Депортация в Россию

Ночью 21 декабря 1919 года, вместе с 248 другими политическими заключенными, я была выслана из Америки. Хотя было общеизвестно, что мы должны были быть высланы, немногие действительно полагали, что Соединенные Штаты так откровенно откажутся от своей роли убежища для политических беженцев, некоторые из которых жили и работали в Америке более тридцати лет.

В моем случае решение выслать впервые стало мне известным, когда в 1909 году федеральные власти нашли способ лишить прав человека, чье имя давало мне гражданство. То, что Вашингтон ждал до 1917 года, случилось из-за того обстоятельства, что ему не хватало психологического момента для подобного окончания дела. Возможно, я должна была оспорить свой случай сразу же. С тем общественным мнением, которое было распространено тогда, суд, вероятно, не выдержал бы мошеннических слушаний, которые лишали меня гражданства. Но тогда казалось невероятным, что Америка прибегнет к методу царистской высылки.

Наша антивоенная агитация добавила жару к военной истерии 1917-го, и таким образом снабдила федеральные власти желательной возможностью завершить заговор, начатый против меня в Рочестере, штат Нью-Йорк, в 1909 году.

Это было 5 декабря 1919, во время лекции в Чикаго, я по телеграфу была проинформирована о том, что решение относительно моей высылки было окончательным. Вопрос о моем гражданстве был поднят тогда в суде, но был, конечно, решен не в мою пользу. Я поначалу намеревалась обратиться в суд более высокой инстанции, но в итоге я решила не делать этого: советская Россия манила меня.

Нелепо скрытно вели себя власти относительно нашей высылки. До самого последнего момента нас держали в неведении того, когда это случится. Тогда, неожиданно, в самые первые часы после полуночи 21 декабря мы были спешно высланы. Зрелище этого действия было самым волнующим. Это были шесть часов в воскресенье утром, 21 декабря 1919 года, когда под тяжелым военным конвоем мы ступили на борт «Бьюфорда».

В течение двадцати восьми дней мы были заключенными. Часовые у дверей наших кают и днем и ночью, часовые на палубе в течение того часа, когда нам ежедневно разрешали вдохнуть свежий воздух. Наши товарищи мужчины были заперты в темных, влажных помещениях, скверная пища, все мы в полном неведении относительно того, куда нас высылают. Но мы были в приподнятом настроении – нас ожидалавеликая Россия, свободная, новая Россия, а не США.

Всю мою жизнь героическая борьба России за свободу была для меня маяком. Революционное рвение ее измученных мужчин и женщин, которых не могли сломить ни крепость, ни каторга, было моим вдохновением в самые темные часы. Когда новости о Февральской революции вспыхнули во всем мире, я стремилась к той земле, которая свершила чудо и освободила ее людей от старого ярма царизма. Но Америка удерживала меня. Мысль о тридцати годах борьбы за мои идеалы, о моих друзьях и товарищах, лишала возможности сорваться туда. Я собиралась отправиться в Россию позже.

Потом Америка вступила в мировую войну и нужно было донести правду до ее граждан, которые оказались вовлеченны в ураган против их желания. В конце концов, я была в большом долгу за свое становление перед тем, что было самым прекрасным и лучшим в Америке, перед ее борцами за свободу, сыновьями и дочерьми революции, и не могла покинуть страну. Я должна была сохранять им верность. Но взбешенные милитаристы вскоре положили конец мой работе.

Наконец я направлялась в Россию, и все прочее было практически перечеркнуто. Я ожидала увидеть своими глазами Матушку Россию – страну, освобожденную от политических и экономических владык; русскую «дубинушку» – крестьянина, восставшего из унижения; русского рабочего – современного Самсона, который взмахом своей могущественной руки обрушил опоры распадающегося общества. Эти 28 дней на нашей плавучей тюрьме прошли для меня в своего рода трансе. Я едва воспринимала окружающее.

Наконец мы достигли Финляндии, через которую мы были вынуждены передвигаться в запломбированных автомобилях. На российской границе мы были встречены комитетом советского правительства, во главе с Зориным. Они прибыли, чтобы приветствовать первых политических беженцев из Америки.

День был холодный, земля вся в снегу, но весна была в наших сердцах. Скоро мы должны были воочию увидеть революционную Россию. Я предпочла бы быть в одиночестве, когда я смогу ступить на эту священную землю: мой восторг было слишком велик, и я боялась, что я могла быть не в состоянии справиться со своими эмоциями. Когда я достигла Белоострова, первое восторженное впечатление, свойственное беженцу, прошло, но я все еще была переполнена сильными чувствами. Я чувствовала благоговение и смирение нашей группы, члены которой считались уголовниками в Соединенных Штатах, здесь же были приняты как дорогие братья и товарищи и приветствовалась красноармейцами, освободителями России.

Из Белоострова нас отвезли в деревню, где был подготовлен новый прием: темный зал, заполненный так, что было тяжело дышать, трибуна, освещенная масляными лампами, огромный красный флаг, на сцене группа женщин в черных монашеских одеждах. Я стояла как во сне в мертвой тишине. Внезапно раздался голос. Этот голос бился как металл в моих ушах и казался невдохновленным, но он говорил о великом страдании русских людей и о врагах Революции. Другие участники нашей группы выступили перед залом, но меня удерживали эти женщины в черном, их лица, ужасные в желтом свете ламп. Они были действительно монахинями? Революция проникла даже через стены суеверия? Красный Рассвет ворвался в тесные жизни этих отшельниц? Все это казалось странным, захватывающим.

Так или иначе, я оказалась на трибуне. Я только смогла сказать не подумав, что, как и мои товарищи, которые не приехали в Россию, я намерена не поучать, а учиться, получить надежду от нее, и отдать свою жизнь на алтарь Революции.

После встречи нас проводили к ожидающему петроградскому поезду, женщины в черных капорах на распев исполнили " Интернационал", и вся аудитория его подхватила. В автомобиле я была с нашим хозяином, Зориным, который жил в Америке и хорошо говорил на английском языке. Он говорил с энтузиазмом о советском правительстве и его изумительных достижениях. Его беседа была озаряющей, но одна фраза показалась мне противоречащей. Говоря о политической организации его партии, он заметил: " у Таммани Холл ничего нет на нас, а вот относительно Босса Мерфи, мы могли преподать ему одну или две вещи". Я подумала, что человек шутит. Какое отношение может быть междуТаммани Холл, Боссом Мерфи и советским правительством?

Я расспрашивала о наших товарищах, которые поспешили из Америки в Россию вместе с первыми новостями о Революции. Многие из них погибли на фронте, другие работают с советским правительством, – сказал мне Зорин. И Шатов? Уильям Шатов, блестящий оратор и способный организатор, был известной фигурой в Америке, часто связывался с нами по нашей работе. Мы послали ему телеграмму из Финляндии и были очень удивлены его отказом ответить. Почему Шатов не приехал, чтобы встретить нас? " Шатов должен был уехать в Сибирь, где ему поручена должность министра железных дорог", – сказал Зорин.

В Петрограде мы снова была встречены аплодисментами. Затем наша группа направилась в знаменитый Таврический дворец, где мы должны были питаться и размещаться на ночь. Зорин попросил Александра Беркмана и меня принять его гостеприимство. Мы сели в ожидающий нас автомобиль. Город был темным и пустынным; ни одной живой души, встретившейся нам по пути. Мы отъехали не очень далеко, когда автомобиль был внезапно остановлен, и электрический свет ударил нам прямо в глаза. Это была милиция, требующая пароль. Петроград недавно отразил нападение Юденича и был все еще на военном положении. Подобный процесс еще не раз повторялся во время всего маршрута. Незадолго до того, как мы достигли цели нашей поездки, нам предстало хорошо освещенное здание. " Это – наш дом заключения", – объяснил Зорин, " но у нас там теперь немного заключенных. Высшая мера наказания отменена, и мы недавно объявили общую политическую амнистию".

И вот автомобиль остановился. " Первый Дом Советов", – сказал Зорин, – " здесь живут наиболее активные члены нашей партии". Зорин и его жена занимали две комнаты, просто, но удобно обставленные. Чай и завтрак были поданы, и наши хозяева развлекали нас захватывающей историей изумительной защиты, которую петроградские рабочие организовали против сил Юденича. Как героически мужчины и женщины, даже дети, помчались на защиту Красного Города! Какую замечательную самодисциплину и взаимопомощь пролетариат продемонстрировал. Вечер прошел в этих воспоминаниях, и я собиралась удалиться в комнату, подготовленную для меня, когда появилась молодая женщина, назвавшаяся невесткой " Билла" Шатова. Она тепло нас приветствовала и попросила, чтобы мы поднялись повидать ее сестру, которая жила этажом выше. Когда мы зашли в их квартиру, я оказалась в объятьях самого большого веселого Билла. Как странно, Зорин сказал мне, что Шатов уехал в Сибирь! Что это означало? Шатов объяснил, что ему приказали не встречатьнас на границе, чтобы не получилось, что наши первые впечатления от советской России были с его подачи. Он впал в немилость у правительства и посылался в Сибирь в действительное изгнание. Его поездка была отсрочена, и поэтому так случилось, что мы все-таки встретились с ним.

Мы провели много времени с Шатовым прежде, чем он уехал из Петрограда. В течение целых дней я слушала его историю Революции, ее светлых и темных сторон, о развивающейся тенденции большевиков вправо. Шатов, однако, настаивал, что было необходимо для всех революционных элементов работать с правительством большевиков. Конечно, коммунисты сделали много ошибок, но то, что они сделали было неизбежно, вынуждено из-за вмешательства союзников и блокады.

Спустя несколько дней после нашего прибытия, Зорин предложил Александру Беркману и мне сопроводить его в Смольный. Смольный, бывшая школа-интернат для дочерей аристократии, был центром революционных событий. Почти каждый камень играл свою роль. Теперь там заседало петроградское правительство. Я нашла здание очень охраняемым и производящим впечатление улья правительственных служащих и чиновников. Отдел Третьего Интернационала был особенно интересен. Это была вотчина Зиновьева. Я была очень впечатлена важностью всего этого.

После представления нас Зорин пригласил нас в столовую Смольного. Еда состояла из хорошего супа, мяса и картофеля, хлеба и чая. Пожалуй, хорошая еда в голодающей России, подумала я.

Наша группа высланных была расквартирована в Смольном. Я беспокоилась о двух девушках, с которыми разделяла каюту на " Бьюфорде". Я хотела забрать их со мной в Первый Дом Советов. Зорин послал за ними. Они прибыли очень взволнованные и сказали нам, что целая группавысланных была размещена под военной охраной. Новость была потрясающей. Люди, которые были изгнаны из Америки из-за их политических убеждений, теперь в революционной России снова заключенные спустя всего лишь три дня после их прибытия. Что случилось?

Мы обернулись к Зорину. Он казался смущенным. " Какая-то ошибка", – сказал он, и немедленно начал наводить справки. Выяснилось, что четыре уголовных преступника были обнаружены среди политических, высланных правительством Соединенных Штатов, и поэтому под охраной оказалась целая группа. Происшествие показалось мне несправедливым и неуместным. Это был мой первый урок о большевистских методах.