Глава вторая в семи частях, в которой происходит первая половина преступления. Человек повсюду окружен зверьем 4 страница

– Летающая крыса, скотина всеядная! Где Лиам?

Кончиками пальцев выкинутой вперед руки он успевает мазнуть по хвостовым перьям, прежде чем испуганная птица, бросившись прочь с балкона, камнем падает вниз. Показывать человека, занятого ожиданием, – дело небезопасное.

У же после второго гудка Оскар берет трубку:

– Забудь думать об этом, Жан!

– Кто такой Жан?

– Себастьян! – Этот Жан, кем бы он ни был, наверно обрадовался бы, услышав, как облегченно рассмеялся Оскар. – Я уже который день жду, что ты позвонишь.

Последовала пауза. В наступившем молчании чувствуется, что Оскар продолжает улыбаться. Скрипнул диван. Себастьян мысленно так и видит, как Оскар, в черных брюках и белой рубашке, которая ему так к лицу, с удовольствием потягивается, распрямив длинные ноги. Наверное, только что вернулся домой. Когда-то он сказал Себастьяну, что ночью в этом городе можно выуживать людей, как форелей из переполненного рыбного садка.

Себастьян же сидит за обеденным столом, низко согнувшись, на том самом месте, на котором недавно сидел, когда они в последний раз всей семьей ужинали с Оскаром. Он засучил рукава, все руки у него покрыты засохшей кровью. Надетый на нем костюм из светлой материи тоже весь заляпан. При каждом движении он ощущает запах, который от него исходит. Потливый запах страха, бессонницы и вонь ожидания, про которое он уже и сам не мог бы сказать, сколько дней оно продолжается.

– Который сейчас час?

Улыбка Оскара вновь сменяется смехом.

– Ты звонишь, чтобы спросить у меня время? Три часа ночи.

– Господи, – говорит Себастьян, – скоро начнет светать.

– У тебя странно звучит голос. Словно до тебя тысячи световых лет и ты уже тысячу лет как умер.

– Довольно точное описание.

Есть особенная тональность, мелодия с глубинными вибрирующими оттенками, которая звучит, когда между Оскаром и Себастьяном идет спокойная беседа. Гармоническое созвучие их голосов создает особое, отдельное от остального мира, пространство, ради которого Себастьян иногда, собираясь набрать служебный номер Оскара, прикрывает дверь, ведущую в прихожую его институтского кабинета. Тогда он спрашивает, как у Оскара прошел этот день, как подвигается его работа, какая нынче в Швейцарии погода. Вот и сейчас его охватило желание порасспрашивать Оскара, поинтересоваться, как он провел эту ночь, и послушать, кого ему довелось повстречать и что он делал. Убаюканный знакомыми звуками, он потом повесил бы трубку и снова безвольно погрузился бы в Ничто, спасаясь от которого надумал позвонить другу.

– Почему ты ждешь, что я тебе позвоню?

– Жду, чтобы ты рассказал мне, как покончил с баснями о параллельных мирах.

Про «Циркумполяр» Себастьян уже и думать забыл. Задним числом тогдашние переживания кажутся ему такими ничтожными, что он чувствует, как жаркая волна заливает ему лоб и щеки.

– Тут речь о другом, – отвечает он торопливо. – Я убил человека.

– Вот так? – говорит Оскар.

Себастьян молчит. Это равнодушное «вот так» – преступление, почти равное его собственному, и в то же время оно – драгоценный дар. Это крохотное, но острое как бритва оружие, которое он впредь, когда нужно, может выставить против взбунтовавшейся совести. Разумеется, он мог бы и сам догадаться. Оскар не тот человек, чтобы становиться в позу и потрясать кулаками. Он не схватится за голову и не начнет рвать на себе волосы. Его сдержанное спокойствие не напускная поза, за которой скрывалась бы трусливая душонка. Эта сдержанность – гранитного качества и до известной черты почти беспредельна. Эта черта проходит ровно там, где начинается миропонимание Себастьяна. Как всегда, Оскар и в этом верен тому, за что Себастьян его больше всего ненавидит и за что он сейчас ему бесконечно благодарен, он – фаталист.

– Даббелинг? – произносит наконец Оскар.

– Откуда ты знаешь?

– Его портрет сейчас во всех газетах. Металлический трос меня встревожил. Помнишь, Лиам про нацистов в открытой легковушке?

– Я и забыл. Думал, это моя идея.

– Собственные идеи приходят не так часто, как хотелось бы.

В то время как Себастьян во Фрейбурге ложится головой на стол, Оскар в Женеве ворочается на продавленном диване, пытаясь пристроиться на нем поудобнее. По сравнению с безупречной внешностью самого хозяина его диван находится в вопиющем состоянии. Однако для Оскара оно позволительно, на то он и Оскар. Сквозь косое мансардное окно наверху видно небо. Луна, яркая, как театральный прожектор, заливает комнату белым светом. Оскар закуривает сигарету и пускает изо рта и из носа лениво плывущие вверх облака дыма.

– Ревность? – спрашивает он. – Из-за Майки?

– Вот еще ерунда! – возмущается Себастьян с несколько излишней горячностью.

– Тогда что же? Попытка вырваться из рамок?

– Оскар…

– Или эксперимент по необратимости времени?

– Оскар! Погиб человек. А тебе все до лампочки!

Из уст убийцы эти слова отдают дурным кабаре. Лишь серьезность положения удерживает Оскара от того, чтобы, пользуясь случаем, не подразнить друга.

– Cher ami! – Оскар делает две быстрые затяжки и раздавливает сигарету в пепельнице, стоящей на полу у дивана. – Жизнь существует в природе всего лишь как исключительное состояние. Был Даббелинг тебе симпатичен?

– Какое это сейчас имеет значение!

– Отвечай мне.

– Он никогда не вызывал у меня симпатии.

– Была у него родня?

– У всех есть родня.

– Жена и дети?

– Нет.

– Было у него чувство стиля?

– Ну это уж чересчур!

В трубке раздается шум – это Себастьян вытягивает рубашку из-под пояса, чтобы полой отереть себе лоб.

– Mon dieu! ^[17] – произносит Оскар. – Ты заговорил как пошлый ханжа.

Оскар поднялся и отворил мансардное окно. Положив локти на подоконник, он распрямляет спину, словно собирается обратиться к многолюдной публике. В отличие от Себастьяна, он догадывается, что его спокойствие проистекает не только из фатализма. Прочитав в газете о гибели Даббелинга, он успел заранее обдумать каждую фразу только что состоявшегося диалога. Самая трудная часть еще впереди. С этого момента каждое слово должно быть четко выверенным. С этого момента каждое слово станет нитью аркана, которым Оскар хочет перетянуть друга к себе.

Он напомнит ему, что существование всей Вселенной обусловлено нарушением симметричности. Что самая возможность человеческого сознания есть также лишь следствие колоссального противоречия, между противоположными полюсами которого (малого и большого, горячего и холодного, черного и белого) протекает мышление. Без противоположностей нет различения; ни пространства, ни времени; без противоположности «ничто» и «все» были бы идентичны друг другу. Каким образом, если первое условие материального мира состоит в различении, можно верить в моральную значимость различия между «добром» и «злом»? Как можно возмущаться уничтожением какого-то Даббелинга, о котором даже неизвестно, имелось ли у него чувство стиля? Главное значение Оскар придавал вводному тезису: мораль обязательна для дураков. Умные люди способны делать выбор.

Едва он набрал в грудь воздуху, как его опередил Себастьян:

– Это еще не все, Оскар. Лиама похитили.

В куполе света над Женевой блестит несколько зацепившихся там звездочек. «Этот город, – думает Оскар, – громадный, крепко завязанный мешок, набитый страхами, тоской, отвращением и малой толикой счастья».

– Но Лиам же в лагере скаутов, – произносит он медленно.

– Давай сперва послушай меня, – говорит Себастьян. – Смерть Даббелинга – это выкуп за Лиама. Ты понимаешь?

Диван стоит под самым окном, поэтому Оскару, чтобы сесть на него, нужно только повернуться.

– Тогда… – Останавливаться на полуслове не в манере Оскара. – Тогда, значит, Лиам уже вернулся?

Себастьян прижимает ладони к лицу. Этот вопрос – достаточный повод для того, чтобы прекратить разговор и вернуться в гостиную на кушетку. Но он не делает этого, а начинает рассказывать.

После первых четких фраз (субботний вечер, автозаправочная станция, принятое Лиамом средство от укачивания) он начинает все больше отклоняться от главного, вдаваясь в подробности. Говорит о смеющихся дальнобойщиках, о муравьях, утаскивающих дохлую гусеницу, о любителях бабочек и расширенной типологии ожидания. Говорение идет как по маслу, все поддается описанию, все состоит из безобидных деталей, которые в сумме дают рассказ о событии. Дойдя до конца, Себастьян останавливается с ощущением, что проговорил полчаса, между тем Оскар за это время успел выкурить только одну сигарету.

Последовавшее затем молчание, начавшись как пауза, сделалось невыносимым, а под конец чем-то само собой разумеющимся. Себастьян высказал все, что знает, а хорошо подготовленная речь Оскара имела отношение к другому положению дел. Молчание телефонной линии похоже на раскрытую дверь между двумя пустыми помещениями. Во Фрейбурге к пальцам Себастьяна подбирается первый свет занимающегося утра. В Женеве Оскар прикуривает новую сигарету от старой. В обоих городах звучат пока еще редкие голоса просыпающихся птиц. Милосердная ночь разжижается и растекается в разные стороны. Здесь и там остроугольным утесом встает новый день, готовый содрать шкуру со всякого, кто попытается бросить ему вызов.

Когда Оскар снова заговорил, было уже светло. Его голос понизился до шепота, едва способного преодолеть расстояние между обоими телефонами.

– Майк ничего не знает?

– Пока что нет.

– Иди в полицию.

– Прости, как ты сказал?

– Я подумал. Иди в полицию. – Дыхание Оскара шипением вырывается из мембран микрофона. – Скажи им только, что исчез Лиам. Как только он вернется… Себастьян? Лиам вернется! Скажи мне, что ты это расслышал.

– Да.

– Как только он вернется, мы займемся всем остальным.

Поза Себастьяна мало изменилась, только вид у него в солнечном свете сделался еще более жалким. На лице его ничего не блеснуло в подтверждение того факта, что он достиг дна. Свободное падение закончилось. Решение, принятое Оскаром, взорвало систему, в которой не было доказуемой реальности, а каждый раз находилось только одинаковое число доводов в пользу тех или иных действий. Себастьян пробует дотронуться протянутой рукой до спинки стула, на котором сидел его друг во время последнего совместного ужина. Рука оказалась коротка; он не дотягивается.

– Хочешь, я приеду?

– Что?

– Хочешь, чтобы я сел в поезд и приехал к тебе?

– Нет.

– Я бы приехал. Обдумай хорошенько, что будешь говорить.

– Ладно. Подумаю.

– Себастьян, я…

Трубка замолчала. Ни тот ни другой, по совести, не мог бы точно сказать, кто из них отключился первым.