Глава двадцать вторая. Спальня Жан-Клода сияла лампами

Спальня Жан-Клода сияла лампами. Мика стоял на коленях, глядя на меня, тряс меня за плечо.

— Слава Богу, Анита! А то мы не могли тебя разбудить.

Я успела увидеть Натэниела на той стороне кровати, и Жан-Клода рядом с ним. Я была в отключке так долго, что он успел умереть и ожить снова. Целые часы отдала этой тьме. Еще в комнате были Клодия, Грэхем и прочие. Значит, действительно часы, и снова их смена.

У меня было время все это заметить и подумать, а потом волк из моего сна попытался вылезти из меня.

Ощущение было — будто кожа на мне стала перчаткой, а волк — рукой. Он заполнял меня, невозможно длинный. Я ощущала, как его ноги вытягиваются мне в конечности. Но конечности у нас были разной формы, кожа не подходила. Волк пытался подогнать ее по себе.

У меня пальцы согнулись, пытаясь сформировать лапы, а когда это не получилось, волк попробовал сделать лапы из человеческих пальцев. Я кричала, держа руки вверх, пыталась набрать воздуху, чтобы объяснить. Но это было лишнее, потому что мое тело начало рвать само себя на части. Как будто каждая кость, каждая мышца пытались освободиться от всех прочих частей тела. Боль от этого невозможно описать. Части тела, которым никогда не полагалось двигаться, зашевелились. Как будто мясо и кости хотели выйти наружу, освободив место для чего-то другого.

Мика прижал мою руку к кровати вместе с плечом, Натэниел — другую руку, Жан-Клод придавил одну ногу, Клодия — другую. Они орали:

— Она перекидывается!

— Она потеряет ребенка! — кричала Клодия. — Да держите же ее, черт побери!

Грэхем навалился мне на талию:

— Я не хочу делать ей больно.

Что-то у меня в плече хлюпнуло — влажный сосущий звук, который от собственного тела никогда слышать не хочется. Я взвизгнула, но мое тело не обратило внимания. Оно хотело рвать себя на части, хотело себя переделать. Волк был здесь, прямо под кожей. Я ощущала, как он толкается, толкается, рвется наружу. Другие тела наваливались на мое кучей, и вскоре уже их тяжесть держала меня, но мышцы и связки продолжали дергаться.

Меня сотрясла судорога, заставившая державших меня перехватить руки. Чья-то рука оказалась у меня перед лицом, и я почуяла запах волка. Мой волк принюхался к бледной коже и подумал — не словами, не образами, а какой-то смесью их. Стая. Родные. Безопасно.

Рука отодвинулась, с ней ушел успокаивающий запах. Волк попытался прыгнуть за ним, за ним, но другие запахи удержали меня. Леопард, крыса и что-то еще не мохнатое, не теплое. Ничего, что нам было бы в помощь.

Волк стал когтить мне горло изнутри, будто рвался наружу, расширить хотел, чтобы выбраться. И не мог, не мог, сидел в капкане. Капкан!

Я хотела вскрикнуть, но крик застрял в глотке, вместо него вырвался низкий, траурный вой. Он прорезал гул возбужденных голосов, заставил застыть прижимающие руки, отдался эхом, затихшим во внезапной тишине. И когда эхо затихло, зазвучал другой голос, высокий и сладкий, и третий, более глубокий, на миг слившийся со вторым в торжествующей гармонии. Потом один из них упал на пару октав, нарушив гармонию, но в этом диссонансе была тоже гармония своего рода.

Я ответила им, и на миг наши голоса наполнили воздух вибрирующей музыкой. Прижимающие меня тела соскользнули прочь, запах волка стал ближе. Моего лица коснулась рука, я повернулась к ней, прижалась щекой, ощущая запаховую карту всего, чего эта рука сегодня касалась, но в основе этих запахов был волк. Я попыталась поднять руки, прижаться кожей к коже, но поднялась только одна. Что-то в левом плече сломалось, и эта рука меня не слушалась. Страх пронзил меня раскаленной молнией, я захныкала, и теплая шкура прижалась ко мне ближе. Никогда раньше не знала, что в запах можно завернуться, как в чужую руку. Но сейчас я обняла себя этим запахом, так его вдыхая, что он обволок меня, как объятие.

Продолжая прижимать к себе эту руку, я подняла глаза вдоль нее, выше, пока не увидела черную рубашку и потом — лицо Клея. Глаза у него были волчьи, и мой волк знал, что это я сделала. Я вызвала волка в нем, и тот ответил.

Кровать рядом с нами шевельнулась. Оторвавшись чуть от руки Клея, чтобы понюхать воздух, я обернулась. Это был Грэхем, но поняла я это сперва носом, а не глазами. Такой был теплый запах, такой чудесный. Здоровой рукой я потянулась к нему, чтобы унести с собой немножко этой теплоты и чуда.

Я коснулась его груди и только тогда поняла, что он голый. Как будто иерархия моих чувств перевернулась с ног на голову. Обоняние, осязание, зрение — приматы так не думают, так думают собачьи. Мне смутно вспомнился вид гладкого, мускулистого тела Грэхема, но запах от него был свой, правильный. А не одеждой определяется, кто свой и правильный, а кто нет. Однако прикосновение моей руки к теплой твердости голого тела вспугнуло меня, будто неожиданное. Мысли путались.

Я уперлась рукой ему в грудь, чтобы он не подвинулся ближе. Теперь я его видела, а не только смотрела, и видела, что он весьма рад быть при мне голым. А вот это меня разозлило. У меня все болит, мышцы жжет, ноет в таких местах, где вообще ничего не должно ощущаться, а он, понимаете ли, возбуждается от того, что мы так близко голые. Черт бы его побрал.

Оказалось, что человеческий голос у меня еще есть.

— Нет. — Хрипло прозвучал голос, сорванно, но все-таки различимо. — Нет.

Клодия появилась у изголовья:

— Это я велела ему раздеться, Анита. Тебе нужно как можно больше контакта кожи с кожей.

Я попыталась встряхнуть головой, это оказалось больно. Поэтому я только повторила:

— Нет.

Она опустилась рядом с кроватью на колени, глядя на меня молящими глазами. Таких я у нее никогда не видела.

— Анита, других волков у нас здесь просто нет. Не осложняй жизнь.

Я проглотила слюну — с болью, будто что-то сорвано в горле, что не сразу заживет.

— Нет.

Перед Клодией возник Жан-Клод:

— Ma petite, прошу тебя, не будь упрямой. Хоть сейчас не будь.

Я посмотрела на него, морща лоб. Я чего-то не поняла? Чего-то не знаю? Чего-то. Чего-то важного, судя по выражению их лиц, но я просто не хотела, чтобы голое эрегированное тело Грэхема прижималось ко мне, когда я голая. Не хотела заниматься с ним сексом, а если мы окажемся голые в кровати, шансы на это возрастут. Да, у меня все болит, и ardeur накормлен по горло, но — считайте меня параноиком — рисковать я не хотела. Ради ошметков моей нравственности я не хотела, чтобы Грэхем включился в соревнование будущих отцов. Более всего прочего это удержало мою руку выпрямленной и заставило губы снова сказать «нет».

— Ты не понимаешь, — сказала Клодия. — Это еще не кончилось.

— Что не кончилось? — сумела спросить я глубоким, не своим голосом и тут сообразила. Волк решил, что ему помогают, помогают выйти, что стая поможет ему освободиться из этой тюрьмы, но я отодвинула ощущение других волков. Я отказала им в праве окутывать меня ощущением и ароматом волчьей шкуры, и мой волк снова стал вырываться — на свободу и к ним.

И рука моя потеряла жесткость — со всем остальным телом вместе. Я стала извиваться на кровати, как мешок со змеями, мышцы и сухожилия дергались так, что должны были разорвать меня. Кожа должна была лопнуть, и я почти хотела этого, хотела, чтобы волк этот вырвался из меня, чтобы перестал делать мне так больно. Я раньше думала, что этот волк — я; теперь я думала, что он хочет убить меня.

Запах волка был повсюду, густой, раздражающий, сладкий мускус. Я лежала на кровати неподвижно, по лицу текли слезы, и я хныкала — не волчьим звуком, а тихим, болезненным, человеческим. Я считала болью то, что было раньше, но ошиблась. Если заставить человека испытывать такие ощущения, он тебе расскажет все, что захочешь, сделает все, что скажешь, — только бы это прекратилось.

Я лежала между Грэхемом и Клеем, их голые тела прижимались ко мне как можно теснее, но не сверху, не своей тяжестью, будто они знали, что это будет больно. Они осторожно держали меня между собой, положив руки мне на голову и на здоровое плечо. Прикасались они ко мне так, будто я могу сломаться, и ощущение было такое, будто они правы.

Глаза Грэхема выцвели из черных в карие, и лицо у него было встревоженное. Что они такое видели, чего не видела я? Что со мной? Клей наклонился, прижался губами к щеке и поцеловал меня — легонько. Потом шепнул:

— Перекинься, Анита, просто не мешай. Если ты отпустишь вожжи, будет не так больно.

Он поднял лицо — я увидела, что он плачет.

С тихим щелчком открылась дверь. Я хотела обернуться, но в прошлый раз, когда я это сделала, было очень больно. Не стоило любопытство такой боли. К тому же грудь Грэхема загораживала мне вид.

— Как ты смел приказывать мне прибыть? — прозвучал голос Ричарда, уже полный злости.

— Я пытался сделать это просьбой, — ответил Жан-Клод, — но ты не отозвался.

— И ты решил скомандовать мне, как псу?

— Ma petite нужна твоя помощь. — В голосе Жан-Клода послышался первый намек на злость, будто ему капризы Ричарда надоели не меньше моего.

— Насколько я могу видеть, — сказал Ричард, — помощников ей хватает.

Клей обратил к нему изборожденное слезами лицо:

— Ульфрик, помоги ей. Нам не хватает сил.

— Если вы хотите узнать, как удовлетворить ее в постели, спросите Мику. Я не настолько участвую в этом общем пользовании.

— Ты Ульфрик этой лупы или нет?

Мика стоял в ногах кровати, все еще голый, каким проснулся.

— А это, котенок, внутренние дела волков.

— Прекрати! — заорал Клей. — Не будь идиотом, Ричард, будь нашим вожаком! Аните больно!

Ричард наконец подошел к кровати, заглянул поверх тела Грэхема. Волосы у него еще были встрепаны со сна — густая каштаново-золотистая масса вокруг надменной красоты лица. Надменность, впрочем, ушла, сменившись виноватым выражением, которого я уже боялась не меньше.

— Анита…

С такой болью, с таким страданием произнес он это слово. Потом забрался на кровать, и я увидела, что он все еще в шортах — либо он успел одеться, либо спал одетый, что очень не похоже на ликантропа.

Мужчины подвинулись, давая ему место, но из кровати не вылезли. Ричард пополз надо мной, но первое же прикосновение вырвало у меня тихий стон боли. Он приподнялся на руках и коленях, не наваливаясь на меня, но мой волк был слишком близко к поверхности. Ричард вот так встал над нами — значит он объявлял себя выше нас, а мой волк считал, что он такого не заслужил. И я была согласна.

Я ощутила, как волк собирается для прыжка. Будто действительно может метнуться из моего тела на Ричарда. И я почти сразу поняла, что так оно и произойдет. Однажды мне пришлось ощущать битву зверя Ричарда и моего, и это было больно. Мне сейчас уже было больно, и усиливать боль я не хотела.

— Подвинься, Ричард.

Снова этот хриплый шепот.

— Все хорошо, Анита, я здесь.

Здоровой рукой я уперлась ему в грудь, толкнула.

— Подвинься, быстро.

— Ты встал над ней в позиции доминанта, — сказал Грэхем. — Вряд ли ей это нравится.

Ричард посмотрел на него, не сдвинувшись.

— Она не волк, Грэхем. У нее нет таких мыслей.

Из глотки у меня донесся низкий вой. Хотя я и не собиралась выть.

Ричард медленно повернул голову — как персонаж фильма «ужасов», решивший наконец обернуться. Уставился на меня, и волосы у него как роскошное обрамление удивленных глаз.

— Анита? — сказал он, на этот раз вопросительно, будто не знал, действительно ли я Анита.

Снова густой, дрожащий вой вырвался из моих губ. И голосом более низким, чем у меня вообще бывал, я шепнула:

— Отодвинься.

— Ульфрик, пожалуйста, отодвинься! — взмолился Клей.

Ричард снова встал на колени, все еще надо мной, но в такой позе, которую волк не мог бы точно повторить. Этого должно было хватить, но мой волк нашел другой выход, дыру, сквозь которую можно вырваться. До того, когда я делилась своим зверем с другими ликантропами, я ощущала лишь мех и кость, будто какой-то огромный зверь расхаживает во мне, но на этот раз я его увидела. Увидела того волка, который являлся мне во сне. Он не был совсем белым, скорее цвета сливок, с темным чепраком на спине и темным пятном на голове. Эта темная пелерина отливала всеми оттенками серого, перемежаемого черным, и даже белое и сливочное не было истинно белым и сливочным, а перемешивалось, как молоко и сливки. Я погладила этот мех рукой, и он ощущался как… настоящий.

Резко отдернулась рука, так что даже больно стало, я вскрикнула, но память кожи еще ощущала мех под пальцами здоровой руки, будто я коснулась чего-то плотного…

— Она пахнет по-настоящему, — сказал Грэхем.

Ричард надо мной застыл на коленях.

— Да, — сказал он очень далеким голосом.

— Вызови ее волка, — сказал Клей тихо. — Заставь ее перекинуться, чтобы она себя перестала терзать.

— Она потеряет ребенка, — возразил Ричард, глядя на меня с выражением, которого я понять не могла. Может, и к лучшему, что не могла.

— Ребенка она потеряет и так, и так, — сказала Клодия.

Он посмотрел на меня, и взгляд был растерянный.

— Анита, я вижу в тебе волка, прямо у меня за глазами его образ. Мы его чуем. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Вызвать твоего зверя?

Голос его звучал безжизненно, будто он уже был в трауре. Он не хотел этого делать — сомневаться не приходилось. Но тут мы с ним для разнообразия были согласны.

— Нет, — сказала я. — Не надо.

Он не обмяк, нет, — но напряжение ушло.

— Вы ее слышали. Я не стану это делать против ее воли.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда судороги увидишь. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь держался так долго, — сказала Клодия. — В этот момент уже никто не может сопротивляться превращению. А у нее даже глаза еще человеческие.

Ричард посмотрел на меня с очень печальным лицом.

— Наш человек, — сказал он, но особой радости в его голосе не было.

Он убрал щиты — не до конца, но будто метафизически мелькнул, и я увидела проблеск его эмоций, мыслей, всего лишь проблеск. Если я перекинусь по-настоящему, он не будет меня хотеть. Он ценил мою человеческую суть, потому что сам в себе таковой не ощущал. Если я перекинусь, я перестану быть для него Анитой. Все еще он никак не мог понять, что, став вервольфом, не перестаешь быть человеком.

Но за этими мыслями угадывались другие, хотя, быть может, слово «мысли» здесь неточное. Это был его зверь, его волк, и он хотел, чтобы я перекинулась. Чтобы стала волком, потому что тогда я буду принадлежать ему. Нельзя быть лупой и Нимир-Ра, если ты действительно волчица, по-настоящему.

Эта мысль заставила меня глянуть в сторону, туда, где стоял Мика, и я увидела эту потерю в его глазах, будто он уже был уверен в ней.

Ну уж нет.

Я не стану его терять, ни за что не стану.

Где-то в комнате — я поискала глазами — был еще один мой леопард. Слишком быстро я повернулась, задела мускулы в левом плече, мышцы, которые я порвала. Натэниел подошел к кровати, будто понял, кого я ищу.

На его лице высыхали слезы, будто он плакал и не дал себе труда их вытереть. Можно заводить романы вне своего вида, это я знала, но я помнила: Ричард как-то сказал, что доминанты так не делают. Если ты достаточно высоко в иерархии, вне стаи ты романов не заводишь. Я — лупа, самок выше меня по рангу нет. Я — Больверк, это автоматически возводит меня во что-то вроде офицерского ранга. Как ни верти, но если волк, которого я ощущаю, действительно выйдет на свободу, то теряю я не только неожиданную беременность.

Я знала, что во мне есть еще по крайней мере один зверь. Есть не только волк, но еще и леопард. Уж если мне окончательно становиться мохнатой, могу я выбрать зверя? Глядя в лицо Натэниела, глядя, как отвернулся Мика, чтобы я не прочла его мыслей, я знала, что попробовать хотя бы должна.

Глядя прямо на Ричарда, я сказала вслух:

— Ты не хочешь, чтобы я перекинулась, вот почему ты не станешь помогать.

— На самом деле ты не хочешь быть такой, как мы.

На его лицо вернулась та надменная, злая маска.

— Ты прав.

Его злость проявилась открыто — почти удовлетворенная злость, будто подтвердилось, что я такая же, как и он, что мне не больше его нравится быть в мохнатой шкуре.

Я посмотрела на Мику и Натэниела. Мика придвинулся к Натэниелу, обнимая его.

— Мика, Натэниел, помогите мне вызвать леопарда.

Мика посмотрел удивленно:

— Анита, тут нет выбора. Я чую по запаху, кто ты.

Я хотела было покачать головой, но левое плечо тут же отозвалось болью.

— Во мне четыре различных штамма. Почему я не могу выбрать, в какую сторону идти?

Грэхем и Клей посмотрели на Ричарда, будто спрашивая, что он скажет.

— Я думаю, у тебя нет выбора, — сказал он, — но если ты хочешь попробовать, останавливать тебя я не стану.

Он был задет, и смотреть, как он пытается это скрыть, было больно. Если я перекинусь, он будет искать себе другую. Вряд ли он найдет кого-нибудь, кто согласится делить его с постоянной любовницей, мохнатая она или нет, но — ладно, это же не моя жизнь? А его.

Я видела у себя в голове волка, как просыпающийся сон, весь он был кремовый и белый, черный и серый. Он смотрел на меня такими темно-янтарными глазами, что они казались карими. Как будто смотришь сама себе в душу, а душа смотрит на тебя.

Ричард сполз с кровати. Волк не впал в панику: он стоял во мне — терпеливый, ожидающий. Грэхем пополз за Ричардом — волк забегал ближе к поверхности, возбуждаясь. Я поймала Грэхема за руку:

— Постой.

Он застыл под моей рукой, наполовину уже спустившись на пол.

Клей посмотрел на Ричарда.

— Останьтесь, пока она не велит уходить, — сказал он, и голос его был одновременно сухим, пустым и сердитым.

— Мика, Натэниел, помогите мне пробудить нашего зверя.

Они не стали спорить или колебаться, просто полезли на кровать, подползли ко мне грациозно, как умеют только ликантропы, будто у них мускулы там, где у нас, простых смертных, нет, и при этом будто несут налитую чашку на спине.

Как бы ни было мне больно, но при виде этого зрелища — моих котов, ползущих ко мне голыми, у меня дыхание стало быстрее и пульс чаще. Мой волк забегал мелкими беспокойными кругами. У меня не было лишней руки, чтобы коснуться Клея.

— Клей, прикоснись ко мне.

Он сократил небольшое расстояние, на которое отодвинулся, когда Ричард оседлал меня, прижался ко мне, но осторожно, чтобы не задеть левое плечо. Быстро обучается и редко спорит — приятное разнообразие.

Мика тронул мои ноги, но Натэниел обполз вокруг Клея, чтобы быть возле головы.

— Что нам сделать?

Я никогда не пыталась вызвать одного зверя вместо другого. Мы только недавно узнали, что во мне три разных вида ликантропии. Волк и леопард — этого можно было ожидать, но лев — это было для меня сюрпризом. Такая была маленькая ранка, и так мало крови… но для трансмиссивных инфекций иногда достаточно царапины.

— Пока не знаю.

Я знала, как вызвать зверя в ком-то, если во мне был такой же. Теорию этого мне преподал Ричард.

Я подумала о леопарде. Просто подумала — и ощутила, как он зашевелился во мне. Ощущение это всегда бывало невероятно странным, будто где-то во мне есть глубокая пещера, и зверь там живет, пока его не позовут. Сейчас он развернулся, потянулся и стал подниматься. Мое тело было подобно темной жидкости, из глубин которой поднимается зверь. Это для ликантропа довольно обычно. Проблема была лишь в том, что в моем теле не было механизма включения истинной трансформации, и зверю было некуда деваться. Или это раньше такого механизма не было, до сего дня.

Но где-то в процессе возникновения из этой субстанции ощущения меха, касающегося того, что никогда не должно подвергаться прикосновениям, я поняла, что к поверхности поднимается не одна сущность, а две. Пыталась я вызвать леопарда, но, кажется, получила двух по цене одного.

Волк ощетинился, шерсть на нем поднялась дыбом, тело напряглось. Я ощутила, как ему страшно. Он знал, что окажется в меньшинстве, а в моем теле нет стаи, которую можно призвать на помощь. Но волк уперся, постаравшись казаться побольше и посвирепее, но тут кошки всплыли на поверхность, и волк сбежал. Я ощутила, как он бежит, бежит, скрывается, откуда пришел. Как домой. Впервые я осознала, что мое тело не только тюрьма, но еще и берлога, безопасное укрытие.

Кошки всплыли одновременно, и сила этого процесса выгнула мне спину дугой, подбросила тело на кровати, будто меня сильно толкнули сзади. Я упала на кровать, вопя от боли в избитом теле, получившем еще один удар. Это надо прекратить. Прекратить.

Я увидела кошек — леопард казался малышом рядом со львом. Маленький, тощий, отблескивающий черным, он пятился от льва прочь. Я его могла понять. Львица оказалась громадной — здоровенная коричневатая зверюга. Может быть, она казалась бы меньше, если бы я не видела сперва волка, а теперь леопарда. Лев смотрел на леопарда терпеливым взглядом, ожидая, что решит этот леопард делать дальше. В нем ощущалась уверенность существа, имеющего преимущество в несколько сотен фунтов мышц.

Я отпустила Грэхема и здоровой рукой потянулась к Натэниелу. Он нагнулся ко мне, и когда я его коснулась, лицо его было почти над моим, и я зарылась носом в теплоту его шеи. Он всегда пах для меня ванилью, но под ней ощущался запах леопарда. Острее волчьего мускуса, не такой сладкий, более… экзотичный, за неимением лучшего слова. Леопард перестал дичиться и посмотрел на меня глазами ласковыми и серыми, с едва заметным оттенком зеленого. Я не звала его «кис-кис», конечно, но как-то позвала.

И леопард поднялся во мне, уперся в поверхность моего тела, наполнил меня, как рука, входящая в перчатку, и я ощутила, как он вытягивается, заполняя тело. Я ждала, что это наполнение прорвет мне кожу и выйдет наружу, но ничего такого не случилось. Я чувствовала, как трется о кожу мех не с той стороны, в животе перекатывается что-то под кожей, будто кот об меня чешется. Чуть подташнивало от такого ощущения, но и только. Не было так резко и грубо, как когда был волк, но все-таки я не перекидывалась.

Грэхем и Клей слезли с кровати, так что Мика смог ко мне подвинуться.

— Он здесь, но не выходит. Почему?

— Дай своего зверя мне, — сказал Натэниел.

Я посмотрела на него и мысленно обратилась к мохнатому созданию в себе. Оно ждало терпеливо, потому что я его не боялась. Я его приняла, призвала. И он сейчас сидел во мне, ожидая освобождения. Которого я не могла ему дать.

— Я когда-то уже принял твоего зверя, — напомнил Натэниел.

— Я помню.

Я повернула голову к Мике, переадресуя вопрос ему.

— Отдай ему своего леопарда, Анита.

Натэниел прижался к моему боку теснее. Он наклонился надо мной, перегнулся через меня, опираясь на одну руку, чтобы не давить на меня сверху, опустил ко мне лицо для поцелуя, я почувствовала, как леопард покатился к нему, наполовину жидкий, наполовину твердый мех. Наши губы нашли друг друга, и мы поцеловались. В прошлый раз, когда я передавала ему своего зверя, все было почти так же бурно, как сегодня, но я сопротивлялась; сегодня я просто отдавала, и Натэниел не сопротивлялся. Он поцеловал меня сильно и глубоко, будто хотел ощутить вкус той меховой сути, что была во мне, и в ту же секунду она пролилась у меня изо рта. Я ощутила это как никогда, будто что-то реальное скользнуло изо рта в рот. На миг я задохнулась — и зверь уже был в нем. Он вломился в его тело, в его зверя. Сила удара сбросила Натэниела с кровати, но он удержался, продолжая поцелуй, продолжая, пока густая, тяжелая жидкость бежала по мне, стекая с него, такая теплая, горячая, будто он истекал кровью. Я приоткрыла глаза, увидела, что жидкость эта прозрачная, но тут же закрыла их, чтобы не залило. Его руки лежали у меня на лице, сомкнув нас в поцелуе. Но я хотела этого поцелуя, хотела. Хотела, страдала без освобождения зверя, того освобождения, что тело мое не могло дать.

Здоровой рукой я обхватила Натэниела и почувствовала, как лопается на нем кожа, как подобно твердой воде выливается из него мех, горячий бархат. Рот его изменил форму у меня на губах, и пришлось изменить поцелуй, потому что губ у него стало мало. Я лизнула языком вдоль зубов, таких острых, что могли меня съесть в буквальном смысле. Он отдернулся, и я смогла утереть с лица тяжелую жидкость и увидеть его снова. Лицо было и человеческим, и мордой леопарда, странное и изящное сочетание. Человеко-леопард получался лучше, чем человеко-волк, быть может, потому, что у кошачьих морда короче.

Я подняла к нему руки и сообразила, что левая рука работает. Я не перекинулась, но передача моего зверя Натэниелу дала мне то исцеление, что дало бы и превращение. Интересно.

Я обняла его, и мех оказался сухой, хотя я была покрыта прозрачной слизью, что вытекает из оборотня при превращении. Никогда не понимала, почему у них мех остается сухой, но так всегда бывает.

Обеими руками я гладила невероятную мягкость меха, ощущала силу мускулов, а еще — что тело его вполне реагирует на такое тесное прижатие ко мне. Нам случалось заниматься любовью, когда он бывал в этом виде, и сейчас тоже это казалось неплохой идеей, но что-то во мне еще было внутри, и оно ждало.

Лев зарычал оттуда, где был, где ждал терпеливо. Давая мне знать, что он — то есть она, львица, — никуда не ушла.

— Черт! — шепнула я.

Натэниел понюхал воздух возле моего лица.

— Лев.

Мика скатился с кровати.

— Нам нужен оборотень-лев, и быстро, пока он не решил вырваться силой.

— У нас нет львов, — сказал Жан-Клод.

Я подумала. Подумала: «Мне нужен лев». Представила себе золотистую шерсть, темные оранжево-янтарные глаза. И отправила зов, не к своему льву — к какому-нибудь.

И ощутила ответ, далекий голос. Два притягивающих ответа, будто я держала два поводка. Один ответил неохотно, зато другой — с энтузиазмом.

— Они идут, — шепнула я. — По крайней мере он.

— Кто идет? — спросил Натэниел своим рычащим голосом.

— Куки-Монстр.

Ради самой жизни я не могла бы вспомнить его настоящее имя. Я только вспомнила, как прозвала его за дурацкие синие волосы.

Повышенные голоса раздались раньше, чем кто-то постучал в дверь. Мужские голоса, спорящие прямо под дверью. Клодия кивнула, и Лизандро направился к двери. Он открыл дверь, и там стоял Куки-Монстр с синими шипами волос и темный лев-оборотень, Причал… нет, Пирс. Пирс его звали. Куки улыбался, еще когда входил в дверь, одетый только в джинсы, и еще пистолет заткнут за пояс. Как будто штаны он надел не из скромности, а чтобы было куда пистолет сунуть. Пирс глядел волком. Он был одет полностью, хотя рубашку застегнул криво, а пиджак задрался, показывая наплечную кобуру. Пистолет вроде как «Беретта». Я бы не выбрала его как скрытое оружие, но у меня руки меньше.

Увидев их, я не удивилась. Я их позвала. Удивилась я, увидев Октавия, слугу-человека Огюстина, вошедшего за ними по пятам. Он был одет безупречно, как и накануне, только без галстука, и манжеты болтались свободно. Если бы не это, ни за что не догадаться, что он спешил.

— Это возмутительно! — заявил он. — Сперва вы унизили и оскорбили моего мастера, теперь пытаетесь украсть его львов. Вы думаете, что, раз Огюстин спит дневным сном, вы можете просто забрать их себе?

Он как следует меня рассмотрел — и замолчал. Замолчал, думаю, потому что люди в комнате расступились, и он увидел меня на кровати. С Натэниелом. Не знаю, что он решил, но вдруг я увидела все это глазами постороннего: я, голая, на кровати, покрытая прозрачной липкой жидкостью. Натэниел, голый и возбужденный, в виде леопарда-человека, у меня в объятиях. Остальные мужчины в комнате, тоже голые. Что бы подумала я, войдя в такую обстановку? Наверное, то же, что подумал Октавий.

И выражение лица Куки показывало, что он подумал то же самое, и ему это очень нравится. Он направился к кровати, но Пирс поймал его за руку, придержал. Куки на него зарычал, и от этого звука лев во мне напрягся.

— Она тебе сейчас мозги затрахает, не давайся! — сказал Пирс.

— Ты тоже слышал ее зов, — ответил Куки. — И тоже не мог сказать «нет».

— Но я не хочу идти к ней. Не хочу, чтобы она меня использовала.

Он повернул своего напарника лицом прочь от кровати. У Куки на правом плече была татуировка из «Улицы Сезам»: маленький довольный Куки-Монстр лопает печенье. Значит, цвет волос не случайно выбран.

— А я хочу, чтобы она меня использовала.

— Сопротивляйся этому желанию!

— А не хочу сопротивляться, — сказал Куки.

— Если бы наш мастер сейчас бодрствовал, — сказал Октавий, — ты бы на такое не осмелилась.

Он обошел их обоих, подошел к кровати — Клодия и Лизандро встали между кроватью и ним. Но тут он увидел, как от стены отступил Жан-Клод, и что у него стало за лицо! Страх, страх и смущение — вот что отразилось на нем. Он был потрясен, увидев Жан-Клода. В конце концов Октавий сумел справиться со своим лицом, но первого взгляда было достаточно — и еще упоминания, что Огюстин спит. Тут я сообразила. Мы не проспали целый день, и Клодия с ее командой не вернулись на дежурство — мы вообще почти не спали, и Жан-Клод не умер на рассвете. Он, как и Дамиан, не умирал теперь на рассвете, если спал, касаясь меня.

Октавий снова стал надменным, но гнев отложил подальше — не хотел затевать ссору. Он поклонился.

— Жан-Клод, я не думал, что ты на ногах. Я не увидел тебя. Как правило, у меня манеры лучше, чем я проявил сейчас, это гнев заставил меня забыться. Прошу меня простить.

Слова звучали отчетливо, но произносил он их слегка торопливо. Очевидно, это было для него нервное бормотание.

— Здесь нечего прощать, Октавий, — если, конечно, ты не станешь нам помехой.

Октавий посмотрел на него, и видно было по напряженным плечам, что ему очень неуютно.

— Помехой — в чем, Жан-Клод?

Жан-Клод встал перед ним, все еще голый, но совершенно не смущаясь, как любой из оборотней. В голом виде он шел как в самом изысканном убранстве, будто не замечая собственной наготы.

— Огюстин сказал, что эти два льва — предлагаемые кандидаты в pomme de sang для ma petite.

— Это так, — кивнул Октавий.

— Возможно, мы слишком поспешно отвергли их накануне. Я думаю, что ошибки этикета были допущены с обеих сторон, как ты думаешь?

— Вероятно, вероятно, мы все слишком спешили, — согласился Октавий. По голосу было ясно, что он не очень понимает, куда ведет разговор, и пытается проявлять осторожность, но так, чтобы это не было оскорбительно. Я думаю, что если бы Жан-Клод здесь не стоял, а его собственный мастер не был бы мертв для мира, Октавий был бы менее осторожен и более зол. Черт побери, если бы сейчас здесь была только я да оборотни, он бы нас всех послал к соответствующей матери — вежливо как-нибудь.

— Ma petite сейчас попробует одного из ваших львов. Я думаю, что в свете всего того, что случилось, неплохо было бы сцементировать более сильную нашу связь с твоим мастером. Мы ведь, в конце концов, два самых сильных мастера в этой стране, и наши территории — наиболее сильные в центре этой страны.

Я отследила формулировку. Подразумевалось, но не говорилось впрямую, что совместно мы могли бы править в центре этой страны, и не лучше ли быть нам союзниками, нежели врагами? Или это я случайно чуть-чуть подслушала мысли Жан-Клода. Он не имел ни малейшего намерения начинать какую-нибудь завоевательную войну, но намекнуть на нее — это давало нам в руки два рычага: страх и жадность. Страх оказаться нашим врагом и жадность — принять участие в дележке трофеев, если мы решимся на завоевание. Жан-Клод играл с Октавием.

Тот облизнул губы, выпрямился, будто только что заметил, что сутулится.

— Вероятно. Я знаю, что в намерения Огюстина входило предложить львов как pomme de sang. Или выменять на кого-нибудь из твоих женщин.

— Я не вымениваю своих подопечных. Надеюсь, ma petite ясно изложила это твоему мастеру.

— О да, вполне ясно, — кивнул Октавий. Чуть-чуть послышались злые нотки, и он постарался овладеть собой, поэтому последующие слова были пустыми и неоскорбительными. — Я думаю, моему мастеру будет приятно, если вы сочтете его кандидатов в pomme de sang достойными внимания.

Жан-Клод посмотрел на меня. Лицо его было непроницаемым, красивым, но голос его у меня в голове, тихий-тихий, мимолетный, сказал мне, чего он хочет:

— Зови их.

Я протянула к ним руку и сказала:

— Ко мне.

Куки немедленно повернулся ко мне, и только пальцы Пирса на его руке остановили его.

— Пирс, не вынуждай меня с тобой драться.

— Если он недостаточно силен, чтобы устоять, — сказал Октавий, — предоставь его его судьбе.

Куки посмотрел на Октавия:

— Ты не понял. Я не хочу ей сопротивляться. Я хочу, чтобы она меня взяла.

Пирс попытался снова повернуть Куки к себе.

— Ты не понимаешь? Это же подстава! Она тебя уже подчинила. Она уже тебя сделала, и ты даже еще не понял!

— Может быть, но если это и так, меня устраивает. — Тень улыбки, которую я видела, исчезла, и голос его прозвучал очень серьезно: — Убери от меня руки, Пирс. Второй раз просить не буду.

— Отпусти его, Пирс, — велел Октавий. — Это приказ.

Пирс глянул на него сердито, но руки отпустил. Даже поднял их вверх — дескать, не виноват.

Мелькнула мысль посмотреть, не удастся ли заставить подойти и Пирса, но Куки уже шел ко мне. Одного льва пока хватит.