Известия», 10 августа 1999 г.

«Демократическая» революция 1991 года застала меня в долж­ности командира мотострелкового полка, дислоцировавшегося на территории Прибалтийского военного округа. Собственно говоря, командиром я еще не был, а только исполнял обязанности, но представление на должность уже было отослано в Главное уп­равление кадров Министерства обороны. Мне светило досрочное присвоение звания подполковника и перевод в Москву, поскольку прежний командир, полковник Власов, переведенный в Генштаб на генеральскую должность, везде тянул меня за собой вот уже де­сять лет. Получая новое назначение, он ухитрялся в течение года сплавить в академию или на повышение большинство новых под чиненных и перетащить к себе старых, в числе которых я занимал особое место, так как стал «власовцем» еще в бытность его коман­диром роты.

Утром 19 августа, сразу после того, как по радио объявили о введении на территории СССР чрезвычайного положения, я по­строил полк и произнес пространную речь, из которой личному со­ставу было совершенно непонятно, что произошло в нашей стране. Ясно одно: нужно продолжать выполнять свои непосредственные обязанности, постараться избежать контактов с населением города Вентспилса, где располагался штаб полка, и воздержаться на время от политических разговоров. Сам я был ни за «красных», ни за «бе­лых» и, читая газеты, мало вникал в суть разногласий между стой­кими партийцами и так называемыми демократами. Тем не менее мне, как и всем остальным, было ясно, что «баржа дала течь» и что несколько толстых тетрадок с конспектами классиков марксизма-ленинизма, которые я, матерясь от злости, успел составить за пят­надцать лет безупречной службы, скоро отправятся в помойку.

Мне было интересно наблюдать за изменениями в поведении политработников. Одни резко притихли и читали солдатам лекции со скучными выражениями лиц, на них было написано: «Братцы, мне весь этот маразм осточертел больше, чем вам, но... Служба». Другие явно фрондировали. Третьи по мере «развития демократи­ческих процессов» становились все более и более агрессивными. В том числе и мой замполит.

Вечером 19 августа он в сопровождении особиста пришел ко мне домой и положил на стол бумагу, которую собирался отправить по ВЧ в Государственный комитет по чрезвычайному положению. Бумага заверяла ГКЧП в полной поддержке его политики всем лич­ным составом полка и была уже подписана им и начальником шта­ба, однако первой подписью значилась моя.

Это была явная инициатива, так как никаких команд сверху не поступало. Я долго колебался, но инстинкт военного, бездумно принимающего любой маразм вышестоящего командования (а в членах ГКЧП, как вы помните, был и министр обороны), сра­ботал четко. Я подписал эту бумагу, и через двадцать минут она уш­ла в Москву.

О том, что делалось в столице, мы узнавали от «вражьих голо­сов», которые офицеры, уже не таясь, слушали на рабочих местах. Замполит метался по батальонам в попытках навести политический порядок, но, после того как два комбата в довольно грубой форме послали его очень далеко, скис и не выходил из своего кабинета до самого подавления путча. Я же понял одну истину: тот политичес­кий маразм, в состоянии которого каждого из нас держали со школьной скамьи, переполнил всеобщую чашу терпения. Своих начальников младшие офицеры ненавидели гораздо сильнее, чем внешнего врага. Как выразился в моем присутствии один молодой лейтенант, «НАТО далеко, а свои мудаки каждый день рядом».

В начале сентября в полк прибыла комиссия из Главного уп­равления кадров в составе двух полковников, которые проинфор­мировали меня о том, что я уволен из рядов вооруженных сил «за дискредитацию звания офицера». Такая же участь постигла зампо­лита и начальника штаба. Особист, как и положено «солдатам пар­тии», отделался легким испугом.

Оказавшись за бортом, я даже не пытался связаться с Власо­вым, чтобы не «подставлять» его перед новой властью. Начиналась новая жизнь, которую я принял безоговорочно и даже с каким-то облегчением.

Через несколько дней, лежа на верхней полке в купе поезда Рига - Москва, я напряженно думал о том, что же мне делать дальше. Воз­раст уже солидный: тридцать пять. Образование чисто военное, то есть никакое. Ничего не умею, кроме как командовать подразделениями. Помощи ждать неоткуда. Из родственников - только две старые тет­ки, которых и видел-то раза два-три в жизни. Хорошо хоть семьей не обзавелся.

Тот факт, что я не женился, имел объяснение - в 1973 году, еще курсантом-второкурсником, я серьезно повредил позвоноч­ник.

Это произошло в транспортном самолете, когда я летел на лет­ние каникулы домой. Не достав билет на обычный рейс, я шатался по аэропорту до тех пор, пока в буфете не познакомился с летчика­ми. Они должны были лететь в Москву на своем Ан-12 и, увидев мою жалкую физиономию, пожалели «салагу». «Не горюй, служи­вый, - сказал командир. - До Чкаловской подбросим, а там на электричке поедешь прямо на Ярославский вокзал». Этот полет, как оказалось, определил мою дальнейшую судьбу.

Очутившись в кабине самолета, я с любопытством принялся рассматривать сложную аппаратуру и весь полет так и простоял за спинкой кресла первого пилота, который охотно объяснял мне сущность всех манипуляций и назначение приборов. Роковой для меня оказалась ошибка штурмана. Он неправильно просчитал ус­ловия посадки, в результате чего пилот на несколько секунд рань­ше положенного времени выключил двигатели, и самолет грохнул­ся на взлетно-посадочную полосу с высоты нескольких метров. Ничего страшного не произошло, за исключением того, что я упал на пол, сильно ударившись спиной о железный порог. Боль была ужасной, но я стоически поднялся на ноги и даже пробовал шутить.

Скрутило меня уже дома. Провалявшись почти весь отпуск на диване, я за три дня до отъезда попросил мать устроить мне кон­сультацию у специалиста. Обращаться в военную поликлинику мне не хотелось, потому что карьера офицера напрямую зависела от со­стояния здоровья (я и в дальнейшем тщательно скрывал эту травму от командования и даже ухитрился пройти медкомиссию в акаде­мию, со скрежетом зубов выполнив программу физподготовки).

Пожилой невропатолог, муж маминой подруги, долго иссле­довал мои рефлексы, а затем направил на рентген. Поизучав не­сколько минут снимок моего позвоночника, он попросил мать выйти, чтобы поговорить со мной «как мужчина с мужчиной».

- Ты военный, будущий офицер, - сказал он, пристально глядя мне в глаза. - Что ты хочешь услышать?

- Давайте правду, - сказал я, замирая от страха. Богатое во­ображение уже рисовало мне судьбу Николая Островского (но без литературной известности, разумеется).

- Травма серьезная, и последствия я тебе предсказать не бе­русь, так как позвоночник - штука капризная и, по-моему, изученная еще меньше, чем головной мозг. Возможен паралич через несколько лет. Ну а то, что мужиком скоро перестанешь быть, это наверняка.

- Что же мне делать? - спросил я, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным.

- Не знаю, что и посоветовать. На Бога надейся. В Бога веруешь?

Я отрицательно покачал головой.

- Напрасно.

С тех пор я жил в ожидании неизбежного. Женщин старатель­но избегал, что было, в общем-то, нетрудно, так как особой тяги к ним я не чувствовал и до травмы. Однокурсники даже прозвали меня стоиком. Позвоночник время от времени давал о себе знать, но не сильно, и я, окончив училище, начал жизнь офицера со все­ми ее прелестями, именуемыми «тяготами и лишениями военной службы». Теперь же впереди замаячила новая жизнь, причем тяго­ты и лишения просматривались серьезные.

Моими попутчиками оказались такие же, как я, офицеры. Точнее, не такие, а еще действующие, получившие новые назначе­ния в разные концы Союза. Завязавшаяся в купе беседа, естествен­но, была на старую русскую тему «пропала Россия». Я рассеянно слушал жаркий спор моих попутчиков, время от времени лениво высказывая свое мнение и кидая скептические реплики.

Один из спорщиков, наиболее ожесточенный, сказал мне, когда мы вышли покурить в тамбур: «Я сейчас увольняюсь. Не как ты, я рапорт подал полгода назад. Ты в Москве осядешь?» И, по­лучив утвердительный ответ, предложил: «Я тоже москвич. Давай сейчас осмотримся, а потом созвонимся где-нибудь через пару месяцев. Эти шмаркачи (он пренебрежительно кивнул в сторону нашего купе) дальше своего носа ничего не видят. А ты мне сразу приглянулся». Мы обменялись телефонами и отправились спать.

На следующее утро я вошел в доставшуюся мне в наследство от отца крошечную холостяцкую квартиру, в которую он ухитрился прописать меня, еще когда я был курсантом. Нам тогда помогло то, что в жэке не отличали солдата от курсанта, и для них я выглядел отслужившим положенный срок бойцом, вернувшимся домой по­сле демобилизации.

В квартире все было так, как и десять лет назад, когда я по­следний раз заходил к отцу. Тогда мы просидели весь вечер вдвоем, обсуждая дальнейшие перспективы моей службы и его граждан­ской жизни. Перед выходом в отставку он получил дачный участок и собирался построить зимний домик, чтобы поселиться на приро­де. Он даже показывал мне эскизы домика, искренне огорчаясь мо­ему равнодушию. А через неделю умер от обширного инфаркта на этом самом дачном участке. Приехав на похороны, я так и не смог пойти туда, где еще неделю назад слушал его полные юношеского оптимизма планы на будущее.

На оформление документов в военкомате и получение пас­порта ушли две недели, которые я провел лежа на диване, бездумно глядя в телевизор и читая газеты. Жрать в Москве, кроме хлеба и плавленых сырков, было нечего, но страна была полна надежд на то, что самое страшное уже позади и теперь всех ждет новая буржу­азная жизнь с колбасным изобилием и равными возможностями.

Получив наконец паспорт и военный билет (в военкомате на­чальник отделения, курирующего офицеров запаса, взглянув на статью, по которой я был уволен, вопросительно посмотрел мне в лицо и выразительно щелкнул себя по горлу, на что я утвердитель­но кивнул, и он тут же выразил свое полное понимание и сочувст­вие), я приступил к поискам работы.

Первым местом работы стал кооператив «Улыбка», который занимался ремонтом квартир. Я исправно клеил обои и красил по­толки, пока мой напарник Дима (кандидат физико-математичес­ких наук) клал плитку. Мы проработали два месяца, после чего уч­редители кооператива тихо исчезли, по рассеянности забыв выдать нам зарплату за последний месяц.

Дима, интеллигентно выругавшись, устроился в другой коопе­ратив, который был создан на базе пельменной, а я превратился в безработного нового образца. Время от времени выполнял кое-какую работу, сшибая мелкие суммы денег. Вынужденная диета не слишком благотворно действовала на мои нервы, а тот факт, что я за время «безупречной службы» как-то не удосужился обзавестись верхней зимней одеждой, высвечивал перспективу проходить пред­стоящую зиму в шинели со споротыми погонами, поскольку одеж­да, оставшаяся мне от отца, была великовата.

В тот вечер, когда я в сто первый раз просматривал записную книжку, выискивая фамилию кого-нибудь, кто смог бы помочь мне с трудоустройством, раздался телефонный звонок. Это был Вален­тин Постников, подполковник, с которым мы ехали в одном купе и обменялись телефонами. Беседа длилась довольно долго, и я чув­ствовал, что он прощупывает меня со всех сторон. В конце концов Постников попросил меня немедленно приехать к нему для серьез­ного разговора, поскольку на следующий день он уезжал далеко и надолго.

Впустив меня в прихожую своей коммунальной квартиры, где ему принадлежала одна комната, Постников по-братски обнял ме­ня, что, видимо, означало полное доверие. Я огляделся. Стены длинного коридора украшали плакаты «Битлз», жестяное корыто и всевозможные шкафчики, запертые на висячие замки, что свиде­тельствовало о сложных отношениях обитателей этой «вороньей слободки». Из кухни доносился разговор соседок, где-то раздавался детский визг, в крайней каморке гремела музыка. Сильно пахло жареным луком.

Постников провел меня в свою крохотную комнатку, где на обеденном столе уже стояла бутылка водки, а на тарелках лежала нехитрая закуска. У стены стояли два чемодана, уже, видимо, со­бранные.

Первую рюмку опрокинули, не чокаясь, как на поминках. Я положил на кусок черного хлеба круг вареной колбасы, которую не ел уже полгода, и откусил здоровый кусок, стараясь, впрочем, не показывать, что голод не такое уж редкое явление в стране побе­дившей демократии.

- Ну, так еще раз. Что намерен делать? Чем заниматься? спросил Постников, глядя мне в глаза.

- Не знаю, - пожав плечами, ответил я. - Я же уже говорил. Потыкался-помыкался и пришел к выводу, что на хрен никому не нужен. Да все мы здесь никому не нужны.

- Это верно, - жестко сказал Постников, наливая еще по одной. - В этой стране мы на хрен никому не нужны. Ты хоть пони­маешь, что происходит? В какое дерьмо нас всех столкнули?

- Честно говоря, весьма слабо, - ответил я, намазывая новый бутерброд.

Я действительно слабо ориентировался в обстановке. С од­ной стороны, мысль о том, что уже не надо ходить на политсеминары и переписывать ленинский маразм в толстые тетради, грела душу. С другой стороны, было совершенно очевидно, что страна попала в чьи-то руки и как эти руки обойдутся с такими, как я, было неясно.

- Так вот. Запомни, мы присутствуем при очередном истори­ческом грабеже России. Этот грабеж готовился не один год, и будет длиться не один год. Пройдет много лет, прежде чем грабители трансформируются. Вернее, не они, а их детки. А до тех пор, пока грабеж будет продолжаться, тем, кто в нем не участвует, придется туго. Выживут далеко не все. Впереди обнищание большей части населения, превратившейся в балласт, и дикий беспредел, в котором перед такими, как мы с тобой, поставлена дилемма: либо вымирать, как динозавры, либо подаваться в бандиты. Ты балласт. Ты обречен на жалкое существование.

- Знаешь, - перебил я его, - если ты меня позвал, чтобы мордой по столу повозить, то не стоило. И так настроение постоянно как у висельника. А если дело предложить хочешь, то говори прямо. Без предварительной политлекции. Только учти, что в бан­диты я пока не гожусь.

- Я тебя позвал, чтобы помочь. Так же, как помогли мне. А говорю тебе все это только для того, чтобы ты понял, что нас загнали в мышеловку и что выжить мы можем только в том случае, если отбросим к... матери все красивые идеи об Отечестве, которыми нас потчевали в училище.

- А мы их уже выбросили. Партия, социализм и прочий идиотизм у меня, например, давно не вызывают благоговения.

- А Родина?

- Я считаю себя патриотом, Валя.

Постников горько усмехнулся, затем, не приглашая меня присоединиться, взял стакан, наполнил его почти до краев водкой и залпом выпил.

- А я? Я офицер в четвертом поколении. Понимаешь? Мой прадед, полный Георгиевский кавалер, за личное мужество в 1915 году был государем императором произведен в офицеры. Дед, любимец Сталина, после Сталинградской битвы в тридцать шесть лет генералом стал. И седым как лунь. Отец сорок календарных лет в армии верой и правдой оттрубил. А я из России уезжаю, потому что она меня предала. И тебя. И всех нас.

Последние слова Постников уже не произносил, а выкрикивал. И тут я заметил, что он плачет. То есть даже не плачет, просто по его двухдневной щетине текут слезы, а лицо искажено гримасой. Вид сильного и волевого человека, утирающего слезы, действовал настолько угнетающе, что я подавил желание вступить в спор и ви­новато замолчал. У меня было такое ощущение, как будто Постни­кова предал я, а не Россия. Наконец он справился с истерикой и спокойно по-деловому заговорил:

- Итак, ты понял, что здесь никому не нужен. Но есть страна, которой мы нужны. Очень нужны. И которая готова нас принять и платить нормальные деньги за ратный труд.

- Ты предлагаешь податься в «Дикие гуси»? Или в Иностранный легион?

Он отрицательно покачал головой:

- Я уезжаю к Саддаму. У него сейчас очень туго с офицерскими кадрами. Две войны выбили половину командного состава. Сейчас его представители носятся по всему Союзу и вербуют наших офицеров на должности инструкторов и в кадровый со­став иракской армии. Присоединяйся к нам. Инструктору пла­тят две тысячи долларов в месяц плюс двадцать тысяч по оконча­нии контракта. Если займешь должность в кадрах, то гораздо больше. Я еду на должность начальника штаба танковой брига­ды. Пять тысяч в месяц. Это в мирное время. В военное ставки удваиваются.

- На какой срок подписывается контракт?

- На два года и на пять лет.

- Ты на сколько подмахнул?

- Я на пять. Да я вообще не собираюсь возвращаться в этот га­дюшник. Ну так что?

- Согласен, - сказал я. - Куда и когда прибыть?

- Тебе позвонят. Скажут, что от меня.

Мы простились без эмоций. Постников просто протянул мне руку и сказал:

- До встречи в Багдаде.

По дороге домой, сидя в метро, я впервые в жизни с любопыт­ством разглядывал случайных попутчиков.

Люди поражали мрачностью. Ни одного веселого или хотя бы приветливого лица. За пару месяцев демократии люди устали боль­ше, чем за долгие годы тоталитаризма. Я понимал, что все они - уже отработанный материал. Шлак. Балласт в новой государствен­ной системе...

Решив пройтись перед сном, я вышел на «Проспекте Марк­са» и пересек Красную площадь. Моросил дождь, и площадь бы­ла безлюдна. Все, как и прежде. Часовые у Мавзолея. Четко пе­чатая шаг, от Спасских ворот идет смена караула. Куранты бьют полночь.

Я подошел к памятнику Минину и Пожарскому. Закурил и по­смотрел на пьедестал. Крупными буквами на камне было написано: «Смотри-ка, князь, какая мразь в Кремле Московском завелась!»

А может быть, Постников преувеличивает? Может быть, все не так плохо? Конечно, слабо верится в то, что бывший секретарь Свердловского обкома КПСС способен вытащить Россию из дерь­ма, но с народа хотя бы сняли намордник. Через несколько лет, если нынешняя власть не создаст ничего путного, ее просто не изберут по новой. Хотя, с другой стороны, общеизвестно, что в политических баталиях побеждают самые безнравственные. А добровольно власть в России еще никто никогда не отдавал. Придя домой, я еще долго размышлял над будущим.

Мне позвонили через три дня. Незнакомый голос с ярко выра­женным акцентом сообщил, что звонит от Постникова, и предло­жил встретиться. Местом встречи был назначен кооперативный ре­сторан «Лозанна» на Пятницкой.

Ровно в семь вечера я подошел к ресторану и огляделся. На площадке, огороженной забором из красного кирпича, стоя­ли несколько иномарок. У входа торчали два мордоворота с тупы­ми, но любезными физиономиями, которые поинтересовались, заказан ли для меня столик. Молча кивнув, я прошел в зал. В по­лумраке играла спокойная музыка, на сцене в луче прожектора извивались в восточном танце две девицы в купальниках. Одино­ко сидевший за столиком у стены смуглолицый полный мужчина помахал мне рукой и указал на стул. Я подошел и сел, не говоря ни слова.

- Очень рад познакомиться. Меня зовут Джафар, - представился толстяк. И, протянув мне меню, гостеприимно добавил: - Заказывайте.

Обилие блюд поражало. Я, немного поколебавшись, выбрал мясное ассорти и салат из креветок.

- А что будем пить? - спросил Джафар.

- Тогда, если не возражаете, возьмем коньяку. Я кивком выразил полное согласие.

- Итак, - заговорил толстяк, когда официант, поставив на стол коньяк и закуску, удалился, - вы из газет и телевидения знае­те, в каком мы оказались положении после того, как наши союзни­ки нас предали.

- Вы имеете в виду нас? - спросил я несколько вызывающим тоном.

- Не только вас, но и ряд арабских стран, которые не только не оказали нам помощь в войне с американцами, но и допустили изоляцию Ирака. Все это может очень печально кончиться. Очень печально.

- Для кого? - полюбопытствовал я.

- Для вас и для нас. Вы проиграли войну с Западом. Результат - нарушение геостратегического баланса. Во что это выльется, остается только гадать.

- Мы проиграли войну, потому что нас предали. Наши же собственные руководители.

- Я ведь окончил Академию имени Фрунзе, - сказал толстяк, усмехнувшись. - И изучал диалектический материализм. Так вот, мне кажется, что вы путаете причину и следствие.

- Не понял. Я всегда был слаб в философии.

- Вы проиграли не потому, что вас предали. Вас предали, как только стало ясно, что вы проиграли. Вас задавили долларом и высокими технологиями. В третьей мировой войне, которая за­кончилась пару месяцев назад, главным оружием были не пушки и танки. И даже не ракеты с ядерными боеголовками, как полага­ли ваши вожди, а финансы, высокие технологии и мировой рынок. Этого никак не могли понять ваши выжившие из ума на почве марксизма руководители, чего нельзя сказать, например, о китай­ских вождях.

- Вы хотите сказать, что мы отстали от Запада в области высоких технологий?

- Это еще полбеды. Вы не поняли, что исход сражения решается в наше время не на поле боя, а на поле рынка. И уго­дили в ловушку, которую вам устроили американцы. Все вбухи­вали средства в вооружение. Результат - отставание от США сначала в экономике, ну а потом, как следствие, и в области во­оружения. Ведь там, где американцы на производство оружия тратили доллар, вы тратили восемь. Вы издохли, не добежав до финиша.

- Мне трудно судить об этом. Я простой офицер. Толстяк одобрительно кивнул.

- Не самая плохая профессия. Итак, вы готовы отправиться в нашу страну и служить в наших войсках?

- Готов, раз пришел на встречу с вами.

- В качестве кого вы хотели бы служить?

- А что вы можете предложить?

- Должность командира мотопехотной бригады. Оклад пять тысяч долларов при полном содержании и премия тридцать тысяч по окончании службы. В случае войны или военных действий все удваивается. Если захотите продлить контракт или вообще принять наше гражданство, пожалуйста.

- Еще что?

- Должность советника командира дивизии. Оклад и условия те же.

- Еще?

- Преподавателя тактики и оперативного искусства на выс­ших офицерских курсах. Оклад две тысячи в месяц и премия двад­цать тысяч. Остальные условия те же.

- Должность советника меня устраивает, - сказал я, немного подумав.

- Отлично.

Джафар терпеливо подождал, пока я доем, затем подозвал официанта, расплатился долларами, встал и кивком пригласил следовать за ним. Мы вышли из ресторана, пересекли Пятниц­кую и вошли в офис, над входом в который висели вывески на английском и арабском языках. Это было представительство иракской авиакомпании. Араб, сидевший за письменным сто­лом, увидев Джафара, вскочил и вытянулся по стойке «смир­но». Я мысленно оценил хорошую строевую подготовку иракс­ких офицеров. Мой спутник не обратил на него никакого вни­мания и прошел в другое помещение, где за столами сидели еще два араба. Один тут же вскочил, а второй, не вставая, сде­лал приветственный жест. Разговор по-арабски длился минут пять, после чего Джафар попрощался со мной, крепко пожав руку, и ушел.

- Меня зовут Хашим, - приветливо сказал клерк «Иракиэарвэйз». - Сейчас мы вас сфотографируем для загранпаспорта. Все формальности с вашим МИДом мы берем на себя.

- Это будет непросто. Я ведь всего два месяца как уволился из армии и в течение шести лет буду невыездным.

- Не волнуйтесь. Мы готовы заплатить за то, чтобы для вас сделали исключение. До сих пор никаких проблем с МИДом по во­просу об отъезде ваших бывших офицеров у нас не было.

Слово «бывший» резануло слух.. Хашим заметил это.

- Что-нибудь не так? - вежливо спросил он.

- Офицер не может быть бывшим. Он либо есть, либо его нет. Запомните это, если сами носите погоны.

- Запомню, - серьезно и даже с каким-то уважением сказал араб. - Мы сделаем вам паспорт и визу в Сирию. Из Сирии мы пе­реправим вас в Ирак.

Наместники богов

Истинная вина Хуссейна, Каддафи и Милошевича перед мировым сообществом не в том, что они установили диктаторские режимы и грубо попирают права человека, а в том, что они не желают принять новый мировой порядок. Американский диктат.

Автор

Я лежал в своей комнате в двухэтажной вилле со странным на­званием «Масбах» и скрипел зубами от боли в позвоночнике.

Спустя месяц после разговора с Джафаром, который оказался офицером иракской военной разведки и работал в Москве на долж­ности помощника военного атташе, меня переправили в Дамаск. Оттуда я переехал в Хомс, где провел неделю в задрипанном гости­ничном номере без кондиционера (благо, жара уже спала), а затем темной ночью на грузовике пересек сирийско-иракскую границу. Путешествие прошло без приключений, и я поселился на вилле «Масбах», где жили еще шесть бывших русских офицеров, два бол­гарина и немец. Я служил в мотопехотной дивизии, отличившейся в войне с Израилем в 1973-м и в войне с США в 1990-м.

После «Бури в пустыне», как американцы назвали свою опера­цию по вышибанию иракской армии из Кувейта, дивизия была сильно ослаблена (личного состава выбита треть), и командир, мой непосредственный начальник, полковник Данун усиленно зани­мался ее укомплектованием. Будучи официально советником Дануна, я фактически выполнял обязанности начальника штаба, место которого было свободно.

Штаб дивизии помещался в большом военном лагере Таджи в сорока километрах от Багдада. Рабочий день начинался в восемь утра и заканчивался в час дня. Я выезжал в семь утра из дома и воз­вращался в два. Данун предупредил меня, что от прогулок по горо­ду следует воздерживаться, во всяком случае не удаляться от цент­ра, поскольку Багдад наполнен курдскими террористами. Тем не менее я сходил на сук (так арабы называют базар), который нахо­дился в районе одной из самых старых улиц под названием Рашид. Несмотря на то, что Ирак был в глухой осаде (международные эко­номические санкции изолировали страну от внешнего мира), на су­ку можно было купить все, что угодно. И многие торговцы говорили по-русски не хуже меня. Глаза разбегались от изобилия товаров. Золотые ряды, серебряные, керамика, ткани.

Володя Мартынов, живший в соседней комнате, советник ко­мандира зенитно-ракетной бригады, вошел в комнату без стука, ос­тановился в дверях и, поизучав мое зеленое от боли лицо, спросил:

- Может быть, врача вызвать?

Я отрицательно покачал головой и поднялся.

- Пойду прогуляюсь.

Пятница у арабов выходной, и поэтому улицы были безлюд­ны. Я шел в трущобы на другой берег Тигра за наркотиками. Когда я неделю назад на суку спрашивал у торговцев этот товар, они в ис­пуге отшатывались. Позже, беседуя с лейтенантом Сади, адъютан­том Дануна, я получил этому объяснение. Оказывается, торговцев наркотиками в Ираке не судили. Попавшийся на распространении подобного товара араб или иностранец доставлялся в ближайший участок полиции, его расстреливали во дворе, после чего полиция составляла протокол, а труп увозили за город и закапывали. Поэто­му гашиш или опиум можно было достать только в трущобах, где полиция никогда не появлялась.

Когда я переходил мост, ведущий к району бедноты, скрутило так, что я вынужден был присесть возле перил. Редкие прохожие отворачивались и ускоряли шаг. Наконец, сконцентрировав все си­лы, я побрел дальше. Сади утверждал, что в этом районе нет нужды искать торговцев наркотой. Они сами подойдут и предложат. Я бро­дил по узким улочкам. Расстояние между домами было не более двух метров. Если зажмут с двух сторон, мало не покажется. Из до­мов доносились женские крики, арабская музыка и молитвы. Вне­запно в глазах начало темнеть. Я опустился на тротуар, прислонив­шись спиной к стене, и сознание покинуло меня.

Так прошло несколько часов. Время от времени сознание воз­вращалось, и я видел, как проходившие мимо оборванцы лениво перешагивали через мое тело, распростершееся поперек тротуара от одного дома до другого. От боли хотелось орать благим матом, но не было сил. Я закрыл глаза и стал мысленно молить Бога, что­бы он помог мне поскорее умереть.

Внезапно я услышал незнакомую, явно не арабскую речь, и кто-то легонько тронул меня за плечо. С неимоверным усилием я поднял голову и разлепил веки. Рядом стояли три бородача. «Кур­ды», - пронеслось в голове. Арабы не носили бороды. Попытался вскочить, но тут же повалился на тротуар, сильно стукнувшись лок­тем. Незнакомцы что-то оживленно обсуждали, видимо, выбирали способ умерщвления саддамовского наемника. (На мне была фор­ма подполковника.) Затем они осторожно подняли меня и понесли. Сопротивляться не было сил.

Минут через сорок меня внесли в небольшой особняк, окру­женный высокой кирпичной стеной. В комнате без окон горели факелы, а посредине лежал огромный плоский камень черного цве­та. «Курды» положили мое тело на камень и начали стаскивать с ме­ня одежду. Судя по всему, готовилось какое-то языческое жертво­приношение, но движения их были очень осторожными, а лица да­же выражали сочувствие. Спустя пять минут я, голый, как Адам в раю, лежал на спине, устремив взгляд в потолок. Прикосновение к камню было приятно, несмотря на дикую боль. Я молча ждал сво­ей участи.

За те несколько минут, которые я пролежал в одиночестве на черном камне («курды», раздев меня, молча удалились), в мозгу прокрутилась вся прожитая жизнь. Причем не в форме воспомина­ний, а как в кино, в ярких красках на каком-то светло-синем фоне. Я видел себя в детском возрасте, все ситуации, как кинокадры, воз­никающие перед моим взором, были обязательно связаны с каки­ми-нибудь давно забытыми горестями, имевшими место в далеком прошлом.

Послышался скрип отворяемой двери, и я открыл глаза. Виде­ния исчезли, а в ногах у меня стоял высокий, седой, как лунь, ста­рик в длинной белой рубахе. Его внешность завораживала. Длин­ная седая борода опускалась почти до живота. Серебряные густые вьющиеся волосы лежали на плечах. Неестественно огромный, почти не тронутый морщинами лоб. Прямой с горбинкой нос. Глаза... Это было что-то сверхъестественное. Огромные, черные, не имеющие выражения. Зрачков не видно. Создавалось впечатле­ние, что это не человеческие глаза, а два окна в другой мир. Мисти­ческий мир.

Старик смотрел на меня, а я чувствовал, как все мое тело виб­рирует под этим магическим взглядом и словно наполняется горя­чим воздухом. Казалось, что меня сейчас разорвет. Одновременно усилилась боль, которую я и так едва выдерживал.

Видимо, лицо мое искривилось. Старик смотрел уже с некото­рым интересом, видимо, удивляясь, почему я не кричу. А не кричал я просто потому, что не мог пошевелить губами. Наконец, он протянул левую руку ко мне, а вторую направил на молодого бородача, кото­рый стоял справа от него. Боль почему-то сразу исчезла, а лицо юно­ши слегка искривилось. Затем еще два бородача осторожно перевер­нули меня на живот, и старик, зайдя сбоку, положил свои широкие ладони мне на спину. Его прикосновение вызвало необъяснимое блаженство. Хотелось петь и летать. Но я не мог пошевелиться. За­тем веки начали тяжелеть, теплая волна окутала меня с ног до голо­вы. Я заснул. Последнее, что я успел почувствовать, какой-то аромат.

Не знаю, сколько времени я пролежал в забытьи и как долго старик «колдовал» над моим телом. Когда я очнулся, его в комнате уже не было, и только юноша, на которого старец перевел мою боль, стоял перед камнем у меня в ногах и терпеливо ждал, когда я проснусь. Он молча протянул мне одежду и, когда я уже был одет, жестом пригласил следовать за собой. Боль исчезла. Я подвигал ту­ловищем. Ни малейших признаков. Не столько радостный, сколь­ко обалдевший, я последовал за ним. Не говоря ни слова, он вывел меня за ворота, после чего они закрылись со страшным скрипом. Я побрел на виллу.

Прошло несколько дней. Позвоночник о себе не напоминал, но тем не менее я на следующий же день рискнул отправиться к врачу. Пожилой полковник медицинской службы долго обследо­вал мои рефлексы, а затем так же пристально изучал снимки, кото­рые мне сделали тут же.

- Я не нахожу никаких изменений в позвоночнике, подпол­ковник, - сказал он по-английски. - Вы абсолютно здоровы, а боль, видимо, имеет чисто нервное происхождение. Если хотите, я выпишу вам освобождение от службы на три дня. Полежите. Уве­рен, что через пару дней все пройдет.

Два дня, как и советовал мне доктор, я провалялся в своей комнате. Но постоянно какая-то непонятная тяга к «бородачам» переполняла всю мою сущность. Меня тянуло к ним, как алкоголи­ка к водке, и на третий день я опять отправился в трущобы. В тот раз, когда я возвращался от них, было уже темно и я очень плохо за­помнил дорогу.

До места, где они меня подобрали, я дошел без затруднений, а дальше начал плутать и каждый раз, как в лабиринте, возвращал­ся на то самое место. Проплутав часов пять я, злой как черт, вернул­ся на виллу.

На следующий день, вернувшись из Таджи и наскоро переку­сив, я опять отправился на другую сторону Тигра. Результат был тот же до мельчайших подробностей. И чем дольше я их искал, тем сильнее было желание найти. Прошла неделя, затем другая. Я еже­дневно после службы отправлялся в трущобы. Все было тщетно. Но вот в один прекрасный день...

Я в своем кабинете просматривал план боевой подготовки дивизии и вносил в него коррективы. Вдруг зазвонил внутренний телефон.

- Зайди, пожалуйста, - прозвучал в трубке сочный бас пол­ковника Дануна.

Сунув план в сейф, я отправился к своему шефу. Данун сидел за письменным столом с чашкой кофе в руке и беседовал с каким-то полковником, развалившимся в кресле спиной к двери. Увидев меня, Данун приветливо кивнул.

- Проходи. Садись и познакомься.

Я сел на диван, справа от собеседника Дануна и, когда тот обернулся, чуть не вскрикнул от удивления. Передо мной в форме полковника иракских сухопутных войск сидел один из «борода­чей», подобравших меня в трущобах.

Он встал, протянул мне руку и на чистом русском языке пред­ставился:

- Полковник Сабих, начальник управления сухопутных войск министерства обороны.

Я встал, пожал ему руку и представился.

- Я слышал, подполковник, вы окончили Академию Фрунзе, - улыбаясь, сказал Сабих. - Я тоже выпускник этого храма военной науки. Очень рад встретить еще одного питомца моей альма-матер.

Около часа мы обсуждали план предстоящих командно-штаб­ных учений, где Сабих должен был выступать в качестве посредни­ка, после чего он посмотрел на часы:

- Рабочий день закончился. Я возвращаюсь в Багдад. Могу подбросить вас до дома, подполковник.

- С удовольствием воспользуюсь вашим предложением, гос­подин полковник, - сказал я.

За рулем «Мерседеса», на котором приехал Сабих, сидел сол­дат с непроницаемым, нетипичным для эмоциональных арабов ли­цом. Мы уселись на заднем сиденье, и Сабих что-то сказал ему на арабском языке, а затем повернулся ко мне.

- Что тебе нужно от нас, Ищущий. Великий Молчащий при­слал меня к тебе, чтобы узнать, что гнетет тебя. Ты теперь абсолют­но здоров. Чего ты еще хочешь?

Я пожал плечами.

- Даже для выпускника русской академии ты очень правиль­но говоришь по-русски. Арабы всегда говорят с акцентом.

Сабих смотрел мне в глаза, не мигая, и под этим взглядом я фи­зически ощущал нечто. По позвоночнику снизу вверх ползло теп­ло. Тело как бы вибрировало. Я отчетливо ощущал свою макушку, словно мне на голову положили камень.

- Я не араб, и мое настоящее имя не Сабих.

- Ты курд? - спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

- Ты иностранец? Разведчик?

- Нет, я родился здесь, в Междуречье. И я не работаю на ка­кое-либо отдельное государство.

- Ты ассириец? - продолжал допытываться я, вспомнив, что на территории Ирака и Сирии проживают несколько десятков ты­сяч представителей этой древнейшей нации.

- Нет. Не гадай, все равно не угадаешь. Так чего же ты хо­чешь?

- Не знаю, - честно сказал я. - Просто не могу отделаться от образа вашего старика. И во сне его вижу, и чувствую постоянно. Хочется его видеть. Прикоснуться к нему.

Сабих понимающе кивнул. Лицо его стало непроницаемым, как только мы сели в машину. Он сразу же превратился в другого человека, не имевшего ничего общего с тем жизнерадостным ирак­ским полковником, с которым я еще десять минут назад беседовал в кабинете Дануна.

- Ты видел Великого Молчащего. Это очень опасно для обыч­ного человека, но вылечить тебя мог только он. А вообще-то его уже много лет не видел никто, кроме его учеников и жрецов.

- Жрецов? - заинтересовался я. - Так вы не мусульмане?

- Нет. Наша религия гораздо древнее и отличается от всех ре­лигий мира.

-Чем?

- Она стоит над всеми остальными религиями, потому что не только непосредственно контактирует с Творцом, но и выполняет миссию.

- Какую?

- Ты очень много хочешь узнать сразу, Ищущий.

- Хорошо, - согласился я, - скажи хотя, бы как тебя зовут.

- Это тайна. Большая тайна. Если я открою тебе ее, то ты бу­дешь навсегда связан с нами. На всю жизнь и после нее тоже.

- Вы не отпускаете тех, кто приходит к вам?

- Не в этом дело. Мы редко допускаем к себе иноземцев, в том числе и арабов. Но те, кого допускаем, сами не могут уйти от нас. Даже если уезжают навсегда за тысячи километров.

- Гипноз? Зомбирование?

Он отрицательно покачал головой.

- Я не боюсь. Открой мне твое имя, - настойчиво сказал я.

- Ты понимаешь, что просишь? Ты понимаешь, что выбира­ешь путь, которого не знаешь и о существовании которого не мо­жешь даже подозревать, с которого невозможно сойти?

- Да, - твердо сказал я. Мне казалось, что я сойду с ума, ес­ли не увижу еще хотя бы раз великого старца.

- Ну что ж. Меня зовут Берос.

Когда он произнес это слово, в моем мозгу словно что-то щелкнуло, и все ощущения пропали. Но появилось чувство, что я стал каким-то другим.

- Кто же вы?

-Мы великие халдейские жрецы. Наблюдатели, а если нуж­но, регуляторы Всемирного Баланса на этой планете.

- Так вы халдеи, - задумчиво проговорил я. Мои знания о Древнем Вавилоне были ограничены школьной программой, но я помнил, что вавилонские жрецы творили чудеса, объяснение кото­рым современная наука дать не могла. - У нас в Москве есть целая община ассирийцев. Я слышал, что сейчас в Египте насчитывается несколько тысяч ассирийцев, но что есть халдеи, не знал.

- Халдейский народ исчез, как только выполнил свою мис­сию, - сказал Сабих-Берос, - но мы, жрецы, остались и продол­жаем выполнять то, что предписано нам Великим Хором.

- Что такое Хор? - спросил я.

- Хор - это Творец, источник всех Начал.

- То есть, как я понимаю, это Бог Вавилона.

- Не существует Бога Вавилона или Бога Израиля. Бог един.

- Возможно, - согласился я, - но религий великое множест­во. Ты полагаешь, что ваша религия единственно правильная?

- Все религии, за исключением языческих, правильные. Они выражают единую сущность и являются психическими составляю­щими единого Всемирного Баланса.

- Но разве у вас в Вавилоне религия не была языческой? Ведь халдеи поклонялись множеству богов.

- Халдеи, да. Религия толпы была языческой. Но жрецы все­гда исполняли волю единого Бога Хора. И до поры до времени тот факт, что Бог един, был великой жреческой тайной.

- Почему?

- Этого требовал Баланс.

- А что такое Баланс?

- Ты слишком торопишься, Ищущий. Завтра приходи к нам. Будешь узнавать все постепенно и, как и мы, служить Балансу.

- Я пытался найти вас, но не смог.

- В этот раз сможешь, - сказал Сабих.

«Мерседес» остановился возле виллы. Я пожал руку полков­ника и вылез из машины.

Лежа на тахте в своей комнате в излюбленной позе (на спине, заложив руки за голову), я размышлял о случившемся. С одной сто­роны, все это отдавало мистикой и всякой чепухой, в которую я ни­когда не верил. Будучи вульгарным материалистом по складу ума, я всегда смеялся над суеверными приятелями, которые, забыв что-нибудь дома и вернувшись, смотрелись в зеркало, а увидев черную кошку, замедляли шаг и топтались на месте, пока их кто-нибудь не обгонял. С другой - факт, что называется, «на лице». Позвоночник в норме. Я здоров.

Во что может вылиться эта связь? Сабих сказал, что порвать с ними невозможно, но я не мог себе представить, что не смогу по­рвать с кем-нибудь, если захочу. Во всяком случае, у них можно многому научиться. Это я понимал ясно. Ну, а как я это использую, уже мое дело.

Где-то в ночи прозвучала автоматная очередь. Затем еще од­на. Через минуту поблизости уже шел бой. Я поднялся на крышу и увидел, что метрах в ста от виллы два человека из автоматов об­стреливают машину, которая, петляя, продвигалась к реке. Ма­шина сделала резкий поворот, врезалась в магазин «Вильямс» и взорвалась.

- Дикий народ, - послышалось сзади.

Я обернулся и увидел Постникова. Мы обнялись.

- Какими судьбами? И вообще. Ты где находишься? В Багдаде?

- Нет, - ответил Валентин. - Моя бригада дислоцируется в Киркуке.

Постников выглядел молодцом. В нем появилась уверенность, не имевшая ничего общего с тем истерическим состоянием, в кото­ром я оставил его в московской коммуналке. Форма полковника иракских танковых войск ладно облегала его поджарую фигуру. Я отметил про себя, что кобура с пистолетом висела у него не как у арабов - сбоку, а как у советских офицеров - сзади.

- Ну как ты? Обвыкся? - спросил он после того, как мы, спу­стившись в мою комнату и сев за стол, опрокинули по рюмке арака.

- Служим потихоньку, - ответил я, разрезая помидор. - А ты как?

- Повоевать пришлось. Восемь танков потерял.

- С кем? - удивился я.

- С курдами, разумеется. Эти остолопы, я имею в виду ара­бов, суют танки куда попало. Все не могут уяснить, что боевые дей­ствия в горах ведутся пехотой и спецподразделениями.

С азартом Валентин живописно рассказал мне о боях войск Саддама с курдскими повстанцами, которые были не только пре­красно оснащены новейшим американским оружием, но и имели иностранных инструкторов, преимущественно афганцев. Я отчет­ливо понимал, что, несмотря на азарт воспоминаний, мысли его были прикованы не к горам Курдистана, а к Родине.

Сам я весьма смутно представлял ситуацию в России, так как средства массовой информации были для меня пока еще недоступ­ны, хотя я уже немного понимал арабский и даже пытался гово­рить.

- Ну, а дома что делается? Ты в курсе? - спросил я, как толь­ко он сделал паузу.

Веселое, дышащее азартом лицо Постникова помрачнело. Он начал нервно катать шарик из хлебного мякиша, затем налил пол­стакана арака и залпом выпил.

- То, что и предполагалось всеми, кто по своим мыслитель­ным способностям отличается от барана.

- А именно?

- Разграбление государства невесть откуда появившимися«новыми русскими» с партийным прошлым, обнищание населения и полное моральное падение нации. Все это под проповеди и под благословение антихристов в рясах. Этот жирный боров (я понял, что он имеет в виду нового премьера, который внезапно выскочил из какого-то института, как чертик из табакерки) ввел свободную внешнюю торговлю. В том числе на стратегическое сырье. - Он помолчал и добавил, четко выговаривая звуки: - Бесконтрольно. Сейчас миллионы тонн нефти, металлов, древесины фактически присваиваются высокими чинами новой «демократической» Рос­сии, гонятся за границу, а деньги оседают на их личных счетах. Од­новременно происходит мощный подъем бандитизма. - Он снова налил себе араку и резким движением влил его себе в глотку. - Идет борьба за выживание. Люди взялись за оружие, но не против верхов, а против друг друга. Словом, Россия уже превратилась в криминальное государство с бандитским уклоном.

- Мда-а, - промычал я.

Несмотря на то что я собирался вернуться домой, а Постников нет, его события в России волновали гораздо больше меня.

- Я регулярно читаю сводки иракской разведки о развитии ситуации в России, - продолжал Валентин. - Все идет в соответ­ствии с прогнозом. Формируется специфический тоталитарный ре­жим в демократической одежде. Иракцы выявили некую аналити­ческую группу, которая, используя пси-методы, направляет событие в нужное русло. По расчетам иракской разведки, формирование то­талитарного режима закончится к концу 93-го, после чего Россия и русские будут принадлежать десяти, пятнадцати семейным кла­нам, которые к этому времени уже сложатся как финансовые оли­гархии и возьмут под контроль финансовую систему государства, средства массовой информации, ключевые отрасли промышленно­сти и организованную преступность. Поскольку все эти мероприя­тия будут финансироваться за счет государственного бюджета, то начнется дикое обнищание масс. Внешне все сейчас выглядит как анархия, бесконтрольность. В действительности уже действует четкая система приватизации государственных денег. Население полностью лишится всех видов защиты от этих олигархий и факти­чески тоже будет приватизировано.

- Как так? - не понял я.

- А вот так. Новая форма рабства. Словом, интеллектуалы, в полном смысле этого слова, разработали принципиально новый строй, в структуру которого входят элементы всех предыдущих об­щественно-экономических формаций, включая рабовладельческую. Причем современные рабы в отличие от рабов Древнего Рима не будут понимать, что они рабы, что исключит вероятность появ­ления нового Спартака.

- Я не пойму только одного, - сказал я, внимательно всмат­риваясь в лицо Постникова. - Почему тебя это все интересует? Ведь ты принял решение порвать с Россией.

Постников на несколько минут задумался. Затем, твердо гля­дя мне в глаза, сказал:

- Я не исключаю, что в России создастся ситуация, когда я обязан буду вернуться. Обязан как патриот и офицер.

- Гражданская война? - спросил я скептически. Постников снисходительно улыбнулся.

- Да. Но не в том виде, в котором они проходили в прошлом. Гражданская война в России неизбежна. Но будет вестись без огне­стрельного оружия.

Он посмотрел на часы и встал.

- Обо всем этом мы еще поговорим, а сейчас я должен ехать к министру. Нужно изложить кое-какие соображения.

Халдеи

Когда по повелению Набу и Мардука, любящих мое царство, и при помощи оружия, принадлежащего Грозному Эрре, который поражает молнией моих врагов, я победил ассирийца и превратил его страну в груды обломков и развалины, тогда Мардук, влады­ка Этеменанки, вавилонской ступенчатой башни, которая еще до меня обветшала и обвалилась, приказал мне заново возвести фундамент в котловане на старом основании, чтобы глава его могла высотой состязаться с небом.