лукавого образно дополняет разнос подчинённых. Едкие фразы кажутся ещё более ядовитыми от шипящего сквозь зубы голоса. Под конец стек взлетает резко в воздух, и слышится истерический крик:

– Я вам покажу, ваше превосходительство! Я вас выучу командовать! – Или же попросту: – Вон с поля! Не хочу видеть моих гусар!

Некоторые командиры " с положением" при этом не робели; однажды командир гусар, недалёкий, но невозмутимый князь Васильчиков, после крика: " Вон с поля! " – спокойно отсалютовал, повернул коня и тут же при Лукавом скомандовал:

– Полк, по домам! Песенники, вперёд!

В другой раз на кавалерийском учении, заранее точно отрепетированном в честь приезда Вильгельма II, я со своим взводом в непроницаемой туче пыли изловчился занять в резервной колонне по сигналу " сбор" точное место в затылок одному из эскадронов 2-й кавалерийской дивизии. Каков же был мой ужас, когда через несколько секунд во фланг моего взвода врезался эскадрон жёлтых кирасир с вензелями императора на погонах. Зная свою правоту, я твёрдо решил не уступать им этого места, но тут же из облака пыли передо мной выросла фигура Николая Николаевича, который, оценив положение, взвизгнул на кирасир: " Живо, живо, желтяки! " – и закончил фразу в рифму матерным ругательством. Немцы, слава Богу, из-за пыли этого заметить не могли, но командир кирасир, явившись в тот же день после учения к Николаю Николаевичу, заставил его извиниться перед офицерами полка.

Главным нововведением был полевой галоп, который в насмешку называли " палевым". Для него был введён специальный сигнал, а офицеры подобрали подходящие к мотиву слова:

Сколько я раз говорил дураку:
Крепче держись за луку!

Эту песенку относили не столько к слабым ездокам из новобранцев, сколько к пузатеньким генералам, полковникам и ротмистрам: многих из них этот " палевый" галоп довёл не только до одышки, но даже до отставки.

Тот же сигнал заставил в конце концов всех кавалерийских офицеров запастись часами-браслетами с секундомером, по которым надо было точно регулировать скорость галопа: две минуты двадцать секунд – верста, пять минут – 2 версты, десять минут – 4 версты.

Весь нажим при внедрении новых требований Лукавый направил на старших начальников и на офицеров, выстраивая нас без частей по трое в ряд и заставляя скакать полевым галопом 4-5 вёрст, сохраняя равнение.

Проходя ежедневно на военное поле мимо двухэтажного здания красносельской гауптвахты, расположенной как раз вблизи дворца Лукавого, мы постоянно видели в окнах арестованных офицеров – и все из кавалерийских полков; каждый из нас гадал, когда придёт его черёд.

Реформы генерал-инспектора встретили сопротивление со стороны вахмистров, отрастивших по традиции дородные пуза на " экономии" от фуража. Эти полуграмотные приказчики при помещиках – эскадронных командирах – устраивали Лукавому настоящий саботаж, доказывая ему наглядно, что он губит кавалерию: русские лошади ходить, мол, как иностранные, галопом не могут. Обязанные выводить на учение девять рядов во взводе, они выстраивали по девять всадников только в первых шеренгах, задние же делались " глухими", то есть с пропусками: объясняли это хромотой большого числа коней. Или наполняли по вечерам мутную Лиговку конями всех мастей, демонстрируя этим, что непосильные требования новых уставов переутомляют ноги коней.

Одним из нововведений был вызов из строя во время учений постепенно всех начальников, с заменой их в строю младшими. И вот оказалось, что частенько, когда полком командовал какой-нибудь лихой корнет, а на взводе вместо " господ" становились унтер-офицеры, то полк маневрировал не хуже, а порой и лучше.

После учений на военном поле нашему полку приходилось возвращаться шагом по пыльному шоссе, которому, казалось, и конца не было. Офицеры выезжали из строя и, едучи по мягкой обочине, беспечно болтали, а солдаты по команде " Песенники, вперёд! " затягивали песни, к которым большинство офицеров относилось совершенно равнодушно: любителей русской песни среди нас было мало, и когда я иногда выезжал за запевалу, товарищей это явно шокировало.