Попросим Бога – пусть благословит еще раз

– Думаешь, мне сегодня больше делать было нечего?

Урсула везла меня домой из больницы. Ей не сразу удалось достичь состояния, когда она могла выражать свои эмоции иными средствами, нежели бешеное переключение скоростей. Кое-кто удивится: ведь это у меня сотрясение мозга и синий шишак, словно второй лоб, и это мне положено досадовать на случившееся, но у этих кое-кого другие подруги – что они могут знать о жизни?

Откопав меня из-под груды инструкций и каталогов библиотечных поставок, Бернард предложил вызвать «скорую». Однако Кейт сохранял трезвость мысли. Когда в учебном центре срабатывала пожарная тревога, сигнал немедленно поступал в районную пожарную часть. Если выяснялось, что тревога была ложной – типа студенты порезвились, – университету присылали счет на 80 фунтов. Никто толком не знал, что со мной делать, но возобладало мнение, что, если вызвать «скорую помощь», а мои повреждения окажутся недостаточно серьезными, университету опять пришлют штрафной счет. Чтобы не рисковать, Кейт решил позвонить на работу Урсуле и попросить ее меня забрать.

Мы отправились в районную больницу (не в ту, что находилась в конце нашей улицы, – ее власти ликвидировали в ходе кампании по улучшению обслуживания населения). Всего через четыре минуты меня осмотрела медсестра, после чего я просидел пять с половиной часов в ожидании врача в компании медленно истекающих кровью людей. Наконец меня отвели в кабинку, где врача пришлось ждать всего-то десять-пятнадцать минут. Он так скверно выглядел, что я попытался уступить ему свое место. Судя по его физиономии, он не спал тридцать шесть часов, и я сделал вывод, что застал его в середине смены. Мы оба прекрасно понимали, что он давно не отдает себе отчета в своих действиях, тем не менее, исправно прошли через положенный ритуал – просвечивание глазных яблок маленьким фонариком, вопросы о приступах тошноты и прочую медицину. В итоге врач определил у меня небольшое сотрясение мозга и предложил остаться в больнице на ночь.

– Это еще зачем? – спросила Урсула.

– Надо бы понаблюдать за ним.

– О-о, я сама за ним понаблюдаю, – обрадовала Урсула. Врача обрадовала, не меня.

– Ну, тогда ладно. – Доктор повернулся ко мне: – Вам нужен покой. Не выполняйте тяжелую работу и не залезайте на стремянку.

– Но, доктор, тяжелая работа и стремянки – мой способ расслабляться.

– Очень смешно. Езжайте домой.

На обратном пути пришлось заехать к моей матери, она присматривала за детьми, пока мы были в больнице. Основное занятие моей матери – волноваться. Нет, конечно, она бывает занята чем-то другим, но крайне редко. Подлинный смысл ее жизни – в беспокойстве. Рожденная тревожной. Я не рвался показаться ей с огромной гематомой на лбу, но оставаться в машине не было никакой возможности – мать немедленно вообразила бы, что я искалечен до неузнаваемости и Урсула меня прячет.

– Боже ты мой! – Мать прислонилась к стене, чтобы не упасть.

– Здравствуй, мама.

– Боже ты мой!

– Со мной все нормально. Так врачи сказали, всего лишь небольшое сотрясение.

– Сотрясение?! Рентген делали?

– Нет, доктор…

– Немедленно поезжай обратно и заставь их сделать рентген.

– Хорошо.

– Поезжай сию же минуту.

– Хорошо.

– Пойду детей заберу. – Урсула скользнула мимо моей матери в гостиную.

Я живо устремился следом, оставив мать у дверей прижимать ко лбу ладонь, разыгрывая драматическую сцену из немого кино.

Лежа на полу, дети смотрели мультики. Рты разинуты, глаза – по пятаку. Качество тут было совершенно ни при чем. Они с одинаковой увлеченностью смотрели любые телепередачи.

– Халло, киндер, – поздоровалась Урсула. Ноль реакции.

– Халло… киндер! – повторила она и, взяв в руки их куртки, ткнула каждого носком туфли.

– Нны-ы-ы, – ответили они.

Дети продолжали смотреть телевизор, пока Урсула отрывала их от пола и вставляла в куртки.

– Ваш отец сегодня получил новую работу.

Джонатан на секунду перевел на меня взгляд и снова уткнулся в телевизор.

– Тебе пришлось за нее сражаться?

– Нет, не пришлось. Они сказали – если я хочу, то могу взять ее себе.

Одев Джонатана и Питера, Урсула потащила их к выходу. Они не отрывались от экрана, пока их не выволокли за дверь. Тут они хором издали душераздирающий вопль:

– Ну, ма-а-а-а-м!

– Досмотрите в другой раз, когда опять приедете к бабушке, – пообещала Урсула. Ее слова лишь подлили масла в огонь: дети поняли, с какой беспечностью она относится к страшной трагедии в их жизни. Питер, не в силах выдержать страдания, повалился на землю.

– Что тут происходит? – В дверях показалась моя мать.

– Ничего страшного, Мэри, дети просто устали.

– Я не устал, – выл Питер.

– Я тоже не устал, – вторил ему Джонатан.

– Зато я устал. – Подхватив Питера, я понес его к машине, крепко зажав под мышкой.

За мной следовала Урсула с Джонатаном. Мы пристегнули орущих детей ремнями безопасности. Урсуле выпала более легкая задача – Джонатан в основном действовал вербально: стыдил мать, протестуя против жестокой несправедливости. Питер же весь извивался, складывался пополам и пытался выпрыгнуть из машины, используя мои плечи в качестве трамплина. Услышав долгожданный щелчок замка на ремне безопасности, я стремительно обежал машину и плюхнулся на пассажирское сиденье рядом с водителем – Урсула уже давила на газ.

Моя мать помахала нам вслед и крикнула:

– Приедете домой – позвоните, чтобы я знала, что вы не попали в аварию!

– Когда тебе выходить на новую работу? – поинтересовалась Урсула.

Я лежал на кровати, осторожно ощупывая шишак. Казалось, он стал еще внушительнее. Оставалось надеяться, что гематома – явление того же порядка, что и дырка в зубе. Когда трогаешь ее языком, впечатление, что дыра больше самого рта, но в зеркале ее почти не видно. Урсула расхаживала нагишом, собирая грязную одежду в корзину для белья. Она подхватила со стула пару моих трусов и понюхала, чтобы проверить, свежие они или нет. Я люблю наблюдать за ней в такие моменты.

Ой, сейчас вы подумаете, что я извращенец. Ладно, будем считать, что я пошутил.

– В принципе, я ее и так уже выполняю. Практически уже вышел, а что?

– Мне нужен отпуск.

– Чего вдруг?

Урсула перестала собирать белье и молча уставилась на меня.

– Хорошо, – сказал я, – отпуск так отпуск.

– Мы могли бы провести несколько недель в Германии, покататься на лыжах.

– Да! Обожаю рассекать на лыжах… – Я выставил ладонь и стал плавно водить ей из стороны в сторону: – Ш-ш-ш-ш! Ш-ш-ш-ш! (Урсула скорчилась над корзиной для белья.) Ты, никак, смеешься?

– Нет, – пискнула она.

Дом.

Агент, поигрывая ключами, быстро ведет нас по дорожке к чистенькому домику на две семьи на самой окраине города. На пороге соседнего дома стоит женщина и потягивает чай из кружки, озирая сад. На вид ей лет сто восемьдесят семь.

– Доброе утро! – здороваюсь я с улыбкой.

– Дом приехали смотреть?

– Приехали. – Агент нервно теребит ключи.

– Очень милый домик. Дорис за ним хорошо следила, так гордилась своим жилищем. Ужасно досадно, право! Место замечательное, но стоит людям уловить запах мочевины с фермы вон за теми деревьями, как они и слышать ничего не хотят. Глупо. Мне-то, конечно, трудно судить, я потеряла обоняние еще во время немецких бомбежек, но местные вам скажут, что проживешь здесь несколько недель – и перестаешь что-либо замечать. Нам даже смешно становится. К соседям, бывало, приедут гости и говорят: «Боже, что за жуткая вонища?» – а мы им: «Какая вонища?» Мы-то уже привыкли. Иногда ветер подует в другую сторону, так запах совсем не чувствуется. Все начинают принюхиваться, словно чего-то не хватает, потом догадываются. Некоторые соседи уезжают на лето, в самое жаркое время, но это не столько из-за запаха, сколько из-за мух.

– Дверь отпирать? – спрашивает агент.

– Нет, спасибо за хлопоты.

Я решил совершить рейд по шкафу с документами, оставшимися от TCP. В глубине души я понимал: шкаф не стоит трогать примерно год. Логика простая как лом: если протяну целый год, не заглядывая внутрь, значит, без документов TCP и дальше можно обойтись. Затем сорокаминутная уборка и полдюжины мешков для мусора бесповоротно довершат дело. Я знал, что TCP так бы и поступил, но все же не повелся на малодушные советы внутреннего голоса. Не мой это стиль.

Мне всегда кажется, что другие знают много такого, чего я не знаю. Я вечно оказываюсь единственным, кто не смотрел фильм или не читал книгу, о которой говорят все вокруг. Кто угодно, но только не я, знает наизусть таблицу Менделеева, фамилию премьер-министра Италии и год изобретения двигателя внутреннего сгорания. Мое неведение постоянно меня тревожит. Открываешь газету, а в ней – новый раунд переговоров о европейской аграрной политике вкупе с небрежными ссылками на соглашения, достигнутые на прежних встречах, и скупыми ремарками в адрес основных участников. Ясный пень – все это давно обсуждают, всем все известно, я же – ни бум-бум. Чеснок? Какой чеснок? Квоты? Какие квоты? Так что если выбросить содержимое шкафа TCP в мусорный бак, завтра же на каком-нибудь совещании я десять раз об этом пожалею. С этим ощущением я и жил, что другие знают больше, чем я. Странно, однако, что, когда это ощущение подтвердилось, я сильно удивился.

Сначала я попытался разложить содержимое шкафа по кучкам – «стопроцентно мусор», «стопроцентно не мусор» и «черт его разберет». Уже через десять минут стало ясно, что последняя категория – курган по сравнению с кочками двух первых. Слава богу, Полин и Дэвида не было на месте – они ушли на заседание по вопросу закупки ковролина, – и в моем распоряжении был весь офис. Удивительно, сколько приходится занимать пространства, чтобы выиграть немного времени. Мне предстояло решить не только что представляет собой тот или иной документ, но и как он соотносится с другими документами. Даты почти нигде не были проставлены, любой вопрос TCP обозначал как «это». Я ломал голову, чем каждое «это» могло оказаться – проблемой, не терпящей отлагательств, или пустяком, на который плюнуть и растереть.

Эх, если бы я только мог спросить совета у самого TCP. Пару недель назад, когда у меня заломило плечи от постоянного пожимания ими в ответ на расспросы о TCP, я съездил к нему домой. Телефон у него не отвечал целую вечность, на сообщения по электронной почте на его личный адрес реакции никакой, оставалось только самому съездить. Выяснилось, что TCP освободил квартиру. Пока я вдавливал в стену кнопку дверного звонка, подошел жилец сверху.

– Вы к Терри, как я погляжу?

– Да.

– Боюсь, он здесь больше не живет.

– Когда уехал?

– Да уже несколько недель будет. Снялся в один день. Хозяин квартиры спрашивал, нет ли у меня кого на примете, кто бы мог быстро заселиться, обещал подкинуть пару фунтов, если я кого-нибудь найду. Мы вносим квартплату за месяц вперед, у Терри был оплачен почти целый месяц. Найди хозяин по-быстрому новых жильцов, получил бы двойную месячную оплату. Жаль, что я никого не могу порекомендовать. Квартира, кажется, до сих пор пустая стоит.

– Вы не знаете, куда он уехал?

– Без понятия. Хозяину он сказал, что уезжает за границу. Но хозяевам всегда так говорят, верно? Чтобы не приперлись по новому адресу с кучей счетов за коммунальные услуги и жалобами на загаженную ванную.

– Гм.

– Ну, пойду я…

– Спасибо.

Вот оно, значит, как. Когда воскресным утром человек расспрашивает тебя о выдаче преступников, а на следующий день исчезает, невольно задумаешься. Самое тревожное, что задумываться, собственно, было не о чем. Неплохо, конечно, потешить себя мыслью: «Ага! Ребус разгадан до конца, тайна раскрыта. Теперь я разбогатею, и все женщины будут у моих ног», но исходные факты, которые подтвердили бы такой вывод, практически отсутствовали. TCP просто-напросто испарился, даже «У Патрика» никто ничего не знал.

Я не надеялся обнаружить какой-либо ключ к исчезновению TCP в куче бумаг, сваленных в его в шкафу, и, вероятно, именно поэтому он мне попался. Момент был бы исполнен настоящего драматизма, но все испортил сущий пустяк – полное непонимание важности находки. Примерно секунду я щурился на клочок бумаги, потом со вздохом покачал головой и продолжил раскопки. Надо отдать мне должное, я переписал с бумажки дату и цифры – 874440484730 и 100 000 (ГКД), но, глянув на них, никто бы не хлопнул себя по лбу и не закричал: «Вот оно что!» В голове у меня мелькнул вопрос, что за тип этот ГКД, но в компьютерных кругах пресловутые ТБС (трехбуквенные сокращения) кишат как мыши в подполе. Я прекрасно отдавал себе отчет, что сокращение могло оказаться вовсе не инициалами, а каким-нибудь «гиперкиловаттным диодом». Кроме того, «К» нередко используют в бухгалтерской скорописи для обозначения тысяч, ГД может оказаться «гибким диском», получается гибкий диск с тысячами чего-то там… Я не знал, чего именно, да и рабочий день подходил к концу – поздно приниматься за изучение компьютеров. И я отправил бумагу в кучу «черт его разберет».

Тщательная сортировка «документов» продлилась вплоть до первой официальной встречи с Бернардом в должности мукзэпоя. Когда пришло время отправляться, я сгреб все три кучи в одну и запихал обратно в шкаф. Разбор бумаг, на который я угробил все утро, не дал мне ничего нового, разве только я лишний раз убедился в маниакальной увлеченности TCP группой «Мот зе Хупл».[14]

На выходе из офиса я столкнулся с Полин и Дэвидом. Полин стрекотала на ходу, помогая себе жестами:

– Нет, я все-таки думаю, что розовый – очень гостеприимный цвет.

Дэвид наставительно отвечал:

– Гостеприимство в задачу учебного центра не входит.

– Иду на встречу, – бросил я, не обращаясь ни к кому конкретно.

Бернард глянул на меня из-за стола и, как обычно, грустно улыбнулся:

– Даже не знаю, с чего начинать. Просто начнем, и все.

– Да. Ведь…

– Итак, мы… извините?

– Прошу прощения?

– Что?

– Я попросил прощения.

– Вы что-то хотели сказать?

– Нет, я хотел… ничего не хотел.

– Тогда извините. М-м-м, значит, так.

– Да-да.

– Да.

Двигатели красноречия разогрелись и заработали без сбоев. Бернард устремился вперед.

– Да, – бодро резюмировал он и сделал едва уловимую паузу. – Да. Думаю, нам следует поговорить о строительстве нового корпуса. Работы скоро начнутся, дел будет невпроворот.

Учебный центр расширяли за счет средств, вызывавших у меня суеверный ужас. Непонятно было, откуда берутся деньги, наверное, из нескольких источников сразу – из университетской казны, от местных органов власти, центрального правительства, промышленных объединений и всякого рода организаций, финансирующих всякого рода проекты. Привычка эта была отнюдь не только университетская, где-нибудь на северо-востоке Англии запросто можно было наткнуться на табличку «Этот пешеходный переход сделан на средства, выделенные Европейским сообществом». Я не шучу. Где-то в Брюсселе заседал подкомитет и решал важный вопрос – делать или не делать небольшую настенную роспись на железнодорожном вокзале какой-нибудь тупиковой ветки. Не могу поручиться, что они не решают все вопросы с утра пораньше по методу «орел или решка» и не проводят остаток дня, устраивая гонки на офисных креслах с колесиками.

Новый корпус (вернее, пристройка к существующему корпусу) посягал на территорию, занимаемую центральным двором. Все смирились с необходимостью новостройки – мощностей учебного центра уже не хватало, – но одновременно содрогались от ужаса, ибо строительство означало, что всем придется работать по-настоящему. У работников интеллектуального труда только и разговоров было что о «перебоях в работе». Для библиотекарей «перебои в работе» – все равно, что соль для слизняков.

– Подрядчики со дня на день начнут копать во дворе. – Бернард снял с полки чертежи и расстелил их на столе. – Этот план мне принесли архитекторы. Разумеется, у нового здания будет совсем другой вид.

– Почему?

Бернард бросил на меня удивленный взгляд.

– Потому что это только план. – Он помотал головой, вытряхивая из нее удивление, и продолжил: – Однако наружные стены никаким изменениям не подлежат, что очень важно. – Во всяком случае, это позволяет определить, где ляжет фундамент.

– Ясно. Значит, скоро начнется?

– Надеюсь. Остается утвердить проект в последних инстанциях. Полагаю, вы слышали, что на этом месте в Средних веках располагалась больница для умалишенных? Строительная площадка, вероятно, окажется прямо в районе кладбища. Строителям пока дали добро, но если действительно обнаружатся места захоронений, то сразу вступят в действие законодательные ограничения, место захотят исследовать археологи, ну и так далее. Короче, можете себе представить.

– Да. Я видел такое в «Полтергейсте».

– Где, извините?

– В «Полтергейсте». В кино. Там начинают строить дома на кладбище, и девочку засасывает в телевизор.

– Правда? Бо-о-о-же! Вы никому не рассказывали?

– Это всего лишь фильм. На самом деле так не бывает.

– Вы уверены?

– Ну, думаю, такого просто не может быть, верно?

– Д-да. Да-да. Будем надеяться, что вы правы. Как бы то ни было, строительство скоро начнется, придется мириться с шумом и неудобствами.

TCP заседал в нескольких комиссиях, наблюдающих за ходом продвижения проекта. Видимо, вам потребуется ускоренными темпами вникнуть в дело и присутствовать на будущих заседаниях.

– Разве не Кейт отвечает за обслуживание зданий и строительство в том числе?

– В принципе, он, однако Кейт полностью перепоручил мне надзор в порядке передачи полномочий по управлению проектами непосредственным пользователям.

– Что вы говорите!

– Да. А я поручил надзор TCP.

– Гм.

– Кроме того, приближается ежегодный День рацпредложений.

– Дата уже назначена?

– Да, я уже назначил дату. Но заранее объявлять ее не буду, чтобы не получилось как в прошлом году.

День рацпредложений придумали для того, чтобы все сотрудники учебного центра могли пообщаться в свободной от ежедневного стресса атмосфере. Идея состояла в улучшении общего состояния дел. Членам коллектива, которые редко встречались по работе, давалась возможность познакомиться поближе. День проводился как открытый форум идей, на котором работник любого уровня мог предложить что-либо рационализировать, чтобы повысить качество услуг центра. Намечались работа в группах и семинары по обслуживанию клиентов, обмен опытом в конкретных областях и тренинг менеджерских навыков. Предполагалось, что все сотрудники центра соберутся и, ни на что не отвлекаясь, изобретут какие-нибудь усовершенствования. У всех до единого День вызывал сильную рвотную реакцию. В прошлом году кто-то выболтал дату проведения Дня, и, явившись на службу, Бернард обнаружил, что почти все сотрудники взяли больничный или отгул по случаю семейных неурядиц либо позвонили и сообщили, что по дороге на работу у них – какая досада! – развалилась коробка передач. Я слег в постель с пищевым отравлением и отправился с TCP кататься на картах. В мероприятии участвовали только Бернард и Дэвид. Рацпредложений поступило мало.

– Я заказал двести бутербродов с ветчиной, – сокрушался Бернард. – Целый день их ел, но разве может один человек съесть двести бутербродов с ветчиной?

– Вы хотели сказать – сто? Ведь Дэвид тоже явился.

– Дэвид оказался вегетарианцем. Ему пришлось покупать бутерброды на свои деньги.

– А-а.

– Не получилось творческой атмосферы.

– Да уж.

– На этот раз все будет по-другому. Может, ролевые игры провести? Чтобы увлечь людей.

– Гм. Мне кажется, людям эта затея не нравится, Бернард.

– Не нравятся ролевые игры?

– Увлекаться не нравится. Наверное, они…

– Да-да?

– Не знаю. Похоже, они опасаются слишком далеко зайти в своих увлечениях.

– Я вас не совсем понял. Знаете что? Вот вы и организуйте. Пусть организация Дня рацпредложений станет вашим первым проектом в должности мукзэпоя. Думаю, вы справитесь.

– Черт!

– Что вы сказали?

– Нет-нет, ничего. Я хотел сказать: «Чертовски здорово!» Нет проблем. День рацпредложений… Господи! Ну конечно, справлюсь.

– Вам рентген в больнице сделали?

– Там такого не делают.

Дом.

– Мы не?..

– Отнюдь. Заходите. Прошу. Я тут последние вещи собирал.

Владелец дома мистер Бердсли приветственно распахнул дверь. Мы уже выяснили фамилию владельца и еще кое-какие сведения о доме, потому что нашли этот вариант не через риелтора.

Урсула – я эту привычку не одобряю – болтает со всеми и обо всем на свете. Когда я заезжаю к ней на работу, девушка в приемной запросто может спросить: «А понос у вас уже прошел?» – или что-нибудь не менее вдохновляющее. Близкие друзья Урсулы способны написать диссертацию о том, как я занимаюсь сексом. Оставалось надеяться, что диссертация получится стоящей. Урсуле хоть кол на голове теши, но я лишь ласково улыбаюсь: без этой углекислоты наши отношения превратились бы в застойную тихую заводь. Легкое раздражение, которое я подчас испытываю, столь же легко преодолевается, если посидеть одному в машине и поорать во все горло несколько часов.

Болтая со всеми подряд, Урсула нахватывается всякой информации и слухов. Я редко беседую с людьми, зато часто смотрю телевизор. На пару мы знаем все обо всем. До Урсулы может не дойти новость о том, что Англия объявила войну Канаде, мне, в свою очередь, негде услыхать, что заядлый курильщик (восемьдесят сигарет в день) в доме напротив держит немереный запас бензина прямо в жилой комнате, но вместе с Урсулой мы не отстанем от текущих событий. На этот раз сороки на хвосте принесли Урсуле весть, что у подруги другой подруги есть сестра, у которой свекор собирается продавать дом. Продавал он сам, без посредников. Он терпеть не мог риелторов, и я сразу понял, что человек, по крайней мере, обладает неискаженными представлениями о добре и зле. Через густую сеть информаторов Урсула выведала дополнительные подробности. Мы позвонили, договорились осмотреть дом и явились в назначенный час. Мистер Бердсли понес коробку с вещами к машине, предложив начать осмотр без него.

Красота-то какая, – объявила Урсула, как только мы вошли в гостиную.

Я начал вертеть головой, пытаясь сообразить, что она имела в виду, и, наконец, не выдержал:

– Где?

– Здесь, в комнате, красота.

Я огляделся повнимательнее. Комната как комната, не большая, не маленькая. Нормальная, словом. Старомодный эркер, верхняя часть окна застеклена мозаичным стеклом. Рамы одинарные. Под подоконником – батарея центрального отопления. На вид не новая, но хотя бы центральное отопление есть, уже хорошо. Полы деревянные. Но не роскошные, нужно застилать ковролином. А вот камин придется убрать. Стены оклеены обоями, замазанными поверху свежей белой эмульсионкой. Потолок тоже белый. Комната, короче. Обычная комната. Я что-то явно недопонимал.

– В чем красота-то?

Урсула посмотрела так, словно не верила своим ушам.

– Ты погляди, какой здесь свет.

– Свет? Мы пришли полюбоваться на свет?

– Да. Красота. Свет. Что, не видишь?

– Ну… свет здесь есть. Без света, конечно, мы бы ничего не разглядели, но светло было и в других домах.

– Нет, не было.

– А я говорю – было.

– Нет-нет. Помнишь, мы смотрели дом на прошлой неделе? Там в гостиной не было света, им пришлось его включать.

– Ну да. Включили – и свет появился.

– Тот был не настоящий, электрический.

– Извини, до меня не доходит. Электрический свет – что, не свет уже?

– Конечно, нет.

– Так вот в чем красота? В комнату из окна попадает свет? Днем в комнате светло? Ну что тут скажешь? Офигеть!

Мистер Бердсли вернулся, оттирая грязь с ладоней.

– А-а, я вижу, вы с залы начали. Славная комната. Освещение здесь хорошее.

– Потрясающе, – поддакнула Урсула, и мне показалось, что я попал на сходку тайного общества.

– Да, – продолжал мистер Бердсли. – Я покрасил стены, да и весь дом фактически перекрасил. Мой отец давно не делал ремонт.

– Так это дом вашего отца? – спросила Урсула с непривычным мурлыканьем в голосе, она явно еще находилась под влиянием светлых энергий.

– Пока еще его. Состарился он, болеет… в детство впал. Ему уже опасно жить одному без присмотра.

– С памятью стало плохо? – участливо поинтересовался я.

– Точно. Забывать все начал. Путаться. Пожары устраивать. Столовую пойдем смотреть?

– Да!

– Пожары? – переспросил я, но они уже выходили из комнаты.

– Ой, как здорово! – воскликнула Урсула, когда я их догнал.

Я опять не понял причину ее восторга – еще одна нормальных размеров комната, ничего особенного, – но промолчал, опасаясь, что они посмотрят на меня как на придурка и скажут что-нибудь вроде: «Ну как же, здесь такой воздух». В комнате имелись высокие, от пола до потолка, окна с выходом в крохотный зимний сад, а через него – в заросший двор. Еще один камин прилепился к задней стене. Его тоже придется убрать.

– Я уже представляю, как завтракаю в этой комнате, – просияла Урсула. – А ты представляешь, как мы завтракаем здесь?

– Минутку… Да, представляю, – подтвердил я, на секунду закрыв глаза, чтобы сосредоточиться. И тут же добавил по-немецки: – А ты представляешь, как мы бурно занимаемся сексом в коридоре?

По взгляду, который Урсула метнула на меня, я понял, что ее фантазии были направлены в другую сторону.

– Хорошо. Здесь – кухня…

В небольшом помещении была собрана коллекция красных, как раскраска дикаря, кухонных шкафов, наверное, самая убогая во всей Англии. Люди обычно молятся, чтобы не докатиться до состояния, когда приходится пользоваться такой мебелью.

– Сюда можно поставить новую кухонную мебель, – мечтательно пропела Урсула. В эту минуту я понял, что она окончательно тронулась умом. – У нас в семье готовит Пэл, – продолжала она. И, непонятно почему понизив голос, добавила: – И стирает тоже. Если купить новый кухонный гарнитур, кухня станет как новенькая, правда?

Я заглянул поглубже в глаза Урсулы, пытаясь обнаружить в них хоть крохотную искорку благоразумия. Тщетно.

– Ага. Или ходить ужинать в «Савой», чего стесняться?

За кухней располагались кладовка и туалет. В кладовке кроме плесени ничего не было, а туалет прикидывался частью дома, в то же время умудряясь вызывать ощущение жуткой неловкости, какая возникает в деревянном сортире на огороде. Однако при виде обоих помещений Урсула возбудилась еще сильнее. Туалет она отнесла к бесспорным преимуществам, потому что дети могут пользоваться им во «время игр во дворе, не топая через весь дом, оставляя грязные следы». Наверное, она имела в виду каких-то других детей, которых собиралась заказать через Интернет, потому что наши дети ни за что бы не согласились пользоваться этой затхлой, холодной конурой, которая, скорее всего, кишмя кишела всякими паразитами. У моей бабушки была уборная во дворе, она до сих пор мне снится как символ мрачной непредсказуемости. Кладовка побудила Урсулу издать восторженный возглас: «Здесь можно поставить холодильник!» Тот факт, что холодильник влезет в комнатенку, разумеется, очень много говорил о ее достоинствах. Я встревожился, прикидывая, сколько еще Урсуле надо осматривать дом, чтобы окончательно впасть в состояние тупого истерического транса или даже упасть в обморок Мы увидели только нижний этаж, а я уже размышлял, не сказать ли мистеру Бердсли, что верх мы осмотрим в другой раз, предварительно накачав Урсулу тазепамом. Но потом решил покончить с осмотром одним махом. Второго раза я бы просто не выдержал. Мистер Бердсли провел нас по лестнице (оказалось, что она «милая», то есть Урсуле мерещилось очарование и элегантность там, где другие люди замечали лишь ряд деревянных ступеней, позволяющих подняться на второй этаж постройки) в ванную комнату с выходом прямо на лестничную площадку.

– Здесь можно поменять сантехнику, вид будет великолепный, – воскликнула Урсула.

Я открыл было рот, но промолчал.

Спален было три: две – одинакового размера и одна поменьше, с фасадной стороны дома. Урсула с ходу присвоила меньшей спальне имя «гостевая» и, не переводя дыхания, продолжила, указывая на стенку:

– Сюда можно поставить книжную полку, правда?

– Да. Сюда… или туда… или в другом доме… Полка у нас такая, что ее везде можно поставить.

Урсула не слушала.

В первой из двух одинаковых спален находился еще один камин. И его придется убрать. В спальне тоже имелся свет, как и в гостиной. Может быть, тот же самый, может быть, похожий – мне трудно судить. Еще один эркер с окном, у которого (любому дураку ясно) можно сидеть летом. Электропроводка подозрительно смахивала на самопальную. Вторая спальня выходила окнами в сад. Я с удовлетворением отметил, что сад ухоженный, не джунгли, сулящие спазм спинных мышц, и вид у него укромный – вся задняя часть засажена высокими елками.

– Сад можно замостить плиткой, – предложил я.

– Нет, нельзя, – вспыхнула Урсула. – Посмотри, какие там клумбы и грядки. А газон какой? Абсолютно правильной формы. Представь, как хорошо сидеть на нем летом.

– Ну, – печально ответил я, – я скорее предпочел бы провести лето, сидя у окна в эркере.

Я полагал, что всякой роскоши с нас уже достаточно, но Урсула заметила в потолке люк, выдающий наличие чердака. Мистер Бердсли раздобыл стремянку, и Урсула, схватив фонарик, белкой устремилась наверх. Охи и ахи гулко зазвучали в пустом пространстве, потом она вернулась, сунула мне в руки фонарик и подтолкнула, чтобы я сам посмотрел. В люк пролезала только голова и одно плечо, поэтому осматриваться было неудобно, но и этого, к моему удовлетворению, хватило, чтобы увидеть потрясающе грязное логово без половиц, в которое сквозь щели между черепицами проникали лучи света. В лучах плясали стаи моли.

– Правда, огромный? – раздался голос Урсулы у моих ног.

– Гм…

– Как тебе?

– Как-то не по себе.

– Чердак можно переоборудовать в дополнительное жилое помещение. Фантастика.

– Да, купить и установить здесь дополнительные кухонный и ванный гарнитуры.

Урсула залилась счастливым смехом, я мрачно улыбнулся в полутьме.

– Нет, кухонного гарнитура хватит одного, – ответила она, и я перестал улыбаться.

Слезая со стремянки, я удивлялся, как всего за одну минуту чердак сумел забить все мои поры чудовищно въедливой грязью. Непринужденно болтая с мистером Бердсли, Урсула установила, что водопровод в доме старинный, его не меняли с доисторических времен, а двери, как и положено антиквариату, толком не закрывались. По пути к выходу Урсула обласкала пальцами все перила и стены, я же указал мистеру Бердсли на некоторые серьезные сомнения, тучей нависавшие над домом. Он с необычайной вежливостью пропустил мои слова мимо ушей. Наконец мы подошли к входной двери. Настало время прощаться.

– Нам предстоит хорошенько подумать. Запрошенная вами цена, ввиду объема предстоящего ремонта, несколько великовата, – обозначил я переговорные позиции.

– Когда можно будет переехать? – наметила свои собственные позиции Урсула.

– Как видите, из дома все вывезено, – ответил мистер Бердсли, обращаясь к Урсуле. – Мой отец уже в доме престарелых, задержки могут быть связаны только с формальностями. Как только мы их уладим, въезжайте хоть в тот же день.

Урсула подпрыгнула от радости. Клянусь, сам видел.

– Я сказал, что мы еще подумаем, – строго возразил я и поволок Урсулу к машине.

Я уже завел двигатель, а Урсула все еще стояла на тротуаре и с нежностью глядела на дом. Пришлось заглушить мотор и ждать. Когда, наконец, открылась дверца со стороны пассажирского сиденья и Урсула уселась рядом, я уже дошел до стадии чтения инструкций на обратной стороне парковочных карточек. Глаза подруги были широко открыты и сверкали.

– Мне понравился этот дом.

– Неужели? А я, дурак, не заметил.

– Пэл, он должен быть нашим, просто должен – и все.

– Каждая комната требует какого-нибудь ремонта, а крыша – как решето. Мы не дом купим, а одни стены.

– Но…

– Если ты сейчас опять заговоришь про «свет», то лучше даже не начинай. С меня хватит.

– У него особая атмосфера.

– Особая атмосфера бывает у старых кладбищ. Меня бы устроила электропроводка, которой не страшно пользоваться. Хозяин явно просит на десять тысяч фунтов больше реальной стоимости. И много ли он сбросит, после того как ты чуть ли не облизала замочные скважины?

– Не упусти этот дом, Пэл. Предупреждаю, если мы его упустим, ты никогда больше не будешь заниматься сексом.

– Железная логика – или ты покупаешь некое здание, или у тебя со мной больше не будет секса.

– Чем ты слушаешь? Я не говорила «со мной». Если мы упустим этот дом, я сделаю так, что даже в туалете с тобой постоянно будет один из детей.

Урсула смотрела не мигая.

– В банк поедем в субботу. – Я завел мотор.

Страшно не люблю проводить время «с пользой»

– Что-о-о-о ты сделал? – Урсула смотрела на меня с другого конца комнаты из кресла. Интонация напоминала американские горки: фраза медленно въехала наверх, до последнего «о», ненадолго задержалась на «ты» и с жутким свистом на первом звуке последнего слова – с-с-с – ринулась вниз, в бездну, от которой холодело внутри.

– Наш дом… – пропищал я фальцетом, потом откашлялся и попробовал еще раз: – Наш дом не выставлен на продажу. Я тебе говорил… У нас был такой разговор.

– Нет, не было.

– Был, был. Я говорил, что наш дом, возможно, лучше сдать в аренду.

– Ага, слово «возможно» я запомнила. Потому что, когда ты сказал «возможно», я скорчила вот эту рожу. – Урсула скорчила рожу. Брр, какая это была рожа! – Мне и в голову не приходило, что ты не удосужишься хотя бы дать объявление о продаже. А если бы пришло, я сделала бы тебя инвалидом, ты меня знаешь.

– Урсула…

– А я ведь тебя спрашивала, не интересовался ли кто-нибудь домом?

– Я думал, ты спрашивала о потенциальных жильцах.

– Думал? Ты? – Голос Урсулы стал угрожающе бесстрастным. – Неужели?

– Слушай, это просто недоразумение. Проехали.

– Мудозвон несчастный. У тебя разум как у шестилетнего ребенка. Ребенка обезьяны. На тебя ни в чем нельзя положиться. Ты – ребенок обезьяны. Повтори!

– Урсула…

– Повтори: я – ребенок обезьяны. Ну же!

– Гм, не могли бы вы обсудить этот вопрос попозже? Будем считать, что ипотечный кредит составляет сто процентов стоимости дома, – прервала наш диалог консультант банка. Взгляд на часы: – У меня еще одна встреча через пятнадцать минут.

– Извините, – сказала Урсула. – Прошу прощения за потерю времени, вызванную тем, что мой бойфренд – несовершеннолетний примат.

– Ты просто меня не так поняла. – Мои брови молили консультанта о помощи.

– Ребенок обезьяны!

– Мисс Кретенегер, мистер Далтон, обратите внимание на наши весьма выгодные ссудные проценты. – Консультант нажала несколько клавиш на клавиатуре. – Я распечатаю вам образец расчета месячных выплат исходя из стоимости интересующего вас дома. Мы предлагаем несколько разных вариантов – выберите тот, который вас больше устроит.

Распечатка содержала стандартные варианты выплаты ссуды – бесконечные колонки цифр, разнообразные схемы начисления процентов, поправки на налоги и прочая дребедень. В цифрах ни черта невозможно было разобрать (я кивал, оттопырив губу, приговаривая «понятно»), но разбираться не было нужды, так как почти каждый абзац заканчивался звездочкой-сноской, в переводе на язык нормальных людей говорившей примерно следующее: «Данное положение может быть в любую секунду заменено на прямо противоположное. Наша компания не несет ответственности за доверчивых до глупости людей, которые с порога не отмели все вышесказанное как чушь собачью». Значение имели только две колонки. В первой – примерная сумма месячного взноса, при виде которой человек невольно смотрел на свои туфли, прикидывая, выдержат ли они еще двадцать пять лет носки. Вторая намекала, что заплатить придется столько, что хватило бы выкупить не только дом, но и сам банк. На выбор предлагалось несколько схем, составленных то ли обезумевшим, потерявшим всякий стыд ростовщиком, то ли подсевшим на кокаин гангстером-душегубом.

Консультант нежно ворковала:

– Мы стремимся к установлению добрых отношений с будущими домовладельцами. Для них мы изготовили вот этот информационный комплект. В нем расписаны варианты ссуд, а также содержится общая информация, которая очень полезна при покупке дома.

– Спасибо, – ответил я. – Превосходно.

Я забрал папку, чтобы пополнить кучу других папок из других банков. Расползающаяся кипа глянцевых картинок, на которых пары улыбались друг другу со стремянок, перекрашивая стены и купаясь в солнечном свете, бившем в незашторенные окна, занимала уже двадцать процентов нашей жилой площади.

– А здесь учтена возможность перерасчета в случае гибели одного из членов семьи? – спросила Урсула, глядя на комплект.

– Согласно правилам, мисс Кретенегер, в случае смерти выплачивается стандартная страховка.

– Очень хорошо.

– Ты меня не так поняла, – взмолился я.

– Ребенок обезьяны.

– Не ребенок я…

– Повторяй за мной.

– Мисс Кретенегер, мистер Далтон, по-моему, мы не упустили ничего важного.

– Да, – согласился я. – У вас визитка есть?

– Я… нет. Ничего страшного, вы можете обратиться к любому нашему сотруднику. Скажем, к Хелен. Спросите Хелен Ривз. Она вам все расскажет. Да, спросите ее.

Мы попрощались, нас попросили выйти через запасной вход.

Я сидел в гостиной с Джонатаном и Питером. Мы разбирали домашнее задание Джонатана, чтобы дать Урсуле «побыть одной» в столовой, где она, сдавленно рыча, накрывала на стол, не ставя, но вколачивая тарелки и приборы с размеренным, как пушечные залпы, грохотом. Не припомню, чтобы в возрасте Джонатана мне столько задавали на дом. То ли педагогические требования выросли, то ли сказывалась третья строчка сверху в списке местных школ, занимаемая заведением при англиканской церкви, куда ходил Джонатан. Я же в свое время менял один приют для гопников на другой, и все они почти не отличались от общей зоны в колонии для малолетних преступников. У Джонатана всегда находилось, чем заняться вместе с отцом – упражнениями по грамматике, примерами на сложение, чтением или чем еще. Джонатан свято и незыблемо верил: делать домашние задания «несправедливо», но, громко обличая несправедливость по отношению к себе, он заодно стремился разнообразить оружие борьбы с многоголовой гидрой. Поэтому он не удовлетворялся воплями и стенаниями, но наделял каждое домашнее задание особыми отталкивающими свойствами. Грамматика была «дурацкая», чтение – «уродское», математика – «занудная», история – «жирная». Я всякий раз сочувственно выслушивал его жалобы, и всякий раз выносил одинаковый приговор: сделай уроки. Если честно, судил я Джонатана не без предвзятости. Помимо соображений педагогического свойства, мне попросту нравилось делать с ним уроки – обсуждать всякую всячину, объяснять непонятное, пускаться в неожиданные экскурсы. Меня хлебом не корми, дай поймать учителя на ошибке при составлении задания. В один прекрасный день Джонатан превзойдет меня. Он достигнет предела моих знаний и понесется дальше. Мне же придется кричать ему вслед, сложив ладони рупором, спрашивая, как преодолеть очередные полшага. С добродушным удивлением, не останавливаясь, он выкрикнет ответ через плечо. А я ни слова не пойму. Но это – в будущем, пока же я всемогущ. Временами я подбрасываю каверзные вопросы, например: «Кто решил, что голубой – это цвет?» (явно «несправедливый» вопрос для Джонатана), и до сих пор ни у кого не возникало сомнений в том, что я знаю все на свете. Однажды Джонатан обнаружит, что это не так. Моя задача – отодвинуть этот день как можно дальше.

Джонатану задали выучить наизусть стихотворение для школьного утренника. Привычная рутина, как известно, очень важна, поэтому выполнение домашнего задания началось по однажды заведенной схеме.

– Джонатан, пора делать уроки, отложи гейм-бой в сторону. Питер, слезь с моей головы, пожалуйста.

Джонатан издал вопль, выражавший жестокий эмоциональный облом. Питер, перегнувшись через мою голову, заглянул мне в глаза и робко, словно не веря своим ушам, переспросил:

– Джонатану пора делать уроки?

– Да.

Питер, как десантник, скатился по моей спине, приземлился на диван и наставил на брата палец-пистолет:

– Джонатан! Джонатан! Тебе пора делать уроки!

Мучительная судорога швырнула щуплое тельце Джонатана на пол.

– Не-е-е-е-е-е-е-т!

Питер сохранял невозмутимость:

– Нет, пора.

– Ну что ты, в самом деле, раньше сделаем – раньше освободишься.

– Но ведь сначала надо сде-е-елать, неужто ты не понимаешь? Это жестоко! Супержестоко!

– Уроки будем делать прямо сейчас, ясно? Компромиссы недопустимы.

– Что значит «компромиссы недопустимы»?

– Это значит, что я своего мнения не изменю, оно окончательно. Позволь тебе напомнить, что в нашей семье нет демократии. Здесь начальник – я. Как скажу, так и будет.

– Папа – начальник, – подтвердил Питер, показав на меня пальцем.

– Правильно. А теперь иди сюда и… Питер! Питер, вернись. Ты куда помчался? Матери ябедничать, что я назвал себя начальником? Обещай, что ты этого не сделаешь. Вот и славненько. Джонатан, пора начинать.

В школе выдали фотокопию стихотворения на тему «Бог – всему творец». Я заставил Джонатана прочитать его вслух, потом выучить строфу за строфой. Потом мы повторяли стишок хором.

Наконец Джонатан прочитал его несколько раз по памяти. Задание было не очень сложное: мальчишка, способный запомнить имена ста пятидесяти покемонов, без труда заучит наизусть шестнадцать рифмованных строчек. Усердствовал я по другой причине.

– Ты, конечно, знаешь, Джонатан, что Бог не создавал цветы, это всего лишь миф.

– Как мифы Древней Греции? Как в тех книжках, которые ты мне читал? Про ясеня и аргонавтов?

– Про Ясона. Да, похоже на то. Когда-то люди в них верили, но на самом деле это лишь сказки. Некоторые люди еще верят в небылицы про Бога. Мир – интересное, чудесное и удивительное место, но никакого волшебства в нем не существует, волшебство – для красивых легенд.

– Значит, волшебства совсем не бывает?

– Да. Будь осторожен с теми, кто пытается убедить тебя в обратном, они хотят навязать тебе ложные представления, а знать правду – совершенно необходимо.

– Ясно.

– Хорошо, очень хорошо.

– Значит, волшебства совсем-совсем не бывает?

– Совсем-совсем.

– А Санта-Клаус как же? Не волшебство?

Вот черт! Черт-черт-черт-черт!

– Э-э… Это не совсем одно и то же.

– Ну как же? Разве у него получится дарить подарки всем детям мира в одну и ту же ночь без волшебства?

– Это не волшебство. Ни в коем случае. Э-э… Как бы тебе объяснить… Просто Санта-Клаус пользуется очень продвинутой технологией.

– Какой еще технологией?

– Кажется, чай уже готов…

– Нет, мама все еще разговаривает с тарелками, я слышу. Какая у него технология?

– Ну, знаешь, сочетание высокооктанового горючего и сверхэффективного двигателя. На санях.

– А разве сани не олени тащат?

– Олени? Олени – всего лишь декорация, чтобы сани красиво смотрелись. На самом деле на них установлен двигатель, поэтому они могут передвигаться с необычайной скоростью.

– С какой скоростью?

– С необычайной.

– Но с какой именно?

– Почти со скоростью света. Вот-вот. Сани движутся почти со скоростью света, а когда объекты приближаются к скорости света, время по отношению к другим объектам замедляется. Нам кажется, что Санта-Клаус наносит все визиты за одну ночь, но у него на самом деле есть для этого целый год.

Я готов был поставить себе пятерку за то, как ловко вывернулся.

– И это – не волшебство?

– Нет, это – теория вероятностей.

– А как же он перевозит все подарки?

– Чай, кажется, точно готов…

– Не готов.

– Ладно. Ты слышал о принципе неопределенности Гейзенберга?

– Нет.

– В нем все дело.

– Почему?

– Все зависит от наблюдателя… Никаких подарков нет, пока мы их не увидим.

– Как это?

– Как я сказал.

– Но как?

– Давай устроим бой подушками?

– Давай.

– И-эх!

– Ух!

– Ой-ой! Питер, поставь стул на место и возьми подушку!

Иногда мне кажется, что во мне пропадает учитель.

– На необитаемый остров вам разрешено взять с собой всего один компакт-диск, что вы возьмете?

– «Тин мэшин» Дэвида Боуи, – немедленно ответил Ру.

– Правда? Ты готов слушать его с утра до ночи?

– Слушать? Я думал взять его на необитаемый остров и там закопать.

– Мне нравится ход твоих мыслей – давай дружить.

Трейси фыркнула в чашку с кофе:

– Знаете, что меня неизменно удивляет?

– Универсальный клей?

– Говорящие часы?

– Нет…

– Растворимый чай?

– Зубная паста с полосками?

– Да нет же. Меня постоянно удивляет, что два очевидных ничтожества изо дня в день сидят и поливают дерьмом талантливых знаменитостей.

– «Талантливый» в данном случае определение спорное, – перебил Ру. – Мы ведь говорили о Дэвиде Боуи.

– Какая разница, о ком шла речь. У вас ни для кого доброго слова не найдется.

– У меня… – Ру не дали договорить.

– Я не имела в виду порноактрис. Думаю, все согласятся, что они проходят по отдельной категории. Но если кто-либо достиг популярности и успеха, вы как пить дать возненавидите этого человека.

– Так уж у англичан заведено.

– Точно, – поддакнул я. – Более того, это наш долг. От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. Одним – богатство, слава и право называть Энтони Хопкинса Тони, другим – прозябание и право судить о первых.

– Судить и вскрывать их ущербность, – дополнил Ру.

– Именно. Нам навсегда закрыт вход в их мир, вдобавок у нас абсолютно нет никакого авторитета, то есть на нашей стороне уникальная непредвзятость, с которой мы объявляем этих людей фальшивками, эгоистами, выскочками или просто дебилами.

– Взять хотя бы ту актрису в «Плохих девчонках»… Ох, забыл, как ее зовут. – Ру прикрыл глаза и забарабанил пальцами по голове, напрягая память.

– Да там какую ни возьми, – подхватил я, – все одинаковые.

– Цыц. Тебя только что сделали менеджером, Пэл. Это все равно как если бы актера, снимавшегося в рекламе супа, пригласили на роль в фильме Спилберга.

– Трейси, разницу между мукзэпоем в Университете Северо-Восточной Англии и Николасом Кейджем трудно сразу заметить, но все же она существует. Могу поспорить, что у Кейджа есть специальный человек, который отвечает вместо него по телефону всяким психам.

В то утро мне позвонили. Я сидел в офисе и составлял какую-то цифирь о пользовании компьютерами в студенческом контингенте, что являлось частью процесса мониторинга (мне сказали, что цифирь важна для планирования, поэтому я старался выдумать данные поубедительнее), как вдруг раздалась тройная трель внешнего вызова.

– Здравствуйте, Университет Северо-Восточной Англии, Пэл Далтон у телефона.

Наступила пауза. Даже не пауза – скорее лишняя секунда перед ответом, но она сбила обычный ритм скороговорки, которой сыплют люди, знающие, ради чего звонят.

– Где TCP?

– Прошу прощения, но он ушел из университета.

– Когда он возвращаться обратно? Какой время?

– Нет, я имею в виду, что он здесь больше не работает. Я – новый мукзэпой. Может быть, я чем-то могу помочь?

– Ты вместо TCP?

– Совершенно верно.

– Понятно. Меня зовут Чанг Хо Ям.

– Здравствуйте, мистер Чанг, чем могу помочь?

– Чанг Хо Ям, член до пола.

– Э-э… очень хорошо. Что тут скажешь… Хорошо… Очень рад за вас. Мое достоинство скорее средних размеров. Но я все еще не понимаю, чем могу быть вам полезен.

– Ты позиция знай?

– Если постараться, то могу себе представить. Однако у меня нет соответствующих наклонностей. Кстати, я не ожидал, что они есть у TCP.

– Натурал?

– Да уж, извините.

Возникла пауза, на этот раз настоящая, после чего собеседник положил трубку. Я немного подумал и позвонил на коммутатор:

– Мне только что звонили по внешней линии, вы не могли бы сообщить номер звонящего?

– Минутку… Нет, не получится. Звонок был из-за границы.

– Ясно. И на том спасибо.

Я обвел взглядом Ру и Трейси и подул на чай.

– Вы когда-нибудь слышали, что TCP – гей?

– Гей? – переспросил Ру. – Вряд ли. Если только за большие бабки.

Трейси решительно покачала головой:

– Нет, он явный натурал. Помнишь, Ру, как мы недавно наткнулись на него в клубе? В «Груви Эл»?

– Ой, точно, – поддержал ее Ру. – Только непонятно, как из этого следует, что он – не гей.

Трейси присвистнула.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы геи так плохо танцевали? А чего тебе вдруг такое в голову взбрело, Пэл?

– Да так, без конкретной причины.

– Ха! Врешь. – Трейси рассмеялась, закинув голову. – Думаешь, ляпнул, а мы тебя отпустим за здорово живешь? Колись!

– Не знаю. Может, кто-то просто дурачился. Мне сегодня утром позвонил какой-то тип, похоже, хотел, чтобы я поддержал сальный разговорчик по телефону.

– Поддержал?

– Нет. Представь себе, нет. На такие курсы меня еще не посылали. Помимо прочего, я, кажется, совсем забыл, как вести сальные разговоры.

– С Урсулой так не поговоришь, а? Какая жалость!

– Господи упаси. Мы прожили вместе слишком долго. Да, Урсула болтает во время секса, но только о том, в какой цвет покрасить кухню.

– Опять слезу из нас выжимает, – заметил Ру, обращаясь к Трейси.

– Ага. Наверное, пытается найти оправдание тому, что занялся сексом по телефону с геями.

– Вы оба – невероятно остроумные люди, и в будущем, когда вас давным-давно не будет в живых, вас обязательно оценят по заслугам.

Трейси погладила меня по руке:

– Так что тебе сказал этот тип?

– Вообще-то он спрашивал TCP, я сказал, что вместо него теперь я, потом он сообщил, что у него огромный штырь, я сказал; «А у меня – нет», и он повесил трубку.

– Да, – протянула Трейси с видом знатока, – мне кажется, я понимаю, почему у вас не получился разговор.

– Угу, – поддержал Ру, – надо было наврать ему про размер, по телефону все равно не видно.

– Размер – адекватный, меня устраивает, благодарю за заботу.

– Тебя устраивает? – переспросил Ру.

– Оставь беднягу в покое, Ру, – заговорила Трейси с сильным немецким акцентом, помешивая кофе. – Ох, Пэл! Ты такой… адекватный.

– Короче, подведем итог. Вы считаете, что TCP – не гей?

– Не-а, хулиган какой-нибудь звонил.

– Или подстроено. – Трейси взглянула на Ру: – Помнишь звонок, на который я ответила у тебя на квартире в ту ночь?

– Ну да. Кто-то спрашивал Билла, у которого, наверное, номер схож с моим. Мне часто звонят в три утра, чтобы сказать: «Ты козел, Билл». Похоже, Билл крепко кому-то насолил.

– TCP многим насолил, это уж точно, – согласилась Трейси. – Вот кто-то и подстроил хулиганский звонок, не зная, что TCP уже уволился.

– Этот тип действительно не знал, что TCP уволился, – что правда, то правда. Да уж, видимо, так оно и есть.

Когда я вернулся с обеденного перерыва, Дэвид Вульф и Полин Додд сидели на своих местах. Дэвид читал протокол какого-то собрания. Каждые несколько секунд он издавал тяжкий вздох, что-то сердито зачеркивал красной ручкой, оставляя на полях пространные комментарии. Полин расчесывала волосы. Я снова принялся ворошить кипу документов TCP. Их хаотическое состояние само по себе требовало разбора, но я надеялся найти какие-нибудь записи, объясняющие утренний инцидент, свидетельство, послужившее поводом для мести или намекающее на латентный гомосексуализм TCP. Меня постигла полная неудача на обоих фронтах.

Минут через пятнадцать Полин вдруг вспомнила:

– Ой, Пэл, милый, совсем забыла. Бернард просил передать, что он разговаривал с проректором по хозчасти. Позвони ему, пожалуйста.

– Позвонить Бернарду?

– Нет, проректору.

– С какой такой радости мне ему звонить?

– Бернард не сказал.

Дэвид оторвался от записей:

– То, что проректор по хозчасти постоянно общается с мукзэпоем напрямую, ни в какие ворота не лезет. Верно, они с TCP много общались и помимо работы, но если так будет продолжаться в отношении любого свежеиспеченного мукзэпоя – не обижайся, Пэл, – любого, кто окажется на должности мукзэдоя, то это просто скандал. Интеллектуалы должны знать свое место – между высшим руководством и техническим персоналом, иначе вся оргструктура превращается в посмешище.

Полин улыбнулась:

– Старый ворчун. Возможно, проректор всего лишь хочет поздравить Пэла с назначением.

– Проректор? Поздравить Пэла? С назначением мукзэпоем? У тебя очень важная работа – нет, я искренне так считаю, – но это все равно как если бы премьер-министр захотел поздравить и пожать руку новой уборщице туалетов. Пэл, тебе хоть раз доводилось беседовать с нашим главным хозяйственником?

– В прошлом году на консультативном заседани по изменению оргструктуры университета я задал вопрос. Так что формально мы один раз общались.

– А что, если твой вопрос ему запомнился, милый? Застрял у него в мозгах как колючка.

– Сомневаюсь. Я спрашивал, не осталось ли еще печенья.

– Дело не в личных качествах, Полин, вот в чем проблема. – Дэвид раскипятился не на шутку. Произнося речь, он часто-часто протыкал указательным пальцем воздух, словно изображая дятла в театре теней. – Невозможно успешно руководить организацией, нарушая стройность структуры.

У Дэвида было на что обижаться. Много лет назад он подал заявку на должность менеджера учебного центра, когда прежний менеджер Дженис Флауэрс ушла по собственному желанию из-за собственного дурного характера. Должность Дэвиду не досталась, ее отдали Бернарду. Бернард был пришлым, но имел опыт работы в отрасли – заведовал библиотекой крупной компании, выпускающей удобрения. С тех пор Дэвид нередко называл его за глаза «навозным библиотекарем». Дэвид, несомненно, справился бы с работой менеджера учебного центра, поэтому, когда ему предпочли другого, его чуть не хватил удар. Что еще хуже – Дэвид подавал заявку на должность менеджера шесть раз. Одного из прежних менеджеров, как шутили другие библиотекари, он убил, чтобы освободить вакансию. Ясно как день, что кому-то очень не хотелось видеть Дэвида в роли менеджера учебного центра. Трудился он безукоризненно и чертовски эффективно, поэтому причину оставалось искать в личной неприязни. Неудивительно, что Дэвид настаивал на ведении дел строго по инструкции, не принимая во внимание всякие симпатии и антипатии.

– Ты, конечно, уберешь за собой мусор, милый? – спросила меня Полин, переводя разговор на менее взрывоопасную тему.

– Уберу. Но пока мне требуется пространство, чтобы рассортировать документы.

– Я гадала на это помещение – слышал о фэн-шуй? Выпало, что всем нам придется страдать ужасным расстройством кишечника. Сдается мне, что куча бумаг, рассыпанная по полу, только усугубляет положение.

Я немедленно начал засовывать бумаги обратно в шкаф. Покончив с ними и молясь про себя, чтобы расстройство наших желудков не привело к введению особого положения и вызову армейских частей, я позвонил проректору по хозчасти. Того на месте не оказалось, но секретарша обещала передать ему, что я звонил.

– Боюсь, что не знаю, о чем он собирался с вами поговорить, – сказала она.

Я ответил, что бояться надо скорее мне, а не ей.

Интересно, имел ли тот, кто изобрел тележки для продуктов, хоть малейшее представление, чем это обернется? А еще интересно, как эти тележки появились на свет? Просто положили на стол записку: «Иногда людям хочется купить больше, чем помещается в две корзины. Какие будут предложения?» – на которой страшно занятой начальник черкнул не глядя: «Соорудить большие корзины на колесиках»? Или же операцию проводили наподобие Манхэттенского проекта[15] с привлечением самых светлых умов современности? Выкатили «изделие № 1» на обозрение экспертов, и каждый в маленькой притихшей группе посвященных сразу понял, что мир уже никогда не будет прежним? На чем пьяные студенты раньше возвращались домой из пабов? Что люди раньше сбрасывали в водоемы? Без гигантских тележек гигантские супермаркеты, обслуживающие исключительно владельцев автотранспорта, не имели бы практического смысла. Это ударило бы по розничной торговле и строительной промышленности. Перекрестное опыление кассиров и вузовских студентов, выставляющих по ночам еду на полки, осталось бы несбыточной фантазией марксистов. Если бы не тележки, волнения шестидесятых так бы и не начались.

Я бродил по супермаркету без тележки. Мы заскочили купить «всякой мелочи». Я-то выступал за тележку, но Урсула наградила меня взглядом, в котором читалось: «Никакой тебе тележки, потому что ты навалишься на нее, и будешь колесить по рядам, тормозя на поворотах ногой, или выписывать пируэты, или гонять по магазину, останавливаясь только у полок с любимыми хлопьями, и рожа у тебя при этом будет страшно довольная». Урсула вручила мне корзину. Дети тоже дулись из-за отсутствия тележки, но я не обращал на них внимания – им бы только побаловаться.

В супермаркет мы заглянули, чтобы по-быстрому сделать пару конкретных покупок, поэтому уже через три минуты потеряли друг друга. Джонатан оставался со мной, а вот куда запропастилась Урсула – одному богу известно. Я бегал, заглядывая в проходы, но Урсулы нигде не было видно. Она любит забредать в дальние закоулки, прятаться за другими покупателями либо углубляться в джунгли секции одежды. Я всей душой надеялся, что Питер с ней. Если бы в магазине потерялся Джонатан, он бы испугался. Стоит его глазам отклеиться от вожделенного предмета, как он немедленно почувствует себя брошенным, а к тому моменту, когда его найдут, он уже будет вне себя от ужаса. Питер же, потерявшись, обрадуется: «Свобода!» Я за ним наблюдал. Прежде я наивно прибегал к увертке, которой пользуются родители непослушных детей: «С меня хватит! Я ухожу. Не хочешь идти со мной, оставайся!» – после чего уверенным шагом скрывался из виду, чтобы из-за горки банок с супом или полок с винными бутылками подсматривать, что он станет делать. Питер на раздумья времени не тратил. Ни секунды. Ни разу. Он тут же разворачивался в противоположном направлении, залезал в контейнеры с уцененным товаром, надевал на голову все, что хотя бы отдаленно походило на каску, и счастливо улыбался. Приходилось догонять его и тащить обратно. Малышу Питеру было плевать на теорию вертикали власти.

– Можно я это возьму? – спросил Джонатан.

– Нет.

– Но я хочу-у-у.

– Джонатан, это сыр. У нас уже есть сыр.

– Не такой.

– Этот – круглый, в красной обертке и дорогой, в остальном он ничем не отличается от нашего сыра.

– Но я хочу!

– Нет.

– Ы-ы, несправедливо!

– Вся жизнь – сплошная несправедливость. Супермаркеты для того и существуют, чтобы преподать нам этот урок.

Я бросил в корзину к киви и йогурту обезжиренный хрустящий картофель и повел убитого горем сына прочь от секции молочных продуктов. Прихватив диетический лимонад и батарейки, мы направились к кассе. В конце прохода я столкнулся с покупательницей, и мы начали многословно извиняться, пока я не обнаружил, что это Урсула с Питером.

– Господи, ты что, не видишь, куда идешь?

– Я-то вижу, куда иду, это ты не смотришь, – парировала Урсула.

– Видишь? Значит, ты нарочно в меня врезалась?

– Ты взял не те батарейки.

– Нет, те.

– Я велела АА

– Нет, ты сказала ААА.

– Ничего подобного. Ты опять не слушал.

– Если бы не слушал, то подумал бы, что ты сказала «А» или вообще ничего не сказала. Как, не слушая, можно услышать лишнюю «А»? Как?

– Если ты идиот, то можно.

– Я не идиот. А ты даже вопрос о батарейках нормально задать не можешь. Ты не знаешь, какие тебе нужны батарейки, в этом все дело.

– Замолчи и дай их сюда. Встань в очередь на кассу, а я пойду менять батарейки. Питер, оставайся с отцом.

Питер намекнул, что предпочел бы сделать еще одну вылазку в заманчивые недра магазина, нежели стоять со мной у кассы:

– Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!

Я перехватил его взгляд: Питер смотрел на секцию мороженых продуктов, прикидывая, успеет ли добежать, до того как его поймают. На его лице было ясно написано: «Мне всего три года, но у папы корзина и Джонатан…» Я инстинктивно схватил его за руку прежде, чем он рванул на волю, в пампасы.

– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-а-а-а-а!

Подозреваю, что, когда меня нет дома, Питер с Джонатаном тайком репетируют этот вопль. «Неплохо получилось, Питер. Но в первой гласной надо подчеркнуть эффект бескрайнего отчаяния. Попробуй еще раз, глубоко, от самой диафрагмы…»

Я направился к последней кассе. Ручка корзины оттягивала левое запястье, этой же рукой я держал Джонатана. Тот скользил ногами по полу как на коньках, используя меня в качестве дармового источника энергии. Питер извивался в правой руке. Он сложился пополам, как участник несанкционированной демонстрации, приходилось тащить его волоком. Гениально импровизируя, он пустил слезу, жалобно взывая к общественности: «Помогите! Помоги-и-ите!»

Пока я дотащил своих отпрысков до кассы, все родители, которым случилось быть в магазине, наверняка посчитали меня извергом, а менеджер начал собирать видеоматериалы с камер наблюдения для передачи в полицию. Джонатан бормотал, будто плохо настроенное радио, из потока бурчания выныривали отдельные отчетливые слова:

– М-м-м-м-м-м-м. Меня… М-м-м-м-м-м-м. Сыр… М-м-м-м-м-м. Несправедливо… М-м-м-м-м-м-м.

Питер висел на моей руке воющим мешком, перемазанным соплями. Я ждал своей очереди у кассы «8 предметов или менее», содрогаясь от негодования по поводу неуклюжести надписи. Почему не сказать «Не более 8…»? Только мне удалось подавить вспышку озлобленного педантизма, как я впал в немую истерику: у женщины, стоявшей в очереди впереди меня, в корзине лежало больше восьми предметов! Однако скоро мой праведный гнев сменился безмерным удивлением. Девять предметов вызывают раздражение, десять-двенадцать – и ты втайне надеешься, что человека завернут от кассы обратно, но больше двенадцати – беспредельное зло в чистом виде. У женщины передо мной в корзине лежало больше двадцати предметов.

Я не поверил своим глазам, увидев то, что случилось потом. Иногда мне кажется, что мне это приснилось или привиделось в жестоком бреду.

Женщина передо мной взяла из желоба несколько разделительных брусков, разложила их на ленте конвейера и… поделила содержимое корзины на кучки по «восемь или менее» предметов. Сцена разворачивалась как в замедленной съемке. Я смотрел во все глаза, затаив дыхание. В буквальном смысле я перестал дышать и, широко разинув рот, таращился на кучки по восемь предметов, едва удерживая на месте скулящих детей.

Взгляд кассирши невозмутимо бегал от продуктов к кассе и обратно, она посчитала первую кучку, взяла деньги и принялась за вторую.

– Тринадцать фунтов. – Кассирша подняла взгляд: – Это тоже ваше?

– Мое, – широко улыбаясь, призналась дьяволица.

– Э-э… хорошо… э-э… Тринадцать фунтов восемьдесят два пенса, пожалуйста.

Женщина расплатилась, перешла к концу кассы и начала складывать покупки в пакеты. Кассирша посчитала третью кучку и посмотрела на меня:

– Семь фунтов ровно.

С