Глава 21. Я не жалею о том, что отказался от поездки в Йоханнесбург, хотя это была прекрасная возможность представить миру свою теорию

Я не жалею о том, что отказался от поездки в Йоханнесбург, хотя это была прекрасная возможность представить миру свою теорию. Я отказался от оваций признания. Я признан здесь и вполне удовлетворен тем, что лежу вялым увальнем у ее ног на мокром полотенце. Без всякой дрожи в руках, в голосе. Я легко с этим справляюсь и вполне доволен собой. Я, конечно, расскажу ей все, что обещал. Все ли? То, что пришлось испытать, рассказать невозможно.

Ума не приложу: как Тине тогда удалось… Удалось такое!..

Ума не приложу!

Я давно ищу слушателя, которому можно было бы рассказать свою жизнь.

— Секундочку, — говорит Юля, — подождите минутку, я только заряжу новую кассету.

— Ты снова все записываешь, все, что я говорю?

— Да. Вы уж извините…

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Готово, — говорит она, — что же было дальше?

— Что было дальше? Дальше было...

Розовые, ее розовые пятки! Господи, да она же совсем ребенок!

Я теперь знаю, что волосы на самом деле могут встать дыбом оттого, что ты обвинен в причастности к убийству. Но я никогда никого не убивал, я-то это знаю.

А вот и первые голоса. Радостные, задорные крики разрушающих прибрежную гладь воды... Затем музыка из портативного магнитофона. Как жаль, что у меня нет с собой автомата Калашникова.

Наконец и она шевельнулась. Сначала приподнялась, опершись на локти, затем села на матраце, сняла очки и выключила диктофон. Какое-то время мы смотрим друг другу в глаза, но не произносим ни слова.

По обоюдному молчаливому согласию ровно в полдень (солнце в зените!) мы встаем, чтобы сегодня уже не появляться на пляже. Можно ведь обгореть. Да, соглашаюсь я, солнечные лучи жалят безжалостно.

— Персики!.. Хочешь персик?! — вдруг вспоминаю я.

Мне нравится ее улыбка. Я очищаю от кожуры плачущий персик и преподношу ей это южное чудо как дар. Ее губы припадают к сочной сладкой мякоти, она даже глаза прикрывает от удовольствия, и мне все это нравится, нравится... Вероятно, от счастья я облизываю и свои пальцы.

Видна узкая полоска берега, отдыхающих не много, но и не мало, а вон и магнитофон: ухают ударные, пищит гитара... Никто не интересуется твоим отношением к черному бухающему ящику на берегу.

Чтобы смыть с пальцев сок персика, ей приходится спуститься по камню до самой воды и присесть. Я вижу ее белые колени, свободную от рассыпавшихся по плечам черных волос красивую шею, изогнутую цепь позвонков вдоль спины...

Вдруг она поворачивает голову, чтобы о чем-то спросить, видит мои глаза и ни о чем не спрашивает.

Ее глянцевые голени...

Какая захватывающая жизнь!

Шлепая затем по самой кромке воды, чтобы не переступать через обнаженные тела, она идет босиком, шлепанцы в руке, я за ней, надутый матрац на голове. Мы возвращаемся в свое жилище, чтобы известное время жить там по обоюдному согласию как пара.

На черный гремящий магнитофон я не обращаю внимания, хотя ноги так и чешутся садануть его пару раз пяткой. Чтобы убить навсегда. И если уж на то пошло, я бы убил и владельца этого ящика.

Нет, я не убийца, это подтвердит каждый, с кем мне доводилось хоть однажды встречаться. Гуманист и добряк. Но если меня вывести из себя, если поприжать хорошенько...

— Так что же было потом? — ее новый вопрос.

И снова приходит мысль о Тине: как ей всё это удалось?

— Что? — спрашивает Лена.

— Всё!..