Глава 15. Черный всадник

Большие часы на башне замка Бэлстрод пробили двенадцать. Игры и состязания в парке были в полном разгаре; зрители увлеклись не меньше участников, и те и другие веселились от души.

Солидные фермеры стояли кучками и, наклонясь друг к другу, чтобы их не услышали, тихонько обсуждали последний указ короля, высказываясь о нем крайне неодобрительно.

Они жаловались друг другу на непрестанное вымогательство сверху, на то, что их душат неслыханными налогами, собирают с них деньги на флот, на армию, на содержание охраны, облагают податями, называя это дoбровольным даянием. Но хуже всего — это постой воинских частей, когда к человеку, заподозренному в оскорблении короля или кого-нибудь из его приближенных, — все равно, будь это словом или делом, — ставили на квартиру разнузданную ораву солдат.

Наряду с этим обсуждались преследования и несправедливости, чинимые этим нечестивым советом, Комиссией королевского суда, которая своим беспощадным рвением превзошла инквизицию, и бесстыдной «Звездной палатой», что насчитывает тысячи жертв.

Все эти страшные орудия тирании вот уже на протяжении десяти лет действовали полным ходом, выполняя свое гнусное назначение; но, вместо того чтобы сломить дух мужественного народа, — что, собственно, и ставилось целью, — они только побуждали его к более решительному и твердому отпору.

Суд над Гемпденом, любимцем Бэкингемского графства, за его смелый отказ платить незаконный налог — корабельную подать, вызвал сочувствие к подсудимому у всех честных людей, тогда как судей, приговоривших его, поносили на все лады и обвиняли не только в несправедливости.

Надо сказать, к славе бэкингемских жителей, что нигде это благородство духа не проявлялось с такой силой, как в Бэкингемском графстве, нигде в те дни слово «свобода» не произносилось так часто и с таким благоговейным чувством. Увы, ужели все это могло измениться!

Правда, пока еще это слово произносилось только шепотом, негромко, но внушительно; подобно отдаленным раскатам грома, оно доносилось глухим ворчаньем, готовое вот-вот вспыхнуть ослепительной молнией и разорвать сверху донизу низко нависшую мглу черного деспотизма.

Вот такой приглушенный рокот можно было услышать в парке сэра Мармадьюка Уэда. Среди этого праздничного оживления и шума можно было уловить кое-какие зловещие признаки надвигающейся грозы, но они заглушались взрывом веселого хохота, радостными возгласами и пением.

Может быть, кое-кого удивляет, почему эти благородные чувства, эти свободолюбивые чаяния не выражались открыто. Но в этом нет ничего удивительного. Если среди собравшихся на праздник гостей многие осуждали короля и его приспешников, то, пожалуй, не меньше было и таких, которые осуждали народ. В оживленной толпе, запрудившей площадку за старым крепостным валом, было немало доносчиков и шпионов, которые зорко поглядывали по сторонам и прислушивались к каждому слову, стараясь уловить, нет ли тут измены. Ни один человек не мог быть уверенным, не окажется ли он вдруг жертвой доноса и не придется ли ему не сегодня-завтра предстать пред грозным судом страшной «Звездной палаты».

Поэтому не приходится удивляться, что люди высказывали свои мнения осторожно, с оглядкой.

Подобные расхождения политических взглядов можно было обнаружить и между людьми высшего круга, присутствующими здесь, и нередко даже между родными, членами одной семьи. Но здесь, разумеется, тщательно избегали всяких разговоров на эти щекотливые темы, ибо это было по меньшей мере неуместно в такой торжественный день; и никому, глядя на оживленные лица прекрасных дам и галантных кавалеров, не пришло бы в голову, что у них могут быть какие-нибудь разногласия или какие-либо причины для недовольства. Среди этих сияющих лиц было только одно исключение, только один человек во всей этой шумной толпе не разделял праздничного веселья: это была Марион Уэд, красавица Марион, чья улыбка доставляла радость всем, кто ее видел. Она одна была невесела. Сердце ее замирало в тревожном, мучительном ожидании: в этой нарядной, оживленной толпе ей недоставало того, кто один мог бы вернуть ей спокойствие и радость.

Стоя на площадке, Марион то и дело устремляла нетерпеливый взгляд туда, через головы толпы, через зал, к воротам парка, откуда все еще нет-нет, да появлялись запоздалые группы гостей.

Она явно кого-то искала, искала и не находила, потому что всякий раз, когда ее блуждающий взгляд возвращался к стоящим рядом, в нем можно было заметить горькое разочарование, которое она тщетно пыталась скрыть.

Когда наконец все гости, по-видимому, уже были в сборе, она совсем загрустила. И если бы мы в эту минуту подслушали ее мысли, нам было бы нетрудно угадить причину этой глубокой грусти.

«Он не идет, не хочет прийти! Значит, эти взгляды, которые я столько раз ловила на себе, — все это мне просто казалось. Нет, я просто сошла с ума! Как я могла так забыться? Что он теперь подумает обо мне? Нет, правда, что он может подумать? Он поднял мою перчатку. Что ж, может быть, это было любопытство или так просто — фантазия. Поднял, а потом тут же и бросил. Ведь теперь-то я вижу, что он не хочет прийти, иначе он уже был бы здесь. Уолтер обещал познакомить его со мной. Но его это не прельстило. Он знает, что он мог бы познакомиться со мной и сам. Разве я не дала ему это понять? Ах, какое унижение!»

Несмотря на все эти мучительные размышления, Марион старалась казаться веселой. Но ей это плохо удавалось. Кое-кто из стоявших рядом с ней уже заметил ее блуждающий взгляд, ее печально поникшее чело; дамы, завидовавшие ее красоте, поглядывали на нее с любопытством; а среди кавалеров, обступивших ее тесной толпой, не было ни одного, кто не ловил бы улыбки этих прелестных надменных уст и с радостью не пожертвовал бы ради нее и подаренным на память локоном шелковистых волос, и любым сувениром, который он когда-то так вероломно клялся носить вечно.

Но из всех окружавших Марион только одна дружеская душа догадывалась о причине ее грусти. И то только догадывалась. Одна только ее кузина подозревала, что сердце Марион стремится к кому-то так же, как и ее взоры. Как удивились бы, как всполошились бы все в этом кружке, если бы узнали об этом! Марион Уэд была уже вполне взрослой. Ее руки добивались многие, многие влюблялись в нее без памяти. Юноши из знатных семей, титулованные вельможи в расцвете лет рады были сложить к ее ногам богатство, титулы, роскошные владения и замки, но все они были отвергнуты. И Марион не гордилась этими победами, ей чуждо было пустое тщеславие светской кокетки; она поступала, как настоящая, достойная уважения женщина, которая отдает свою руку и сердце только тому, кто завоюет ее.

Среди претендентов на ее руку не было ни одного, кто мог бы похвастаться такой победой. Случалось, кто-нибудь пытался пустить какие-то слухи, но они тут же и пресекались, ибо никто им не верил. Для человека, который мог бы одержать такую победу, это был бы такой триумф, что о нем, конечно, стало бы известно всем.

И, однако, победа была одержана, и никто об этом не знал. Одна только кузина Лора Лавлейс подозревала кое-что. Лора давно уже удивлялась одиноким верховым прогулкам кузины; сколько раз она предлагала ей поехать вдвоем, но Марион всегда отказывалась и уезжала одна. А когда сэр Мармадьюк запретил эти прогулки, Лора видела, что Марион волнуется и не находит себе места. Были кое-какие и другие загадочные обстоятельства, наводящие на размышления: пропажа перчатки, рука, разодранная до крови, беспокойное метание во сне, необычная задумчивость днем. Как же могла Лора не заметить всех этих красноречивых признаков!

Лора и сама была влюблена: она умела разбираться в этих признаках. Неудивительно, что у нее возникли подозрения: а не влюбилась ли ее кузина так же, как она сама? Она даже почти не сомневалась, что сердце Марион похищено кем-то: но кем, как и когда это случилось — для нее оставалось тайной, так же как и для всех в этой толпе.

— Марион! — шепотом окликнула она и, подвинувшись к своей кузине, наклонилась к самому ее уху, чтобы никто не слышал: — Почему ты такая невеселая?

— Вот глупышка! Что это ты выдумала?

— Разве я могу этого не заметить? У тебя такой вид…

— Какой у меня вид, Лора?

— Не сердись на меня, милочка Марион. Просто я боюсь — на тебя обращают внимание. Вон Уинифрид Уайленд уже поглядывает в твою сторону, а еще эта противная Дороти Дэйрелл — она так просто глаз с тебя не сводит! Прошу тебя, сестричка, постарайся принять другой вид, чтобы у них не было повода для всяких пересудов; ведь ты сама знаешь, что для Дороти Дэйрелл нет большего удовольствия, чем посплетничать.

— Другой вид? Но какой же у меня вид, скажи, пожалуйста!

— Ах, Марион, зачем я буду тебе говорить! Ты сама знаешь, что ты чувствуешь, и вот это-то и написано на твоем лице.

— Скажите, какая проницательность! Но все-таки объясни мне, что ты хочешь этим сказать. Что такое написано на моем лице? Ну, говори же!

— Ты хочешь, чтобы я была откровенна, Марион?

— Ну да, конечно!

В голосе Марион слышалось такое нетерпение, что Лора решилась высказать ей все, что она думает.

— Ты влюблена, Марион, — чуть слышно прошептала она, приложив губы к ее уху.

— Какой вздор! И как это тебе могло прийти в голову, Лора!

— Нет, не вздор, Марион. Я вижу это по твоему лицу. Я не знаю, кто пленил твое сердце, дорогая сестричка, я знаю только, что его здесь нет. Ты ждала его, а он не пришел. Что, неправда?

— Ах, Лора, ты или страшная обманщица, или хитрая маленькая колдунья! Ну-ка, скажи, кем я должна тебя считать?

— Я не обманщица, Марион, и ты знаешь это. И мне незачем прибегать ни к какому колдовству, чтобы узнать твой секрет. Но я прошу тебя, постарайся вести себя так, чтобы его не открыли другие… Ведь ты знаешь, сестричка…

— Можешь не оправдываться в своих подозрениях! — перебила ее Марион. — И чтобы они тебя больше не мучили, я скажу тебе прямо: это правда. Зачем мне стараться скрывать это от тебя, когда ты все равно узнаешь об этом рано или поздно! Да, я влюблена. И ты верно сказала: я люблю человека, которого здесь сегодня нет. Почему я должна стыдиться и скрывать это от тебя? Ах, если бы я только могла быть уверена, что он любит меня так же, как я люблю его! Мне было бы все равно — пусть об этом знают все на свете! Какое мне дело до Уинифрид Уайленд или Дороти Дэйрелл! Пусть себе говорят…

И как раз в эту минуту рядом с ними раздался голос Дороти Дэйрелл и ее громкий смех, к которому присоединились все остальные. В этом не было ничего удивительного, так как Дороти привыкла задавать тон в компании; она была остра на язык, и ее шутки обычно вызывали смех. Возможно, кузины, увлеченные своим разговором, и не обратили бы внимания на ее речи, если бы вслед за этим не было произнесено одно имя, которое так много значило для Марион Уэд.

Уолтер только что закончил рассказ о своем дорожном приключении.

— А что же этот удивительный кавалер, который так отделал наглеца капитана и напугал свирепого разбойника? — спросила Дороти. — Он вам открыл свое имя, мистер Уэд?

— Да, — отвечал Уолтер. — Он назвался Генри Голтспер.

— Генри Голтспер!.. Генри Голтспер! — подхватили голоса, как если бы это имя было знакомо всем и с ним связывалось нечто особенное.

— Тот самый, что всегда ездит на вороном коне, — пояснил кто-то. — Его здесь зовут Черный Всадник. Он совсем недавно появился в наших краях. Живет в старом доме у Каменной Балки. Никто его здесь не знает.

— И, однако, все говорят о нем. Загадочная личность! Быть может, это какой-нибудь трубадур из восточных стран? — сказала Уинифрид Уайленд.

— Вернее, какой-нибудь купец с запада, — смеясь, возразила Дороти Дэйрелл, — откуда он и вывез свой идеал о равенстве и своего первобытного слугу. Вы не видели его индейца, мистер Уэд?

— Нет, — отвечал юноша. — Я и его самого не очень хорошо видел — ведь мы ехали ночью. Но я надеюсь посмотреть на него сегодня. Он обещал приехать.

— И не приехал?

— По-моему, нет. По крайней мере, я его еще не видел. Но, может быть, он уже где-нибудь здесь, в толпе, или среди зрителей на площадке. Если вы разрешите, сударыня, я пойду поищу его.

— Да-да, поищите! — хором воскликнули женские голоса. — Вы должны непременно отыскать его, мистер Уэд, и представить его нам. Можете сказать ему, что мы все жаждем познакомиться с ним.

Уолтер, с трудом пробираясь через толпу, обошел кругом всю площадку и вернулся один.

— Как это жестоко с его стороны, что он не едет! — с усмешкой заметила Дороти Дэйрелл, видя, что Уолтер возвращается один. — Если бы он только знал, как мы все огорчены! Мы, конечно, не были бы так разочарованы, если бы вы, мистер Уэд, не сказали нам, что он собирался приехать. А теперь этот праздник будет казаться очень скучным без него!

— Может быть, он еще и приедет, — сказал Уолтер. — Мне кажется, еще не все гости собрались.

— Ваша правда, мистер Уэд, — вмешался один из стоявших рядом. — Вон там кто-то едет верхом за оградой и, кажется, направляется к воротам.

Все взгляды устремились в ту сторону, куда указывал говоривший. На расстоянии примерно ста ярдов от ограды парка по равнине мчался всадник. Но он не направлялся к воротам.

— Да нет, он вовсе не сюда едет! — воскликнула Дороти. — Наверно, он передумал… Ах, смотрите! Он гонит свою лошадь прямо на ограду! Неужели он собирается перескочить через нее? Смотрите, смотрите! Ах, готово! Вот это действительно прыжок! — И красотка Дороти, не удержавшись, восторженно захлопала в ладоши.

Но не она одна следила с восхищением за этим прыжком, хоть та, другая, и не выражала так шумно своего восторга. Глаза Марион Уэд радостно засверкали, едва только она увидела приближающегося всадника, и сейчас взгляд ее сиял гордостью и торжеством.

— Кто это такой? — слышалось со всех сторон, так как многие видели этот великолепный прыжок.

— Это он, тот самый, о ком мы только что говорили, — отвечал Уолтер и бросился навстречу гостю, который приближался легкой рысью.

— Черный Всадник! Черный Всадник! — раздавалось кругом, и поселяне толпой ринулись по откосу на вал, приветствуя новоприбывшего.

— Ура Черному Всаднику! — прокатился возглас, когда тот, подъехав к толпе, остановил коня.

— Они-то, во всяком случае, знают его! — заметила красотка Дэйрелл, надменно кивнув головой в сторону толпы. — По-видимому, он пользуется популярностью. Чем это можно объяснить?

— А это обычно так бывает с никому не ведомыми людьми, — иронически отвечал джентльмен, стоявший рядом с ней, — в особенности, когда они окружают себя некоторой таинственностью. У деревенских людей, вы знаете, просто страсть ко всему таинственному.

Марион стояла молча. Она гордилась этим почетным приемом, который люди оказывали избраннику ее сердца. Она могла бы ответить на язвительные расспросы Дороти Дэйрелл.

«Высокая, благородная душа — вот чем объясняется его популярность! — мысленно отвечала она. — У народа верное чутье, он редко ошибается в своем выборе. Он предан народу. Неудивительно, что они так радуются ему!»

Для самой Марион радость была еще вся впереди.

Толпа любопытных, собравшихся поглядеть на Черного Всадника, постепенно расходилась. На площадке возобновились игры и состязания. Многие, оглядываясь, следили восхищенным взглядом за черным скакуном, стоявшим на лугу под деревьями. Крестьяне с присущей им чуткостью оставили всадника в обществе молодого хозяина, который, выполняя данное им обещание, повел его представляться дамам.

Уолтер остановился с всадником в нескольких шагах от Марион. Она стояла отвернувшись, как если бы не видела, кто подошел. Но сердце ее чувствовало, что он здесь, рядом. И она слышала перешептывания окружающих. Она не решалась повернуться к нему. Ей страшно было встретить его взгляд: а вдруг она прочтет в нем презрение?

Но наконец больше уже нельзя было делать вид, что она не замечает его. Она подняла глаза, и взгляд ее остановился, но не на его лице, а выше — на полях его шляпы, где, резко выделяясь на черном бархате, красовалась белая перчатка. Какое счастье! Никакие слова не сказали бы ей яснее то, что она