Кант «О мнимом праве лгать из человеколюбия».

В статье «О мнимом праве лгать из человеколюбия» Кант доказывает, что надо всегда говорить правду, — при этом все доказательство построено — по правде говоря — на одном-единственном примере, и этот пример настолько странен, что сразу же закрадывается подозрение, что не все тут так просто, как кажется. — Общий тезис гласит, что если какому-то доброму человеку мнится, что его ложь может кому-то помочь или даже кого-то спасти, то этот добрый человек глубоко заблуждается, поскольку, спасая «отдельное лицо», он «делает негодным к употреблению самый источник права», — ведь результатом этого человеколюбивого поступка может стать недоверие к любым свидетельским показаниям вообще, расторжение всех договоров и отмена всех правоотношений. Более того, ложь следует рассматривать как правонарушение, поскольку за все непредвиденные последствия лжи должен нести ответственность сам лжец. А пример таков — Допустим, я нахожусь в одном доме с человеком, которого некто желает убить. Назовем этого несчастного S. Раздается звонок в дверь, я открываю и вижу, что на пороге стоит тот самый убийца — назовем его Р — и вежливо интересуется, дома ли S. Предположим, я решаю все-таки спасти S и солгать, допуская тем самым несправедливость по отношению ко всему человечеству вообще. Я вежливо отвечаю убийце: простите, мол, милостивый государь, но никакого такого S, насколько мне известно, в доме на сей момент не наблюдается. Уж не обессудьте. Убийца хмыкает, но тем не менее соблюдает приличия, принятые между светскими людьми — вежливо кланяется и без промедления ретируется. А тем временем S, не поставив никого в известность, незаметно покидает дом с черного хода. То есть получается, что мое утверждение о том, что S нет дома, было объективно истинным и лишь субъективно ложным. Далее события развиваются по непредсказуемому сценарию: S и Р волею случая встречаются на дороге, Р раскланивается и убивает S, суд приговаривает меня к ответственности как виновника его смерти. — Очевидно, нечто в том же роде может произойти, если S дома нет, я лгу убийце и говорю, что S дома, убийца снимает шляпу и проходит в дом, S тем временем незаметно проникает в дом с черного хода, волею случая S и Р встречаются в гостиной, угощаются аперитивом, Р рассказывает свежий анекдот и убивает S, суд приговаривает меня к ответственности как виновника его смерти. — Таким образом, в обоих случаях моя ложь привела S к смерти, а меня — к судебным издержкам и необходимости встречаться с неприятными людьми. — Совсем другое дело, если я решаю всегда говорить правду и тем самым потрафить не S как «отдельному лицу», но человечеству вообще — в том числе и в лице злополучного S. В первой из двух описанных выше ситуаций я говорю убийце: так точно-с, вашество, проходите, не стесняйтесь, будьте как дома, угощайтесь, S сейчас спустится. S тем временем незаметно покидает дом с черного хода — о чем я, разумеется, даже не догадываюсь — и призывает городового. Городовому ничего не остается, как исполнить веление судьбы, зайти в дом и арестовать Р. Волею случая убийство не свершилось, да и меня привлечь не за что — поскольку мое утверждение «S дома» было субъективно истинным, а вот объективная его истинность или ложность от меня зависеть никак уж не могла. — Во второй рассмотренной выше ситуации я честно говорю убийце, что S дома нет, убийца отправляется искать S на дорогу, S тем временем незаметно — стараясь, чтобы я ни о чем не догадался, — ведь он уже понял, что я всегда говорю правду и только правду, — проникает в дом с черного хода и тем самым волею случая снова ускользает от убийцы. — Таким образом, в обоих случаях моя правдивость объективно способствовала как спасению S, так и — last but not least — избавлению от необходимости платить адвокатам и встречаться с неприятными людьми. Абсурдность примера мешает увидеть главное — то до странности большое значение, какое Кант придает роли случая и фортуны во всем этом деле. Согласно Канту, ложь во спасение в любом случае причиняет спасаемому — поскольку он олицетворяет человечество вообще — вопиющую несправедливость, последствия которой — а Кант считает, что эти последствия могут простираться вплоть до упразднения права вообще — превосходят любой вред, который может быть причинен данному лицу вследствие того, что мы честно сдали его убийце. Кант пишет: «Это была только чистая случайность..., что правдивость показания повредила обитателю дома, это не было свободным действием... Собственно, не он сам [то есть тот, кто говорит правду и только правду. — Р.Г.] причиняет этим вред тому, кто страдает от его показания, но случай». — Получается, если мы всегда обязуемся высказывать исключительно субъективную истину, — то есть то, что, по нашему мнению, в настоящий момент является истинным, — в конце концов, если подходить к вопросу строго, то на вопрос убийцы — дома ли S — мы должны были бы каждый раз честно отвечать «не знаю», — то такое обязательство означает в то же время, что вопрос объективной истинности или ложности наших суждений мы всецело доверяем слепому случаю. Мы собственно, обязуемся быть честными только перед самими собой — ведь, во-первых, утверждая субъективную истину, мы — волею случая — можем объективно солгать другому, даже не подозревая об этом, и, во-вторых, если бы мы вообще не стремились быть честными перед самими собой, то мы могли бы с тем же успехом решить для себя всегда говорить неправду и только неправду, — субъективную ложь, — а вопрос объективной истины и лжи вновь доверить фортуне. — Более того, поскольку речь идет о такой субъективной истине, которая, по случайности оказавшись также и объективной истиной, может привести к убийству, — но, по крайней мере, не к судебным издержкам, — то мы, высказывая эту субъективную истину, в то же время не можем не желать, чтобы она оказалась объективной ложью. — Ну то есть хотелось бы верить, что Кант имел в виду что-то именно в таком роде, в противном случае... в общем, это было бы ужасно. — Итак, если мы доверяем фортуне вопросы жизни и смерти, вопросы объективной истины и лжи, то мы не можем также не довериться этой капризной... богине?... да, пусть будет «богине»... в гораздо более деликатных вопросах, касающихся истины нас самих — то есть в вопросах о том, кто мы такие и чего мы стоим. Давайте продолжим кантовский пример и представим, что всякий раз, когда некто скрывается в моем доме, дело по случайности заканчивается убийством — то есть мой субъективно правдивый ответ на вопрос убийцы всякий раз оказывается также и объективно истинным. И это происходит вот уж пятый... десятый... двадцатый раз подряд. Можно бы уже и догадаться, что таким кровавым способом фортуна прозрачно намекает: мол, что же ты за человек такой?... предатель и убивец — вот кто ты такой. — И совсем другое дело, если все мои ответы оказались объективно ложными и все мои приятели благополучно спаслись. Это значит, что фортуна ко мне благоволит и что я прекрасный друг и вообще хороший человек. Тут чистый азарт — превращая самого себя в ставку в игре фортуны, я могу выиграть — выиграть самого себя! — только в том случае, если моя «правда» неизменно оказывается объективной ложью. Основанием моей персональной истины — истины о человеке, который всегда говорит правду и только правду, преследуя общечеловеческие идеалы — может быть только такое положение дел, при котором вообще ни одно мое субъективно правдивое высказывание не соответствует действительности. Еще один маленький шаг — и вот он — барон фон Мюнхгаузен! — Конечно, не совсем исторический барон; скорее уж горинско-захаровский. — Если, следуя логике Канта, мы должны всегда говорить правду и только правду, надеясь и делая ставку на то, что наша правда волею случая каждый раз будет оказываться ложью, то Мюнхгаузен идет дальше и провозглашает необходимость высказывания только такой субъективной правды, о которой мы точно знаем, что она объективно является ложью. — Это необходимо ровно для того, чтобы всегда оставаться честным перед самим собой и говорить правду и только правду, — поскольку всемирный экзистенциальный климат таков, — и это несомненный симптом наступления «современности», — что любое суждение, которое в полной мере соответствует окружающей нас с некоторых пор «действительности», будучи высказанным, не может не прозвучать как откровенная фальшь и подлая, отвратительная неправда, — что мы и наблюдаем каждый день по телевизору. — Да, необходимо во что бы то ни стало говорить правду и только правду, — даже если единственным способом сказать правду — высказать истину о себе самом — является ложь. Мюнхгаузен отказывается мыслить идеологически, готовыми схемами, отрыжками здравого смысла, — ведь это означало бы отказаться от самого себя. Если бы барон начал рассказывать, что вот он такой-то и такой-то... отставной ротмистр... неудачно вышедший в отставку... заядлый охотник, — то в этих, в общем-то, согласных с «реальностью» утверждениях не оказалось бы главного — самого Мюнхгаузена, самого правдивого человека на свете. Если Кант доверяет фортуне решение вопроса о соответствии субъективно правдивых высказываний действительности, — при этом опыт ставится на ком-то другом, на несчастном приятеле, укрывшемся в доме, а сам игрок рискует разве что «судебными издержками», — то Мюнхгаузен берет решение этого вопроса в свои руки, — и, конечно же, он делает выбор в пользу «объективной лжи», совершенно неправдоподобной выдумки, поскольку «объективная истина» оккупирована всепроникающей обывательской пошлостью и тошнотворной бюргерской благонамеренностью. При этом последствия говорения правды — правды в форме очевидной лжи — барон испытывает исключительно на себе самом. Обычная, правдоподобная правда всегда может быть взята под подозрение и поставлена под сомнение полицией здравого смысла — и только совершенно неправдоподобная правда неотчуждаема и не подлежит изъятию, обыску и аресту. За обычным, приемлемым для обывателя А — «Я — неудавшийся подполковник и сочинитель охотничьих историй» — всегда следует такое В, которое отрицает персональную истину субъекта первого высказывания — «Ты — раб сословного колеса фортуны, игрушка в руках сильных мира сего, ряженая в поношенный офицерский мундир марионетка». Значит нужно сформулировать такое А, — совершенно недопустимое с точки зрения здравого смысла, — чтобы превратить закон, по которому из А совершенно против моей воли следует В, в фарс и балаган, потому что из заведомой лжи, из противоречия можно вывести все, что угодно, а не только то, что само собой выводится из А по неумолимой логике ложного, непрозрачного для себя сознания. Если я полагаю в основание себя самого противоречие, скандал и недопустимую в приличном обществе дерзость, то лишь для того, чтобы пресечь автоматизм идеологической иллюзии и всегда оставаться верным истине.

— Вы утверждаете, что человек способен поднять себя за волосы?

— Обязательно. Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.