Часть четвертая 1 страница

От продажи книги мне перепали кое-какие деньги, и я привел в порядок тетушкины дела, заплатив за квартиру до конца года. Всякий раз, когда в Нью-Йорк приходит весна, меня гипнотически манит цветение той земли, что лежит за рекой, в Нью-Джерси, и я не могу не уехать. Я и уехал. Впервые в жизни я простился с Дином, оставив его в Нью-Йорке. Он работал на автостоянке на углу Мэдисон-авеню и Сороковой. Как обычно, он носился взад-вперед в своих стоптанных башмаках, в футболке и сползших на животе штанах, без всякой посторонней помощи отражая чудовищный натиск автомобилей.

Когда же я заходил к нему, обычно уже смеркалось и делать было нечего. Он стоял в домике, пересчитывая квитанции и почесывая живот. Радио никогда не выключалось.

— Слыхал, старина, как комментирует баскетбольные матчи этот ненормальный Марти Гликман? «Пас-в-центр-площадки-дриблинг-обманное-движение-бросок-два-очка!» Более великого комментатора я в жизни не слышал.

Он дошел до того, что стал находить удовольствие в таких простых вещах. Жили они с Инес в квартирке без отопления на Восточных Восьмидесятых. Вечерами, вернувшись домой, он стаскивал с себя всю одежду, облачался в длинную, до бедер, китайскую шелковую куртку и усаживался в мягкое кресло выкурить начиненный травкой кальян. В этом, да еще в колоде порнографических карт состояли его домашние развлечения после трудового дня.

— Очень меня занимает в последнее время эта бубновая двойка. Ты заметил, где ее другая рука? Бьюсь об заклад, не дознаешься. Смотри, смотри, попробуй разобраться.

Ему хотелось всучить мне на время двойку бубен, на которой были изображены высокий мрачноватый парень и низкопробная похотливая шлюха с их постельными экспериментами.

— Действуй, старина, я-то уже не раз пробовал!

Инес, которая на кухне занималась стряпней, с кривой улыбкой заглянула к нам. Все это ничуть ее не удивляло.

— Видал? Полюбуйся-ка, старина, это Инес. Смотри, все, что она делает, — знай себе заглядывает в комнату и улыбается. Да, я поговорил с ней, и все уладилось как нельзя лучше. Летом мы уедем в Пенсильванию, будем жить на ферме. У меня будет фургончик, чтобы гонять в Нью-Йорк развлекаться, большой уютный дом, а через несколько лет народится куча детишек. Гм! Хм-хм! Ей-богу! — Он вскочил с кресла и завел пластинку Уилли Джексона «Крокодилий хвост». Встав перед проигрывателем, он принялся в такт бешено колотить в ладоши, трястись и дрыгать ногами. — У-ухх! Ну и сукин сын! Когда я услыхал его в первый раз, то решил, что той же ночью он непременно протянет ноги, однако он до сих пор жив.

Все это ничуть не отличалось от того, чем он занимался, живя с Камиллой в Фриско, на другом краю материка. Из-под кровати торчал все тот же обшарпанный чемодан, в любую минуту готовый к бегству. Инес частенько звонила Камилле и подолгу с ней беседовала; они обсуждали даже мужские достоинства Дина — так, по крайней мере, утверждал он сам. Они обменивались письмами о его чудачествах. Разумеется, Дину приходилось каждый месяц отсылать Камилле часть своего жалованья, иначе он угодил бы на шесть месяцев в исправительную тюрьму. Дабы возместить убытки, этот мошенник, каких свет не видывал, откалывал на автостоянке довольно опасные номера. При мне он настолько витиевато пожелал одному состоятельному клиенту веселого Рождества, что тот так и не вспомнил про пятерку сдачи с двадцатки. Мы отправились в «боп»-ресторанчик «Бердленд», где ее и истратили. На эстраде был Лестер Янг, его огромные глаза уже смыкала вечность.

Как-то в три часа утра мы с Дином разговорились на углу 47-й улицы и Мэдисон-авеню.

— Черт возьми, Сал, жаль, что ты уезжаешь, правда жаль, первый раз я остаюсь в Нью-Йорке без старого дружка. — И еще он сказал: — В Нью-Йорке я не задержусь. Мой родной город — Фриско. За все время, что я здесь, у меня не было ни одной девушки, кроме Инес, — только в Нью-Йорке со мной такое бывает! Черт подери! Но как подумаю, что снова придется тащиться через весь этот жуткий материк… Давненько, Сал, мы не говорили с тобой начистоту.

В Нью-Йорке мы только и делали, что волчком вертелись в толпе друзей на хмельных вечеринках. Не скажу, что Дин был от этого в восторге. А вот поеживаясь ночью в холодной туманной измороси на безлюдной Мэдисон-авеню, он чувствовал себя намного уютнее.

— Инес любит меня, она твердо пообещала разрешить мне делать все, что захочу, и избавить от всяческих хлопот. Видишь ли, старина, чем ты старше, тем больше у тебя хлопот. Еще придет день, когда мы с тобой вдвоем будем на закате бродить по закоулкам и рыться в мусорных ящиках.

— Ты хочешь сказать, что в конце концов мы станем старыми нищими?

— А почему бы и нет, старина? Конечно, станем, если захотим, ясное дело. Что ж в этом плохого? Живешь себе, и всю жизнь тебе безразлично то, чего хотят другие, даже богачи и политиканы, никто тебя не трогает, а ты мчишься, мчишься своей дорогой. — Я с ним согласился. Прямым и простейшим путем он уже подходил к своему даосизму. — Какова твоя дорога, старина?.. Дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога пустословия — да любая. Она ведет кого угодно, куда угодно, как угодно. Кого, куда и как? — Мы кивали друг другу под дождем. — И, как ни крути, нужен подходящий спутник. Кто не скачет с места на место, тот не мужчина… Дорога — это то, что доктор прописал. По правде говоря, Сал, где бы я ни жил, мой чемодан всегда торчит под кроватью, я всегда готов к отъезду, а то и к тому, что меня вышвырнут вон. Я все решил пустить на самотек. Ты-то видел, как я из кожи вон лез ради того, что не имеет никакого смысла, а ведь мы понимаем время — умеем замедлять его ход, бродить, смотреть вокруг и со смаком веселиться, как это издавна делают негры, — разве по-другому повеселишься? Мы-то знаем. — Мы вздыхали под дождем. А дождь лил и лил той ночью по всей долине Гудзона. Он пропитал влагой величественные пирсы безбрежной, как море, реки, насквозь промочил ветхие пароходные пристани в Пакипси, наполнил старый пруд Сплит-Рок и берущие в нем начало реки, залил гору Вандерэкер.

— Вот я и несусь по жизни, — сказал Дин, — а она показывает мне путь. Знаешь, я недавно написал своему старику в Сиэтл, в тюрьму, и на днях получил от него первое за много лет письмо.

— Правда?

— Да, да. Он пишет, что хочет приехать в Фриско и взглянуть на «бэбби» — с двумя «б». Я приглядел на Восточной Сороковой конуру без отопления за тринадцать в месяц. Попробую выслать ему деньги, чтоб он обосновался в Нью-Йорке — если сюда доберется. По-моему, я никогда не рассказывал тебе о моей сестре, у меня ведь есть премилая сестренка. Я бы хотел, чтобы и она приехала и жила со мной.

— А где она?

— В том-то и дело, что не знаю… Старик мой собирается ее разыскать, но тебе-то известно, чем он займется на самом деле.

— Значит, он отправился в Сиэтл?

— И прямиком в грязную тюрягу.

— Где же он был?

— В Техасе, в Техасе… Вот видишь, старина, что у меня на душе, какие дела, в каком я состоянии… заметь, я немного успокоился.

— Да, это верно.

В Нью-Йорке Дин утихомирился. Ему хотелось говорить. Мы смертельно продрогли под холодным дождем. До моего отъезда мы договорились еще разок повидаться в тетушкином доме.

В воскресенье днем он пришел. У меня был телевизор. Мы посмотрели один бейсбольный матч, послушали по радио другой, то и дело переключаясь на третий, и старались не упустить ни одного интересного момента.

— Не забудь, Сал, по второй Ходжес за «Бруклин», а пока за «Филадельфию» выходит запасной подающий; мы переключим на «Гигантов» с «Бостоном», к тому же, смотри, у Димаджио еще три броска, да и подающий возится у финиша, так что выясним по-быстрому, что там с Бобби Томсоном, ведь тридцать секунд назад мы оставили его и еще одного игрока на третьей. Да!

Под вечер мы вышли из дома и поиграли с ребятней в бейсбол на покрытой сажей площадке у сортировочной станции Лонг-Айленд. Потом принялись за баскетбол, да так ретиво, что мальчишки сказали:

— Зачем так надрываться? Вы же себя угробите.

Они нас то и дело обводили и без особых усилий выиграли. Мы с Дином обливались потом. Раз Дин растянулся на бетонной площадке. Пыхтя, мы из кожи вон лезли, пытаясь отобрать у ребят мяч, а они разворачивались и резко отдавали пас. Другие на ходу подхватывали мяч и попросту бросали поверх наших голов. Мы прыгали под корзиной, как маньяки, а мальчишки, просто вытянув руки, выхватывали мяч из наших потных ладоней и уносились прочь. Мы напоминали отчаянного чернопузого саксофониста, обезумевшего от зажигательной музыки американских трущоб и вздумавшего сразиться в баскетбол со Стэном Гетцем и «Прохладным» Чарли. Ребята приняли нас за ненормальных. По дороге домой мы с Дином перебрасывались мячом с тротуара на тротуар. Мяч мы ловили сверхновыми способами: бросались через кусты на землю, чудом не налетая на столбы. Мимо проехала машина, я пробежался за ней и отпасовал мяч Дину, едва не задев удаляющийся бампер. Дин метнулся за мячом, повалился на траву и перекинул мне через стоявший у тротуара хлебный фургон. Я принял мяч ладонью и сразу же отбросил его Дину, так что тот вынужден был развернуться, шагнуть назад и упасть спиной на живую изгородь. Дома Дин достал бумажник, хмыкнул и вручил тетушке пятнадцать долларов, которые задолжал ей в тот раз, когда и Вашингтоне нас оштрафовали за превышение скорости. Тетушка была несказанно удивлена и обрадована. Мы устроили грандиозный ужин.

— Что ж, Дин, — сказала тетушка, — надеюсь, ты сможешь позаботиться о ребенке, который скоро родится, и на этот раз не разведешься.

— Да, да, да.

— Сколько можно вот так разъезжать по стране и всюду оставлять детей! Эти бедные малютки вырастут беспомощными. Ты должен дать им шанс выжить.

Дин смотрел себе под ноги и кивал. В сырых багровых сумерках мы распрощались на мосту через скоростную автостраду.

— Надеюсь, когда я вернусь, ты еще будешь в Нью-Йорке, — сказал я ему. — Я верю, Дин, что когда-нибудь мы с семьями поселимся на одной улице и еще доживем до тех времен, когда оба превратимся в старожилов.

— Верно, старина… знаешь, я молюсь, чтоб так оно и было, потому что не забываю о передрягах, в которые мы с тобой попадали, и о тех, что еще впереди, — о них знает и не дает мне забыть твоя тетушка. А ребенка этого я не хотел — Инес настаивала, мы даже подрались. Тебе известно, что Мерилу во Фриско вышла замуж за торговца подержанными автомобилями и уже ждет ребенка?

— Да. Все мы уже туда устремились.

К ряби на перевернутом вверх дном озере пустоты — вот что следовало добавить. Мировое дно полно сокровищ, только мир перевернут вверх дном. Дин достал сделанный в Фриско снимок Камиллы с недавно родившейся девочкой. На ребенка и на освещенный солнцем тротуар падала тень человека — две длинные, унылого вида штанины.

— Кто это?

— Всего лишь Эд Данкел. Он вернулся к Галатее, и сейчас они уже в Денвере. Они целый день фотографировались.

Эд Данкел — с его чувством сострадания к ближнему, не оцененным, как и чувство сострадания, переполнявшее святых. Дин достал другие фотографии. Я представил себе, как все эти снимки когда-нибудь с удивлением будут разглядывать наши дети; они решат, что их родители прожили безмятежную, размеренную жизнь, строго заключенную в рамки фотоснимков, и по утрам вставали, чтобы с гордостью пройтись по тротуарам бытия, им и во сне не приснятся сумасбродство и необузданность подлинной нашей жизни, подлинной нашей ночи, ее дух и лишенная смысла пустота. Невежество, достойное сожаления.

— Прощай, прощай.

В нескончаемых багровых сумерках Дин зашагал прочь. Над ним стлался паровозный дым. За ним шагала его тень, она копировала его походку, мысли, да и саму душу. Обернувшись, он смущенно помахал рукой, потом жестом дал сигнал отправления, подпрыгнул и что-то крикнул, но слов я не разобрал. Он никак не решался уйти, однако с каждым шагом приближался к бетонной опоре железнодорожного путепровода. Еще один прощальный взмах. Я помахал в ответ. Внезапно он пришел в себя и торопливой походкой скрылся из виду. Я с изумлением уставился в холодную пустоту собственной жизни. К тому же мне еще предстоял страшно долгий путь.

Когда наступила полночь, я, напевая песенку:

Дом родной в Миссуле,

Траки — дом родной.

Дом и в Опелусасе,

Но нет пути домой.

Дом — старая Медора,

Дом и Вундид-Ни,

Дом и в Огаллале,

Но нет домой пути,

сел в вашингтонский автобус. Побродив без всякой цели по Вашингтону, я почувствовал, что просто обязан увидеть Голубую гряду[15]; добравшись туда, услышал пение птиц Шенандоа[16]и побывал на могиле Джексона «Каменная стена»[17]; в сумерках постоял, поплевывая в реку Каноэ, а потом прогулялся в непроглядной ночи Чарлстона, Западная Виргиния; в полночь — Эшланд, Кентукки, и одинокая девушка в опустевшем балаганном шатре. Темный и таинственный Огайо, а на рассвете — Цинциннати. Потом вновь поля Индианы и Сент-Луис, как всегда окутанный огромными послеполуденными облаками долины. Грязная булыжная мостовая и бревна Монтаны, искореженные пароходы, древние вывески, трава и такелаж у реки. К ночи — Миссури, канзасские поля, ночные канзасские коровы в таинственных просторах, игрушечные городки с неведомым морем в конце каждой улицы; рассвет в Абилине. Луга Восточного Канзаса на западе перешли в бескрайние пастбища, устремившиеся ввысь, на холмы Западной ночи.

В автобусе со мной ехал Генри Гласс. Он вошел еще в Терре-Хоте, Индиана, а теперь разговорился со мной.

— Я уже сказал тебе, почему терпеть не могу костюм, который сейчас на мне, он просто паршивый… но дело не только в этом. — Он показал мне бумаги. Его только что выпустили из федеральной тюрьмы в Терре-Хоте. Срок ему припаяли за угон и продажу машин в Цинциннати. Кудрявый юноша двадцати лет. — Вот доберусь до Денвера, отнесу костюм в ломбард и куплю себе джинсы. Знаешь, что мне устроили в тюрьме? Одиночное заключение с Библией. Я приспособил ее, чтоб сидеть на каменном полу. Когда они углядели, что я делаю с Библией, они ее забрали и принесли другую, карманного формата, не больше. На такой не очень-то посидишь, вот я и прочел всю Библию вместе с Евангелиями. И вот что я тебе скажу… — Чавкая конфетой, он пихнул меня в бок, он постоянно жевал конфеты, потому что желудок его был испорчен в тюрьме и ничего другого уже не выдерживал. — В этой Библии есть просто потрясающие вещи. — Он растолковал мне, что такое «каркать»: — Если кому скоро на волю и он принимается болтать о дне своего освобождения, значит, он «каркает» остальным ребятам, которым еще сидеть и сидеть. Мы хватаем такого типа за глотку и говорим: «Нечего мне каркать!» Дурное это дело — каркать, слышишь?

— Я не буду каркать, Генри.

— Если мне кто-то каркает, у меня просто руки чешутся, я так зверею, что могу убить. Знаешь, почему я всю жизнь провел в тюряге? Потому что однажды, когда мне было тринадцать лет, я не смог сдержаться. Я пошел с приятелем в кино, а он отпустил шуточку насчет моей матери — ты знаешь это грязное словечко, — вот я и достал свой складной нож и перерезал ему глотку, и убил бы, если б меня не оттащили. Судья спросил: «Ты соображал, что делаешь, когда набросился на своего друга?» — «Дассэр, ваша честь, соображал, я хотел убить этого сукина сына и до сих пор хочу». Вот меня и не освободили ни под какое честное слово и отправили прямиком в исправительное заведение. Я вдобавок и геморрой себе заработал, потому что сидел на полу в одиночке. Никогда не попадай в федеральную тюрьму, там просто паскудно. Черт, я бы мог всю ночь болтать, так давно ни с кем не разговаривал. Ты не представляешь себе, как мне хорошо на воле! Вот я вхожу, а ты сидишь в автобусе и проезжаешь Терре-Хот… о чем ты думал?

— Я просто сидел и ехал.

— А я вот пел. Я сел рядом с тобой, потому что с девицами садиться побаиваюсь, я ведь могу чего доброго свихнуться и полезть им под юбку. Надо бы чуток переждать.

— Еще один срок, и тебя упекут на всю жизнь. Теперь уж тебе лучше не усердствовать.

— Да я и сам знаю, только вот беда: как начнут чесаться руки, я уже не соображаю, что делаю.

Жить он намеревался с братом и невесткой; в Колорадо они подыскали ему работу. Билет ему купили федеральные власти, и место назначения было оговорено. Этот малый напомнил мне Дина в прошлом: он был не в состоянии вынести бурления собственной крови, у него чесались руки; вот только не было в нем той непостижимой врожденной святости, которая могла бы избавить его от суровой участи.

— Будь другом, последи, чтоб в Денвере у меня руки не зачесались, ладно, Сал? Может, тогда я доберусь до брата без приключений.

Когда мы приехали в Денвер, я взял его под руку и отвел на Лаример-стрит закладывать тюремный костюм. Не успел Генри распаковать сверток, как старый еврей учуял, что это такое.

— Мне здесь эта пакость ни к чему. Ребята из Каньон-Сити каждый день такие приносят.

Лаример-стрит кишмя кишела бывшими арестантами, пытавшимися продать пошитые в тюрьме костюмы. В конце концов Генри пришлось ходить по городу, сунув свои шмотки в бумажном пакете под мышку, зато в новеньких джинсах и рубахе спортивного покроя. Мы направились в старый Динов бар «Гленарм» — по дороге Генри выбросил костюм в урну — и оттуда позвонили Тиму Грэю.

— Ты? — радостно закудахтал Тим Грэй. — Сейчас буду.

Через десять минут он вприпрыжку вбежал в бар вместе со Стэном Шефардом. Тим со Стэном недавно съездили во Францию, после чего страшно разочаровались в своей денверской жизни. Генри они полюбили и угостили его пивом, а тот принялся направо и налево сорить своими тюремными деньгами. Снова я оказался в нежной темной денверской ночи с ее священными закоулками и шаткими строениями. Мы пустились в поход по всем городским барам, побывали в придорожных забегаловках Уэст-Колфакса, в негритянских салунах Файв-Пойнтса, везде и всюду.

Стэн Шефард целую вечность искал случая со мной познакомиться, и теперь нас с ним впервые ждало рискованное предприятие.

— После возвращения из Франции, Сал, я потерял всякое представление о том, что мне делать с самим собой. Правда, ты едешь в Мексику? Черти жареные, можно я поеду с тобой? Я могу раздобыть сотню монет, а там, в Университете Мехико, сразу же оформлю себе ветеранские льготы.

Отлично, мы ударили по рукам, Стэн едет со мной. Он был длинноногим застенчивым денверским парнем с копной волос, широкой улыбкой мошенника и медлительными, даже ленивыми манерами Гэри Купера. «Черти жареные!» — произносил он и, закрепив большие пальцы обеих рук на ремне, неторопливо шагал по улице. Дед Стэна всеми правдами и неправдами пытался заставить его остаться. Раньше он был против Франции, а теперь ему претила сама мысль о поездке в Мексику. Из-за этой битвы с дедом Стэн вынужден был слоняться по Денверу, словно бродяга. В ту ночь, после того как мы покончили с выпивкой и не дали зачесаться рукам Генри в «Хот Шоппе» на Колфакс-стрит, Стэн неверной походкой направился ночевать в гостиничный номер Генри на Гленарм-стрит.

— Я даже не могу поздно прийти домой — дед затевает драку со мной, потом переходит на мать. Вот что, Сал, я просто свихнусь, если немедленно не смотаюсь из Денвера.

Я же остановился у Тима Грэя, а немного позже Бейб Роулинс обеспечила меня чисто прибранной полуподвальной комнатенкой, куда целую неделю по вечерам все являлись ко мне в гости.

Генри отправился к брату и как в воду канул, больше мы его не видели и никогда не узнаем, накаркал ли ему кто-нибудь без нас, упекли ли его за решетку, или же он мчится на всех парусах в вольной ночи.

Всю неделю Тим Грэй, Стэн, Бейб и я целыми днями просиживали в чудесных денверских барах, где официантки ходят в широких брюках и бросают на всех робкие нежные взгляды — вовсе не озлобленные официантки, а официантки, которые влюбляются в постоянных клиентов, вступают в безумные связи, гневаются, раскаиваются и страдают, — и так в каждом баре. Вечера все той же недели мы проводили в Файв-Пойнтсе, где слушали джаз и накачивались спиртным в сумасшедших негритянских салунах, а потом до пяти утра чесали языки в моем подвальчике. Полдень обычно заставал нас лежащими в садике за домом Бейб в окружении денверской детворы; малыши играли в ковбоев и индейцев и набрасывались на нас, прыгая с цветущих вишневых деревьев. Время я проводил расчудесно, мне принадлежал весь мир, потому что я ни о чем не мечтал. Мы со Стэном задумали уговорить Тима Грэя поехать с нами, однако Тим не пожелал расставаться со своей денверской жизнью.

Я уже готовился к отъезду в Мексику, когда ночью неожиданно позвонил Денвер Долл:

— Ну-ка, Сал, угадай, кто едет в Денвер? — Я понятия не имел. — Он уже в пути, сведения из надежных источников. Дин купил машину и отправился за тобой вдогонку.

Внезапно я едва ли не воочию увидел, как Дин, пылающий, содрогающийся и вселяющий ужас демон, с чудовищной скоростью тучей вырастает передо мной на дороге, неотступно, точно закутанный в саван Скиталец, преследует меня на равнине и, наконец, на меня обрушивается. Я увидел над равнинами его исполненное безумной решимости широкоскулое лицо с горящими глазами; я увидел его крылья; увидел его древнюю обшарпанную колесницу с тысячами вырывающихся наружу искрящихся языков пламени; увидел выжженную позади этой колесницы дорогу — и даже то, как она сама прокладывает себе путь и мчится сквозь кукурузные поля и города, разрушая мосты, осушая реки. Она явилась на Запад воплощением гнева. Я знал, что Дин опять сошел с ума. Если уж он забрал из банка все свои сбережения и купил машину, значит, у него не оставалось ни малейшей возможности посылать деньги ни одной из двух жен. Все, песенка его была спета. Позади него дымились обугленные руины. Вновь он мчался через величественный стонущий континент на запад и очень скоро должен был прибыть. Мы занялись поспешными приготовлениями к приезду Дина. До нас дошли слухи о том, что он намеревается отвезти меня в Мексику.

— Как по-твоему, возьмет он меня с собой? — спросил перепуганный Стэн.

— Я с ним поговорю, — твердо пообещал я.

Мы не знали, чего и ждать. «Где он будет ночевать? Что собирается есть? Нет ли для него каких-нибудь девушек?» Похоже было, что надвигается прибытие Гаргантюа, и к нему следовало подготовиться: расширить трущобы Денвера и отменить действие кое-каких законов, чтобы вместить его громоздкое исстрадавшееся тело, переполненное исступленным восторгом.

Приезд Дина был обставлен, как в старом кинофильме. Был золотистый день, я сидел в доме Бейб. Несколько слов о доме. Мать Бейб уехала в Европу. В роли дуэньи Бейб выступала ее тетка по имени Черити; в свои семьдесят пять лет она была бойкой, как молодая девушка. В семье Роулинсов, которая расселилась по всему Западу, она непрерывно переезжала из дома в дом и, как правило, приносила пользу. Когда-то у нее было множество сыновей. Все они разъехались; все они ее покинули. Несмотря на преклонный возраст, она интересовалась всем, что мы делаем и о чем говорим. Если в гостиной мы прикладывались к виски, она с грустью покачивала головой: «Могли бы для этого выйти во двор, молодой человек». Наверху — в то лето дом представлял собой нечто вроде пансиона — жил малый по имени Том, который был безнадежно влюблен в Бейб. Он приехал из Вермонта, был, по слухам, выходцем из богатой семьи, и впереди его ждала карьера и все такое прочее, однако он предпочитал оставаться поближе к Бейб. Вечерами он сидел в гостиной, скрыв за газетой пылающее лицо, слышал каждое наше слово, но виду не подавал. Если что-то произносила Бейб, он вспыхивал с головы до пят. Стоило нам заставить его отложить газету, как он принимался смотреть на нас с бесконечной тоской и страданием во взоре: «Что? Ах да, и мне так кажется» — только это он обычно и говорил.

Черити сидела в своем углу за вязаньем, оглядывая всех нас своими птичьими глазками. Задача ее состояла в том, чтобы неотступно находиться при молодой девушке и ограждать ее от нашего сквернословия. Бейб сидела на кушетке и хихикала. Тим Грэй, Стэн Шефард и я сидели развалясь в креслах. Бедняга Том стойко переносил свои муки. Наконец он вставал зевал и говорил: «Ну что ж, еще день, еще доллар. Доброй ночи» — и исчезал наверху. Но что толку было Бейб от его любви? Она любила Тима Грэя; а тот ускользал от нее, словно угорь.

Вот так мы и сидели в тот солнечный день, и когда уже близилось время ужина, Дин подъехал к дому на своей колымаге и выскочил из нее — в твидовом костюме с жилетом и цепочкой для часов.

— Хоп! хоп! — донеслось с улицы.

С ним был и Рой Джонсон, который вместе с женой Дороти только что вернулся из Фриско и снова жил в Денвере. Вернулись и Данкел с Галатеей Данкел, и Том Снарк. Все опять были в Денвере. Я вышел на крыльцо.

— Ну, мой мальчик, — сказал Дин, протягивая мне свою громадную ладонь, — я гляжу, вы тут без меня не скучаете. Привет, привет, — обратился он ко всем. — Ага, Тим Грэй, Стэн Шефард, как дела? — Мы представили его Черити. — О, как поживаете? Вот это мой друг Рой Джонсон, он любезно согласился меня сопровождать, хм-хм! ей-богу! кхе-кхе! Майор Хупл, сэр, — сказал он, протягивая руку вытаращившему на него глаза Тому. — Да, да. Ну, Сал, какие дела, старина, когда едем в Мексику? Завтра днем? Прекрасно, прекрасно, гм! А сейчас, Сал, у меня ровно шестнадцать минут, чтобы добраться до Эда Данкела, там я должен починить свой старый железнодорожный хронометр, который хочу до закрытия заложить на Лаример-стрит, и гнать надо очень быстро, да и еще смотреть по сторонам, если время позволит, — может, мой отец случайно окажется в «Буфете Джиггса», а может, и в каком другом баре, а потом меня ждет парикмахер, Долл ведь давно хотел сделать из меня постоянного клиента, а я за эти годы не очень-то изменился, вот и гну свою линию… кхе! кхе! Ровно в шесть часов… ровно, слышишь?.. ты должен быть здесь, я буду проезжать мимо и заберу тебя ненадолго к Рою Джонсону послушать Гиллеспи и прочий отборный «боп» — часок передохнем, а уж потом вы с Тимом, Стэном и Бейб можете заниматься тем, что запланировали на вечер без всякой связи с моим приездом, а приехал я, между прочим, ровно сорок пять минут назад на моем стареньком «Форде-тридцать семь», который вы видите на улице, по дороге я еще успел наведаться к моему двоюродному брату в Канзас-Сити, не к Сэму Брэди, а к тому, что помоложе…

Во время этой своей речи Дин, скрывшись от посторонних глаз в отгороженной части гостиной, деловито снимал пиджак, надевал футболку и перекладывал часы в другие брюки, которые извлек все из того же старого, потрепанного чемодана.

— А Инес? — спросил я. — Что произошло в Нью-Йорке?

— Формально, Сал, я поехал, чтобы получить мексиканский развод, более дешевый, чем где бы то ни было. У меня есть наконец согласие Камиллы, все уладилось, все чудесно, все просто замечательно, и мы знаем, что теперь нас ровным счетом ничего не волнует, верно, Сал?

Что ж, ладно, я всегда готов следовать за Дином, так что мы наспех скорректировали наши общие планы, условились как следует провести вечер, и вечер оказался незабываемым. Брат Эда Данкела зазвал к себе гостей. Другие два его брата — водители автобуса. Они сидели, с благоговейным страхом взирая на все происходящее. На столе было роскошное угощение, торт и выпивка. Эд Данкел имел вид счастливого и преуспевающего человека.

— Ну и как, с Галатеей у вас наконец все наладилось?

— Дассэр, — сказал Эд, — конечно. Знаешь, я собираюсь поступить в Денверский университет, и Рой тоже.

— Что вы будете изучать?

— Да социологию и все, что с ней связано. Послушай, тебе не кажется, что Дин с каждым годом становится все безумнее?

— Так оно и есть.

Галатея Данкел тоже была с нами. Она пыталась с кем-нибудь заговорить, однако общим вниманием завладел Дин. Он толкал речь, стоя перед Шефардом, Тимом, Бейб и мной, мы сидели рядышком на расставленных вдоль стены кухонных стульях. За спиной у Дина беспокойно расхаживал Эд Данкел. Его бедного братца загнали на задний план.

— Хоп! хоп! — вещал Дин, с силой оттягивая вниз майку, почесывая живот и подпрыгивая. — Да, значит, так… вот мы все собрались, у каждого из нас позади годы, и все же вы видите, что в общем-то никто из нас не изменился, это просто поразительно — такая жизне… жизне… стойкость… между прочим, чтобы это доказать, я принес колоду карт, на которых могу безошибочно гадать всеми способами.

Это была та самая непристойная колода. Дороти Джонсон и Рой Джонсон напряженно застыли в углу. Печальная вышла вечеринка. Потом Дин неожиданно умолк, сел на кухонный стул между мной и Стэном и, не обращая больше ни на кого внимания, уставился прямо перед собой с неизбывным собачьим изумлением, смешанным с восторгом. Он попросту исчез на минуту, чтобы вновь собраться с силами. Стоило к нему прикоснуться, и он зашатался бы, как валун, удерживаемый на краю утеса лишь маленьким голышом. Он мог с грохотом сорваться в пропасть, а мог покачаться и застыть как скала. Потом валун расцвел настоящим цветком, лицо его озарила очаровательная улыбка, он огляделся, словно пробуждаясь ото сна, и произнес:

— Ах, только посмотрите, какие замечательные люди сидят рядом со мной! Разве это не прекрасно! Ну не иначе, Сал, я только на днях с Мин потолковал, ну и ну, гм, гм, ах да! — Он встал и, протянув руку, направился через всю комнату приветствовать одного из братьев-водителей. — Как поживаете? Меня зовут Дин Мориарти. Да, я вас прекрасно помню. У вас все в порядке? Превосходно. Взгляните на этот восхитительный торт. Ох, можно мне попробовать? Только мне? Мне, бедолаге? — Сестра Эда разрешила. — Ах, просто замечательно! Все люди так добры! Выставляют на столы торты и прочие лакомства лишь для того, чтобы доставить другим дивные маленькие радости. Гм, гм! Ах да, великолепно, превосходно, хм-хм, ей-богу!