Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Если почаще его оттягивать, глядишь, и отрастет






На следующее утро я первым делом позвонил проректору по хозчасти. Решил отловить его пораньше, пока тот не ушел на какую-нибудь встречу и не увяз в делах, поэтому в одну секунду десятого я уже набирал его номер. Секретарша сообщила, что начальника пока нет. Она доложила ему, что я звонил, но из-за чего разгорелся сыр-бор, по-прежнему не знала. Главный хозяйственник, оказывается, хотел встретиться со мной как можно скорее, и секретарша обещала перезвонить, как только он появится. Я поблагодарил, заверил ее, что в моем ежедневнике нет никаких неотложных дел и что я готов явиться по первому требованию.

Прошло всего каких-нибудь два часа, и телефон зазвонил; секретарша сообщила, что меня ждут. Я немедленно двинул в направлении кабинета ректорского зама. Планировка университета довольно прихотлива. Изначально комплекс строился не для центра высшего образования, рассчитанного на десятки тысяч студентов. До того, как стать университетом, он был политехническим институтом, до этого – колледжем, а еще раньше, чем черт не шутит, газетным киоском или табачной лавкой. Университет постоянно разрастался в погоне за современными требованиями и численностью студентов, новые корпуса лепились к старым, высота и проектировка зданий едва поспевали за духом времени. Закругленные фасады выпирали на тротуары, длинные переходы висели над оживленными улицами там, где университет перепрыгивал через дорогу. Имелись и передовые форты – сбежавшие и заблудившиеся в городе островки, спрятавшиеся среди торговых кварталов. Когда комплекс стал университетом, скупка недвижимости пошла с лихорадочной скоростью. Университет по всему городу скупал здания и превращал их в очаги образования. Всем было давно известно, что университет – самый крупный в городе источник рабочих мест, но когда он захватил полгорода, все почему-то удивились. Офис проректора по хозчасти, естественно, располагался не в одном из спиралевидных зданий-рукавов, но в самом центре города. Можно сказать, в двух шагах от учебного центра, но в другом здании – старинном.

Я решил не выходить на улицу и проделать весь путь до офиса хозяйственника по лабиринту многоуровневых переходов и коридоров. Университет – настолько огромный и хаотичный организм, что за пределами родного факультета и соседних корпусов человек безнадежно теряется. В гулком коридоре вам может попасться навстречу какое-нибудь светило гидропоники, заблудившееся и испуганное, словно дитя в лесу. Когда дело касается ориентировки на местности, мои органы чувств полностью отказывают. Я не раз плутал по университету и не находил в этом ничего зазорного. Но мне неприятно, когда люди понимают, что я заблудился, в такие минуты чувствуешь себя дурак дураком, каждый встречный может наблюдать, как ты мечешься с озадаченным, растерянным видом. С некоторых пор я стал носить с собой какие-нибудь бумаги. Когда идешь по коридору с бумагами, совсем другое дело: на лице глубокомысленная сосредоточенность – ни дать ни взять начальник либо, на крайний случай, тот, кто спешит к начальнику с бумагами на подпись. Люди воспринимают человека с бумагами всерьез. Во время путешествия по коридорам случился всего один казус. Я сбавил ход у кофейного автомата, где несколько человек стояли и дули в пластмассовые стаканчики, окинул взглядом пять выходов и, выбрав, на мой взгляд, наиболее оптимальный, решительно направился к нему. Двадцать секунд спустя я свернул за угол и оказался перед той же группой людей со стаканчиками. Они посмотрели на меня, но ничего не сказали. Я кивнул им, помахал бумагами в воздухе и с резвостью занятого человека нырнул в другой проход. Потратив примерно раз в шесть-семь больше времени, чем занял бы путь по улице, я, наконец, вошел в приемную проректора по хозчасти.

– Мы говорили по телефону. Мое имя Пэл Далтон. Пришел по вызову.

– Да, присаживайтесь. Сейчас доложу.

Сидел я ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы сказать в селектор: «К вам Пэл Далтон…» – и меня мигом пригласили в кабинет. Секретарша, закрыв за мной дверь, вернулась к своим делам.

По меркам УСВА, кабинет был огромным. Если не считать компьютера, в нем не было мебели, обычной для рабочего помещения, – никаких тебе стеллажей. На книжных полках действительно стояли книги, а не справочники, папки с инструкциями и прочая бесполезная служебная документация. Стены не залеплены мозаикой приказов, графиков и расписаний. По всему кабинету застекленные шкафы с памятными дощечками, вазами, статуэтками (я невольно обратил внимание на одну из них, изображавшую игрока в бильярд), резными поделками и прочими сувенирами и призами. В глубине кабинета высокое окно обрамляло вид на пышный центральный парк, безупречные лужайки которого даже в этот час были утыканы апатичными фигурами бродяг в куртках не по росту и с бутылками дешевого сидра в руках. Перед окном стоял тяжелый деревянный начальственный стол. За столом восседал сам проректор. Вид у него был такой, словно его накануне травили собаками.

– Ч-ч-черт! Голова трещит, будто ее всю ночь трахали, – пожаловался хозяйственник. Он сжимал голову ладонями с обеих сторон, словно боялся, что она развалится на куски.

Джордж Джонс занимал должность проректора по хозчасти чуть больше трех лет. Прежде он трудился в университете на юге, названия которого я не мог вспомнить (да и Джордж, видимо, тоже). Коренастый валлиец разменял полтинник, черные как смоль волосы еще не успели поредеть, плечи и шея по толщине превышали средние показатели. У Джорджа была стать если не спортсмена, то человека, наделенного в молодости бульдожьей силой, однако каждый прожитый год добавлял ему пару фунтов веса.

– Голова болит? – поинтересовался я, считая нужным сказать хоть что-нибудь.

– Не просто болит, раскалывается, сука. Вчера выпил с друзьями пивка, а сегодня с утра в висках долбежка, как в доме нефтяника, что вернулся с вахты к молодой жене.

– Может быть, мне в другой раз зайти?

– Нет уж, это мои трудности, тебя они не должны волновать. Поставили вместо TCP, говоришь? Пэлом зовут, так? Необычное имя, а?

– Разве? Кажется, э-э… никто прежде такого не говорил.

– Да какая разница, правда? Ну, назвали и назвали. Родители могли бы окрестить тебя Говенышем, и то не было бы разницы – люди свою жизнь под имена не подстраивают, верно? Садись ты, слышь? Я не директор школы, а ты не ученик. Ты TCP хорошо знал?

– Средне.

– Куда этот гад подевался, не в курсе?

– К сожалению, даже не представляю.

– Нет, каков гусь, а? Пардон, совсем забыл. Чай? Кофе?

– Спасибо, не нужно. Если только вы сами будете…

– Ч-ч-черт, мне и подумать страшно о каком-нибудь пойле. У меня оно вот где колышется, в машине по дороге на работу чуть наружу не поперло. Ты ведь вместе с TCP работал? Насколько хорошо тебе известно, какими делами занимался у нас TCP?

– Мы с Терри работали в близком контакте. Совещались по всем аспектам работы мукзэпоя. Последнее слово, разумеется, оставалось за Терри, но я был в курсе абсолютно всех текущих дел.

А про себя подумал: «Именно так я заливал на собеседовании, накануне отрепетировав перед зеркалом».

– Абсолютно всех? – переспросил Джордж, сделав ударение на первом слове.

– О да, абсолютно.

Я понятия не имел, куда он клонит, но и сам умел расставлять ударения. Пусть не думает, что я ни черта не смыслю в делах.

– Хорошо. Молодцом. Выходит, ты правильный чувак, да? Реалист. Положиться можно, как на TCP. Если б он еще не слинял, не попрощавшись, будто по большой нужде приспичило, м-да-а-а… А ты пока лыжи не навострил?

– Я? Нет, что вы. У меня семья.

– Семейный человек, значит? Хорошо. Сперму не зазря проливал, а? Здорово. Ч-ч-черт, во рту такая гадость, словно собачье дерьмо жрал, ы-эх. Посмотри на мой язык – а-а-а… Как он выглядит?

– Ну… – замялся я.

– Правильно, не отвечай – лучше не знать. Ладно, Пэл, хватит любезностей, пора обговорить кое-какие срочные дела.

– Я готов.

– Хорошо. Сначала – чертов новый корпус, который будут строить в учебном центре, библиотека на кладбище. Главное, чтобы наоборот не получилось, да? Подрядчики, обычное дело, – свора скотов. TCP держал их в узде, теперь ты его заменишь. Не позволяй им вешать лапшу на уши. Дай им волю, они друг другу глотки перегрызут, потому особо с ними не церемонься, ясно? Для них ты – Господь Бог, ты меня понял? Если они заметят, что ты и задницу подтереть без решения комиссии не смеешь, тебя затопчут. Меня, разумеется, держи в курсе, но когда надо дать подрядчику пинка, чтобы заставить его работать, времени на достижение консенсуса в гребаной оперативной группе не теряй. Ты с Назимом Икбалом знаком?

– Я о нем слышал, но мы не встречались. Это главный маркетолог университета, не так ли?

– Так. Сволочь порядочная, но у него должность такая. Назим дело знает крепко и панике не поддается. TCP работал с ним в плотном контакте. В наше время главное – имидж. Когда сверху начинает литься дерьмо, Назим раскрывает над нами зонтик Я ему скажу, что ты – новый кумзапой.

– Мукзэпой.

– Короче, я ему передам, что ты – наш новый человек. Идем дальше – набор студентов с Тихоокеанского региона. На данный момент это и есть дерьмо, льющееся сверху, да ты, наверное, и сам догадываешься. Не знаю, дошла ли новость до людей в Тихоокеанском регионе, что TCP дал деру, но мы его исчезновение афишировать не будем. Правда, вони все равно не оберешься. Придется тебе их ублажать.

Возможно, упоминание о Тихоокеанском регионе, TCP и ублажении в одном контексте побудило меня рискнуть и задать вопрос, несмотря на опасение показать себя полным профаном:

– Вы знакомы с Чанг Хо Ямом?

– Ч-ч-черт, он что, выходил на связь?

– Он мне звонил. То есть звонил он TCP, но я ему сказал, что теперь вместо TCP – я.

– А что еще ты ему сказал?

– В принципе, больше ничего.

– Молодец, правильно сделал. Чанг Хо Ям – наш человек, член ДОПОЛа.

– Вот и он так сказал. Господи, каких же размеров прибор у этого мужика? Наверное, про него фильмы снимают, а я даже не слышал. Мне бы такой.

– Какой?

– Ну… до пола. – Я покосился на свою ширинку.

– Ты что? ДОПОЛ пишется большими буквами.

– Да понял я уже. Инструмент серьезных размеров.

– Чего?! Чанг Хо Ям является членом ДОПОЛа, добровольного общества продвижения образовательных лицензий, которое ведет набор студентов в Тихоокеанском регионе. Ты же сказал, что абсолютно все знаешь?

Вот я и попался!

– Нет, я… действительно знаю. Это шутка такая. Ну, член ДОПОЛа звучит как до пола. Понимаете?

– Откуда у тебя на голове эта шишка?

– В сквош играл. Ракеткой заехали.

– Рентген делали?

– Нет, обошлось. Я в азарте и не заметил. Заигрался. Выиграл при сорока очках на больше-меньше.

– Сорока? Кажется, в сквош так не играют. Я слышал, что в сквош игра идет всего до девяти очков.

– Мы играли по египетским правилам, до первой ошибки. Ну конечно! Организация ДОПОЛ! Следит за набором в Тихоокеанском регионе. Мы с TCP об этом говорили. И не раз.

– Хорошо. Извини. ДОПОЛа – до пола, теперь дошло. Очень смешно. С бодуна у меня, видно, чувство юмора напрочь отшибло. Ну да ладно. Главные задачи сейчас – строительные работы и набор в Тихоокеанском регионе, особенно набор. Если его пустить на самотек, дело может принять хреновый оборот. И не болтай лишнего, все только между нами – ты, я и Назим. Ни к чему, чтобы каждая блохастая собака была в курсе. Я распоряжусь, чтобы Кристина тебя сразу соединяла, когда будешь звонить. Теперь ты за главного. Вопросы?

– Нет вопросов. Только сдается мне, что такой уровень ответственности довольно высок для мукзэпоя. Дэвид Вульф недавно говорил…

– Ч-ч-черт, да что он знает, твой Дэвид Вульф? Чего ему надо?

– Ничего. Ничего конкретного. Просто ему не понравилось, что мукзэпой имеет прямой выход на проректора.

– Вот видишь? А я что говорю? Именно поэтому нужно вести себя осторожно, малейшая оплошность – и не знаешь, кто тебе вцепится в задницу. С кем бы ни встречался, держи язык за зубами. Кто знает, что ты сейчас у меня?

– Э-э… Бернард Доннелли, я полагаю. Дэвид знает. И еще Полин Додд.

– Что еще за Полин Додд?

– Менеджер группы ассистентов библиотекарей учебного центра. (Джордж помотал головой: мол, хоть убей, не помню такую.) Рыжая, кудрявая… Веснушки… Тридцать с хвостиком… Любит хэбэшные индийские платья в цветочек…

– Ах, эта! Недурна собой, а? Пока другие горбатятся, она, видать, мантры читает над хрустальным шаром. Вреда от нее, наверное, никакого, но ты и с ней язык не распускай. Если Дэвид Вульф начнет тебя расспрашивать, то…

– Да?

– Просто скажи ему, чтобы отвалил на хер. Главное – чтобы дело делалось. Вместе с TCP мы держали нашу контору на плаву, теперь вместо TCP – ты.

– Гм.

– Уверен, что справишься, Пэл?

– Никаких проблем, Джордж.

– Молодец. Ладно, тебе пора. Пока.

Я поднялся и направился к двери. Джордж окликнул меня, когда я уже был на пороге.

– Главное, помни… – Он не закончил, потер ноздрю, уткнул лицо в ладони и проскрежетал: – Ч-ч-черт!

Я тихо прикрыл за собой дверь.

 

– Как улучшить жизнь на пятьдесят процентов, не прилагая никаких усилий? – вбросил я вопрос, проходя с чашкой кофе за спиной Ру к столику.

Ру подождал, пока я сяду, и ткнул в меня согнутыми пальцами с зажатой в них сигаретой:

– Ликвидировать диктатуру носков.

– А-а, понял.

– Нет, не понял.

– Ладно, не понял.

– Носки – это зомбирование, от которого необходимо избавиться.

– Предлагаешь ходить без носков? Полный бред!

– Нет, сами по себе носки не виноваты.

– Он, очевидно, просто не советует носить их на ногах, – перебила Трейси. – Надо завернуть их в газету и засунуть в трусы – могу поспорить, дальше этого его мудрость не простирается.

– Трусы здесь ни при чем.

– Совсем ни при чем?

– Совсем. Я хотел сказать, что носки дурят нам голову. Сколько времени, Пэл, ты проводишь в отчаянных поисках парного носка?

– В неделю?

– Допустим, в неделю.

– Довольно много.

– Вот видишь – «довольно много». А сколько за всю жизнь набегает, знаешь? Нет. И никто не знает. Никто даже не пытается подсчитать, сколько часов уходит на поиски второго носка, никто об этом не задумывается, мы просто идем у носков на поводу. Кроме того, поиски пары вызывают крайнее раздражение и злость. И в какое время дня? Ну, в какое?

– Продолжай, я загипнотизирован.

– Ранним утром, вот в какое. Плохое настроение на весь оставшийся день обеспечено. На работу опаздываешь, завтрак пропускаешь…

– Как говорится, завтрак съешь сам…

– Вот-вот, съешь сам, да только съесть его тебе не дают, отчего ты впадаешь в бешенство и досаду. Поэтому я говорю «нет». Нет, и все. Вынь первые попавшиеся два носка из ящика и надень. Оказались парными – хорошо, нет – не бери в голову. Никто все равно не заметит, а если и заметят, всегда можно прикинуться «экстравагантным чудаком».

– Я будто заново родился, – прошептал я.

– А я носками не пользуюсь, – заметила Трейси. – Получается, что сие откровение не для меня.

– Теорию можно развить. Женщины всегда должны носить черные чулки с поясом с резинками.

– Что-о? Всегда-а? – изумилась Трейси.

– Ну, кроме как… Нет. Короче, всегда.

– Черт, – вставил я, – у него все продумано.

– Главное, с носками разобрались, резинки – дело десятое. Кстати, какого лешего тебе приспичило улучшать жизнь на пятьдесят процентов? Я считала, что у тебя дела идут хорошо – повышение получил, новый дом нашел и… э-э… да и этого хватит. Два таких классных события… а ты, Ру даже не встревай.

– Начнем с того, что повышение дали не просто так, а в придачу к старой работе. Мне по-прежнему придется выполнять обязанности диспетчера. Более того, сегодня утром я был у главного хозяйственника. Оказывается, работы в три раза больше, чем я предполагал. Кое о чем я не имел ни малейшего представления. Только-только начал привыкать к тому, что не понимаю, что я должен делать на посту мукзэпоя, как вдруг рамки моего неведения раздвинулись еще шире. Боюсь, что долго блефовать не получится. Меня скоро выведут на чистую воду.

– Если они сами не блефуют, – заметила Трейси.

– Ну да, конечно, – фыркнул я. – Думаешь, в университете все до единого, включая ректора, понятия не имеют, чем занимаются?

– Он мне не верит, – обратилась Трейси к Ру.

– Да уж, – горестно вздохнул тот. – На глазах теряем друга.

– Вот вам и повышение, – гнул я свое. – Идем дальше. Нам дали ссуду на новый дом, что правда, то правда. Но еще надо сдать в аренду наш теперешний дом, я повесил объявление в студенческом профсоюзе.

– Значит, вы теперь сдаете жилье?

– Ну да. В выходные мы с Урсулой провели семейный совет. Взвесили все «за» и «против», мне пришлось ночевать в ванной, но проблему все-таки разрешили. Покупателя на дом придется искать до посинения – проще сдать студентам. Однако в новом доме дел невпроворот – еще наплачемся, мне ли не знать. Когда надо засучить рукава, у нас всегда искры летят.

– Какая романтика, вместе переехать на новое место! Правда, Ру?

– Смотря на какое. Если на хорошее, тогда ничего.

– Тсс. Если место не очень хорошее – даже лучше. В хороших домах скучно. Романтично, когда дом запущенный и его приходится вместе ремонтировать – красить стены, править двери, ни тебе мебели, ни кастрюль, один электрочайник. Зато можно угощать друг друга чаем, пока кипит работа. Проработали день, потом прикорнули под пуховым одеялом прямо на полу, на матрасе. Света еще нет – одна свеча, приходится согреваться, прижавшись друг к другу.

Мы с Ру минуту молча смотрели на Трейси. Потом Ру спросил:

– А на фига свеча, если есть куда включить электрочайник?

Трейси ответила без затей: обмакнула палец в кофе и брызнула коричневой жидкостью на Ру.

– Между прочим, – напомнил я, – ты упустила из виду двух орущих детей. Я не рассказывал, какой спектакль они устроили перед Карен и Колином Роубон в воскресенье?

– Нет, – Трейси слизывала кофе с пальца, – где?

– В магазине. Мы заскочили за какой-то ерундой, начались вопли, силовые методы – обычное дело, и тут, откуда ни возьмись – Роубоны. Дети катаются по полу, мы с Урсулой лаемся, а они стоят и наблюдают из-за тележки с овощами и минералкой. Карен, похоже, чуть не кончила от удовольствия.

– И что она сказала? – поинтересовалась Трейси.

– «На фоне таких плебеев, как вы, наше величие особенно заметно. Ха-ха-ха». Примерно в таком ключе. Они якобы никогда не ссорятся, у них одинаковые вкусы.

Ру пожал плечами:

– Неудивительно, что не ссорятся. Личные обиды бывают только у того, кто сам личность.

– В таком случае мы с Урсулой личности, обладающие очень яркими характерами. Э-э… Если в человеке одни недостатки, все равно ведь считается, что у него есть характер?

– Ваши несовершенства делают вас совершенной парой, – просияла Трейси. – Джейн Остин. «Наши несовершенства делают нас совершенной парой». Это из «Эммы».

– Сомневаюсь, – скривился я.

– Нет-нет. И этот парень говорит то же самое, как его… актер… Джереми Нортэм.

– Ага, ты фильм имеешь в виду! В книге ни Джереми, ни этих слов в помине нет.

– Какого черта! В кои-то веки выдался шанс блеснуть цитатой, а ты весь кайф обломал.

– Извини, я не хотел. Но таких слов в книге точно нет. Если еще раз представится случай, можешь просто сказать: «Как говорил мистер Найтли в фильме „Эмма“…» – и твоя эрудиция засияет с новой силой.

– Ни черта не засияет. Чтобы выглядеть умной, надо приводить цитаты из книг. Фильмы цитировать нельзя. Если цитировать фильмы, люди подумают, что ты с приветом.

Мы с Трейси машинально перевели взгляд на Ру.

– Вы про меня, что ли? Про меня?

– Глупости, Трейси. В интеллектуальном плане фильмы ничуть не хуже книг. Любой, кто утверждает обратное, – педант и зануда.

– Тогда почему ты меня поправил и сказал, что цитата не из книги?

– Ну… чтобы разговор поддержать.

– Совсем не освежает, правда? – спросил Ру, брызнув мне в лицо кофе.

– Вернемся к сути дела, – призвала Трейси. – Вы с Урсулой как пара гораздо лучше, чем Колин и Карен Роубон. Я у вас однажды была, помнишь? Урсула отчаянно пыталась выглядеть злой, когда дети после перестрелки из водяных пистолетов ввалились со двора на кухню, и с них текло ручьем. У вас настоящая любовь. Роубоны остаются вместе, потому что так удобнее и потому что оба подходят под цвет обоев. Ты бы не обрадовался, если бы Урсула изменилась…

– Ну…

– Помолчи. Не обрадовался бы, и ты это знаешь. Тебе нравится ее своенравность и решительность. Урсула тебя тоже любит. Ты симпатичный, хотя, конечно, не в сексуальном смысле…

– Вот спасибо!

– Ты симпатичный, потому что добряк и умница, непрактичный, немного странный, всегда кажется, что у тебя в голове бродят какие-то дикие мысли, которыми ты ни с кем не делишься, но главное для Урсулы, что ты любишь ее не за то, что она копия тебя, но за то, какая она есть на самом деле.

– Пэл, – сдавленно прошептал Ру, – дай обнять тебя.

– А вот Ру, – продолжала Трейси, – совершенно шизанутый козел.

Ру рассмеялся:

– Не пытайся отрицать, детка, тебя неудержимо притягивают дикие мысли, которые бродят у меня в голове.

Трейси тоже рассмеялась и показала Ру язык.

– Ну ладно, – снова заговорил Ру. – А как у нас обстоят дела с гнусными сплетнями? Человек с большим членом больше не звонил?

– С большим членом?.. А-а, нет, не звонил. Недоразумение вышло, не имеет значения.

– Большой член не имеет значения? – ахнула Трейси. – Теперь моя очередь учить вас уму-разуму, мистер Далтон.

Мы болтали еще минут двадцать, но цитаты из Джейн Остин в разговоре больше не фигурировали.

Некоторые темы сразу становятся ценной недвижимостью в голове – они прочно и настырно занимают удобные участки на самой поверхности сознания. Как и в реальной жизни, обитатели столь престижных участков пролезли в первые ряды, пользуясь грязными методами. Гимн – другого слова не подберу – большому члену в исполнении Трейси против воли не давал мне покоя даже вечером, когда я принимал душ перед сном. Опустив глаза, я только и мог, что пожимать плечами: «Ну и что, под таким углом он всегда выглядит короче». Но сколько раз ни повторял я про себя эту фразу, она ни на секунду не развеивала злокачественные сомнения. Не то чтобы мне казалось, что он бесспорно мал, но гордиться его «внушительностью» тоже не приходилось. Так и проживу всю жизнь, сознавая, что член у меня так себе. Мне срочно требовалась моральная поддержка. Унылый человек – легкая добыча, и вот уже вторая мысль, выползшая из первой, нацелилась дать мне пинка: предаваясь грустным раздумьям от созерцания собственного члена, я заметил, что у меня появился живот. Не бурдюк, обвисший от многолетнего пожирания картошки и рыбы во фритюре, и не выпуклый шар, из-за которого не видно, если только не нагнуться, собственного невзрачного пениса, но определенно животик. Последний раз, когда я туда смотрел, никакого живота не было, нижний край грудной клетки соединялся с лобком отвесной стеной. Теперь между ними возникла небольшая, но заметная выпуклость. И откуда она взялась? Заядлым едоком меня не назовешь, ем я мало и аппетит свой не провоцирую – большую часть дня провожу за компьютером, на физические упражнения не отвлекаюсь. За что мне эта страшная несправедливость! Может, в животе аккумулировалась энергия? Вряд ли. Погоня за взломщиком показала, что запасов энергии хватает на забег длиною в двадцать метров, после чего ко мне приходится вызывать реаниматоров.

По милости моего тела из душа я вышел далеко не в боевом настроении. Урсула уже лежала в постели, я скользнул к ней под одеяло. Она читала книгу «Uber alle Grenzen verliebt – Beziehungen zwischen deutschen Frauen und Auslandern» («Любовь не ведает границ: отношения между немками и иностранцами») с карандашом в руках и то и дело что-то подчеркивала. Книгу Урсуле прислали родственники в одной из многочисленных «благотворительных посылок». Примерно раз в месяц ей приходила из Германии посылка размером в две обувные коробки. Родители, братья, сестры, друзья и просто доброжелатели набивали их всякой всячиной, которую, по их сведениям, невозможно было достать в Англии, – печеньем, мылом, шоколадом, свечами и гигиеническими тампонами. Иногда они подбрасывали фотокопию отчета Евросоюза о состоянии британских пляжей или вырезку из «Зюддойче Цайтунг» с жуткими подробностями о том, что все мясные продукты в Англии делаются в темных подвалах, залитых нечистотами, из разлагающихся собачьих трупов руками отбывающих заключение сексуальных маньяков, специально отобранных за наличие незаживающих язв и ураганной дизентерии.

Общеизвестно, например, что Англия с пятидесятых годов занимается разведением хулиганов и пропагандой сваливания отходов прямо на улицах. Германия чище Англии, уровень жизни выше, правительство и люди, как правило, лучше воспитаны, у них больше совести, крепче трудовая дисциплина, они вежливее и, наконец, просто добрее. Все в Германии лучше, чем в Англии, кроме поп-музыки; в этой области у Англии имеются несомненные таланты, а в Германии, к моей радости, царит безнадежный отстой. Признаю, в Германии жить лучше, и я первым готов вдалбливать этот постулат в головы тех, кто цепляется за дурацкие стереотипы времен Второй мировой войны и жалкий, пещерный национализм. Естественно, когда наши германские друзья и родственники называют Англию – скорее с грустью, чем со злорадством – чуть ли не страной третьего мира, я с той же свирепостью бросаюсь на защиту родной страны, лихорадочно выкрикивая обвинения типа: в Германии не купишь нормального хлеба, банки почти всегда закрыты, светофоры только сбивают людей с толку и т. д. и т. п. Мне нравится думать, что эта двойственность придает нашим с Урсулой отношениям непредсказуемость и упрямую живучесть, какие присущи голодному бунту или драке в бильярдной. Придвинувшись поближе к Урсуле, я обнял ее и погладил по волосам.

– Чего тебе? – подозрительно прищурилась Урсула.

– Мне? Ничего.

Урсула загадочно хмыкнула, но сползла пониже и положила голову мне на грудь, не отрываясь, впрочем, от книги, которую примостила на животе. Вместе с ней я пробегал глазами страницы, не переставая гладить ее волосы. Мой немецкий, на котором я, что называется, «умею объясниться», – одна досада. Понимать треть из прочитанного – еще хуже, чем не понимать ничего.

– Что означает Duldung?

– Терпимость.

– Ага… A einklagbare?

– Э-э… то, что можно вернуть через суд.

– Ух ты… Как ты думаешь, хер у меня достаточно большой?

– А это где написано?

– Шутишь? Очень мило. Я просто спрашиваю: как ты думаешь, хер у меня достаточно большой?

– Мне не нравится это слово. Не можешь сказать «конец»?

– А мне «конец» не нравится – звучит по-детски или как в комиксах. Зато «хер» – грубо и первобытно. Это неистовый, до одышки, исступленный секс, от которого меркнет сознание. А «конец» – то, над чем хихикают двенадцатилетние девчонки. От «конца» всего один шаг до «писи», и, если этот шаг сделать, секс можно смело заменять лабораторными пробирками. Кроме того, член-то мой, как хочу, так и называю. Ты же заставляешь меня говорить «грудь».

– Потому что «сиськи» – просто мерзость.

– Ошибаешься. «Сиськи» – секс в чистом виде. Речевой аппарат издает глухой свистящий звук – вкрадчивый, но отчетливый, который заканчивается коротким, решительным «ки».

– Ой, перестань, я возбуждаюсь.

– А «грудь», с другой стороны, всего лишь устройство, производящее молоко для грудных детей.

– Глупости. «Грудь» – это красота, а «сиськи» – то, что английские бабы вываливают наружу во время попоек.

– Ты не права. Разумеется, это твоя беда, не вина, но ты не права.

– Когда ты говоришь «ты не права», я это еще могу пережить. Но ты вставил гадкое, вальяжное «твоя беда, не вина» – а вот за это я буду лупить тебя по морде, пока не сдохнешь.

– Ты превосходно говоришь по-английски. Твое понимание языка поразительно, но все же иногда ты допускаешь ошибки…

– Какие ошибки?

– Ну, бывает…

– Какие именно?

– Э-э… так сразу в голову не приходит.

– Ы-ых!

– Ладно, ладно, ты никогда не делаешь ошибок. Господи! Но все же ты не можешь почувствовать язык на инстинктивном уровне.

– Мы оба предпочитаем говорить «дырка».

– Это правда. Но иногда ты нет-нет да вставишь «вагину». Это ужасно. Просто ужасно. Вагина – медицинский термин, его использование в решающий момент может пагубно на меня повлиять.

– А чего ж ты раньше молчал?

– Удобного момента не нашлось.

– Ладно. – Урсула закрыла книгу и положила ее на тумбочку. – На будущее запомню, что лучше не говорить «вагина». Спокойной ночи.

Она поцеловала меня в щеку и выключила свет.

– Погоди. А как же мой хер? – Я снова включил свет. – Ты не ответила. Пытаешься уйти от вопроса?

– От какого вопроса?

– Я тебя спросил, достаточно ли он большой.

– А-а. Нормальный. Давай уже спать, а? – Урсула опять выключила свет.

Тесно прижавшись, мы оба лежали на правом боку, так что я обнимал Урсулу и тыкался носом в ее ухо. Наше дыхание окатывало нас теплыми размеренными волнами.

– Ты так сказала, чтобы отделаться?

– Что? А-а, нет, конечно, нет. Правда, конец у тебя нормальный.

– Ну хорошо.

Я сжал руку Урсулы и несколько минут не тревожил ее, но, в конце концов, решил уточнить.

– А что значит «нормальный»?

– М-м-м?

– Я спросил, что значит «нормальный»?

– То и значит – нормальный. Что тут не ясно?

– Все ясно. Просто слово уж очень невыразительное. Нормальный? Так из вежливости говорят о невкусном супе. Другое дело – «классный», «фантастический» или «роскошный».

– А разве говорят «у тебя роскошный конец»?

– А разве говорят «у тебя нормальный конец»?

– Ой, какого черта! Ты меня спросил, достаточно ли он у тебя большой. Достаточно. Что еще я должна сказать? Достаточно – не слишком маленький, не слишком большой…

– Минуточку. Не слишком большой?

– Да, не слишком большой.

Я включил свет и сел на постели.

– Значит, ты говоришь – я просто хочу внести ясность, – что хер у меня небольшого размера?

– Да, и это хорошо.

Я молча буравил Урсулу взглядом, как мне показалось, целый миллион лет.

– Я что-то не врубаюсь.

– Зачем нужен большой? Мне только больно будет. Какой смысл во внушительном виде, если пользоваться неудобно?

– Значит, у моего вид не внушительный? Мой член тебя не впечатляет. Может, лучше добьешь меня, воткнув мне в грудь ножницы?

– Скоро так и сделаю… Я не говорила, что твой конец не впечатляет, я говорила, что он нормальный…

– Да. Нормальный. Понятно.

– Да, нормальный. Он даже роскошный, я могла бы смотреть на него и восхищаться им часами, честное слово, но главное, что его размер меня устраивает в физическом плане, вот и все. Я лично не хотела бы, чтобы он был больше.

– Вот здорово! Значит, ты все-таки думаешь, что он маленький, что на нем удобно сидеть. Потрясающе! Отлично! У меня удобный, карманный, ненавязчивый член, любая женщина в мире просто вне себя будет от восторга – смотри-ка, портативный член, незаменимая вещица в дороге!

– Эй, полегче! Какая, к черту, разница, что думают другие женщины? Что ты этим хочешь сказать?

– Ой, только не надо стрелки на меня переводить. Я тебе не позволю вывернуть мои слова наизнанку. Помнишь, как ты однажды пришла из парикмахерской вся в слезах, потому что получилось не так, как ты хотела? Ты меня тогда спросила: правда, ужасный вид? А я сказал, что я тебя буду любить даже некрасивой, а что подумают другие мужчины – никого не волнует. Помнишь? А ты взорвалась, как ручная граната.

– Какого… Да как это можно сравнивать? У тебя же конец не на голове растет, правильно? Господи, ведь речь шла о моей прическе! Ее все видят. Она влияет на мое самочувствие. Тебе не приходится показывать свой конец всем, с кем ты встречаешься в течение дня. Если только твоя новая работа не подразумевает обязанностей, о которых ты предпочел не распространяться.

– Но член значительно важнее для самочувствия, чем прическа. Действительно, какие могут быть сравнения! Члены не выбирают в журналах мод. Я не могу зайти в салон с фотографией Эррола Флинна и попросить: «Сделайте мне точно как у него, пожалуйста». Я не могу посмотреть на член и подумать: «Боже, какой короткий, плохо дело, ну да ладно, еще отрастет». Член определяет неизменную величину моего мужского достоинства, поэтому его так и называют: «мужское достоинство». Он чрезвычайно важен для самооценки. Я – это мой член!

– Тебе срочно нужно к психиатру. Ты несешь бог знает что. Сколько сейчас времени? Господи, ты на часы только посмотри! Завтра же на работу. Мне выспаться нужно, а я увязла в споре с душевнобольным пациентом, считающим, что он – его член. Давай забудем этот разговор, хорошо? Я спать хочу. Представь, что ты спросил меня про свой конец, я ответила: «Пэл, у тебя конец как у великана» – и мы оба спокойно заснули.

– Размечталась. Как я могу делать вид, что ты ничего такого не говорила? Мой маленький член выпущен из бутылки, обратно его уже не запихнешь. Придется жить с таким. Во веки вечные.

Я выключил свет, закутался в одеяло и повернулся к Урсуле спиной, свернувшись калачиком. Урсула громко вздохнула в темноте:

– Обиделся? Теперь несколько дней будешь дуться.

– Не обиделся.

– А то я не вижу.

– Не видишь.

Урсула чуть слышно присвистнула, придвинулась поближе и поцеловала меня в затылок.

– Спокойной ночи.

Ее дыхание постепенно выровнялось и обрело ритмичность, как у человека, погружающегося в сон.

Я лежал, не издавая ни звука (за исключением редких длинных прерывистых вздохов), безропотно влача свою тяжкую ношу. Ну и пусть. Буду страдать в гордом молчаливом одиночестве. Может, потом поймет.


 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.