Глава 9. Турецкий стоял на трибуне автодрома, рассматривая серую, петляющую асфальтовую полосу

ВОПРОСЫ

Турецкий стоял на трибуне автодрома, рассматривая серую, петляющую асфальтовую полосу. Сегодня здесь было пустынно: команды разъехались, зрители отсутствовали. Ветер гонял по трибунам флажки, целлофановые пакеты из-под чипсов, пивные банки.

Он приехал сюда, чтобы собственными глазами увидеть место, где погиб Егор Калашников. Следователь уже знал, что каждый поворот трассы имел свое название. Тот, на котором погиб гонщик, именовали «зет». Добравшись до него, Турецкий осмотрелся. На экране телевизора этот поворот казался довольно широким, на самом же деле был он очень узок, и гонщика, не сумевшего сбросить скорость и резко свернуть влево, ждала впереди бетонная стена. В материалах дела фигурировали точные цифры: Калашников врезался в стену на скорости триста десять километров в час. На бетонной стене остались две глубокие борозды, а ниже надпись красной краской: «Калаш навсегда!»

«А ведь действительно навсегда», — подумал Турецкий.

Он направился к бетонным боксам, из которых болиды выезжают на трассу. Во время гонок в каждом таком боксе кипит бурная деятельность: механики суетятся вокруг машин, пилоты изучают на мониторах результаты предыдущих заездов, шныряют журналисты, иногда можно увидеть и знаменитую фотомодель — подругу кого-либо из спортсменов.

Александр нашел Тетерина — крепко сбитого мужика лет под шестьдесят с крестьянским лицом, носом картошкой, темными от въевшейся металлической пыли короткими пальцами и широкими ладонями.

— Здравствуйте, Константин Сергеевич! Моя фамилия Турецкий. — Генерал протянул удостоверение. Старший механик команды «ЮМС» внимательно рассмотрел его, перевел колючий взгляд на следователя.

— Ну? — лаконично проронил он.

— Я хотел поговорить с вами о Егоре Калашникове.

— А что теперь говорить? Говори не говори — парня не вернешь.

— Это верно. Но Генпрокуратурой возбуждено уголовное дело. Так что поговорить придется.

— Ну валяй спрашивай.

Тон был фамильярный и весьма недружелюбный. Турецкий соображал, как наладить контакт.

— Вы работу закончили?

— У меня день ненормированный. Я здесь днюю и ночую.

— Мы можем отойти на часок?

— Куда?

— Да я здесь харчевню одну заприметил. Ужас как жрать хочется. Компанию не составите?

— Чего же? Можно. Я еще не обедал. Харчевен здесь до дури настроили. Ну пойдем, следак, я тебе свою покажу.

Они разместились за столиком небольшого чистенького, полупустого кафе. Тетерина здесь знали. Тут же подскочил официант с вопросом:

— Вам, Константин Сергеич, как обычно? — и, услышав короткое «да», вопросительно поднял брови на Турецкого: — А вам?

Александр Борисович изучал меню.

— Бери солянку, они ее здесь классно готовят, — посоветовал механик. — Первое и второе водном флаконе.

— Отлично. Давайте солянку, — тут же согласился Турецкий.

Увидев на столе пепельницу, он достал пачку. Те-терин вытащил свою.

— Никак от этой заразы не отвыкну, — вздохнул он. — Только соберешься бросить, что-нибудь да случается. Вот две недели не курил — и что? Калаш погиб. Разве здесь бросишь?

— А какой он был, Егор?

— Какой? Не знаю, как сказать… — Тетерин затянулся. — Отличный парень был, ну то есть настоящий гонщик.

— Друзья у него были?

— Среди гонщиков? Да не сказал бы. Здесь все друг друга знают, но не все друг друга любят. А Егору к тому же завидовали.

— Чему?

— Тому, что он Соболевскому глянулся. Некоторые считали, что ворожила ему судьба, что был он везунчиком: попал во Францию, в «Маньярди». Там, мол, и слона танцевать научат. Только лажа все это! Это такой спорт: на везении не проедешь. Егор был рожден, чтобы стать чемпионом! Родился бы он за буфом, был бы покруче Шумми. Да он и так состоялся на все сто! Выиграл этап «Формулы-1» — это с ним навсегда останется, что бы ни говорили!

— А что за характер у него был? Веселый или наоборот? Вы ж его хорошо знали.

— Я его много лет знал, еще с тех пор, когда он только начинал, — это правда. А хорошо или нет — не знаю. Каждый человек — вещь в себе. Про веселость… не скажу, чтобы был он такой уж компанейский. Скорее наоборот. Просто с машинами ему интереснее было, чем с людьми, вот и все. Кто так же был на этом деле повернут, тот с ним общий язык находил.

— То есть разбирался он в них хорошо?

— В болидах? Да не хуже меня. Он машину чувствовал как свою шкуру. Мог в незнакомый болид сесть, круг проехать и тут же сказать, что в нем не так. Его даже итальяшка этот, Берцуллони, заценил на все сто.

— Значит, машина не могла выйти на трассу неисправной? — как бы между прочим спросил Турецкий, прихлебывая горячую и действительно очень вкусную солянку.

Механик глянул на него острым, недобрым взглядом.

— Ты чего, мужик? Соображаешь, что говоришь? — Тетерин даже есть перестал. — Я лично его машину готовил! А я за него, за Калаша, душу черту продам, понял?

— Разве я говорю о вас? — не обиделся Турецкий. — Может, кто-то со стороны…

— С какой стороны? С левой, с правой? — окрысился Тетерин. — Во время гонки в боксы муха не залетит!

— Да вы не сердитесь! Я свое дело делаю. А мое дело — выяснить причину гибели Калашникова. К делу приобщен документ, из которого следует, что перед стартом машина Егора подвергалась какой-то переделке…

— «Переделке…» — презрительно передразнил механик. — Подгоняли рулевую колонку. Перед гонкой болид пригоняется под первого пилота, это общее правило, понял? Техническую экспертизу машины проводили после катастрофы, так? Небось в деле есть заключение?

— Есть.

— Так я думаю, если бы мы что-то не так приварили, вы бы со мной не здесь сидели и не так разговаривали, верно?

— Верно. Но вы-то сами как думаете, что произошло? Несчастный случай?

— А хрен его знает, — вздохнул механик. — Главное — уже после финиша! Ему тормозить нужно было, а он на полной скорости дальше — и в поворот!

Механик снова закурил, уставился в окно.

— Вообще он из этой Франции какой-то чумной приехал…

— Когда?

— Да за день до гонки. Он же последнее время мотался туда-сюда… Кто-то у него там был.

— Кто?

— Не знаю. Сам не рассказывал, а я не лез. Кто я ему? Душеприказчик? Видел, что парень в напряге, это да. А почему — не мой вопрос. Всяк сверчок знай свой шесток.

— А что за история была у Калашникова во Франции?

— Так я по газетам знаю, как и вы. Сам-то он не рассказывал. Говорю ж, неболтлив он был, Калаш. В общем, дело было с полгода назад. Он тогда впервые участвовал в «Формуле», хорошо выступил. А потом на Егора какие-то гопники напали, ножом пырнули, чудом жив остался. Что-то с ногами было. Мы все на нем крест поставили. А он поднялся и вернулся в спорт. Нет, Калаш могучий парень был! Как Маресьев, ей-богу!

— Может, он после этого на здоровье жаловался?

— Это не ко мне вопрос, это к доктору. Если бы жаловался, на трассу бы его не выпустили. Их же проверяют по всем показателям. Биохимия там всякая и прочее… Правда, медик наш говорит, что он мог на секунду сознание потерять — и управление соответственно.

— Почему?

— Ну так там перегрузки на поворотах до четырех с половиной «§». Если в этот момент неправильно вдохнуть-выдохнуть, можно на пару секунд отключиться — больше чем достаточно, чтобы на тот свет отправиться. Но вы об этом лучше с врачом команды потолкуйте… И вообще, пора мне возвращаться… — наскоро доев, стал подниматься механик.

Они вернулись на автодром вместе. Турецкий поговорил и с врачом (тот, в сущности, повторил слова Тетерина), и с другими механиками, с пилотами из команды. Все говорили примерно одно и то же. И от каждого разговора оставалось ощущение недоговоренности.

Турецкий слушал, делал записи в блокноте и думал, что во всей этой истории есть какая-то скрытая пружина, которую пока никак не удается прощупать: для чего она, из чего сделана.

С одной стороны, собственный опыт Турецкого, опыт «важняка», съевшего пуд соли на расследовании преступлений, говорил за то, что данное дело — пустышка. С другой — явное «сопротивление материала», некая скрытая пружина утверждала Турецкого в обратном: есть что-то «за кадром», что-то, чего он пока не знает, но непременно должен выяснить. Если, конечно, не утонет в обилии подробностей, которые будут появляться все в большем количестве. Увы, это количество далеко не всегда переходит в качество…

Зачем же Калашников, миновав финишную черту, на полной скорости ринулся дальше, к роковому повороту? Повороту, который успешно преодолел за время гонки множество раз?! Зачем он «мотался туда-сюда» во Францию? Что за нападение было на него совершено во Франции? Случайная уличная драка или что-то другое?

Пока одни вопросы.

Турецкий разглядывал сидевшего напротив маленького, некрасивого человечка с громкой фамилией Соболевский. Аркадий Яковлевич явился не один, приволок начальника службы охраны и адвоката. И, если присутствие последнего на допросе свидетеля предусматривается Уголовно-процессуальным кодексом, то охрана — это уж перебор. Но генеральный распорядился допустить и охранника. Телефонное право. «Словно опекун при несовершеннолетнем», — с раздражением думал Турецкий, поглядывая на гэбэшного вида каланчу, сверлившего в свою очередь Турецкого чекистским взглядом. Адвокат, напротив, был мелким, неказистым, плешивым мужчиной — калька с самого Соболевского — и источал медовую любезность. Они беседовали около часа, но ничего существенного Турецкий пока не услышал.

— И все же, Аркадий Яковлевич, в своем заявлении вы утверждаете, что Калашников убит…

— Я не утверждаю, — тут же перебил олигарх.

— Ну как же?! Вот цитирую: «… Все это, вместе взятое, делает для меня очевидным тот факт, что смерть Калашникова не случайна, что это именно убийство…»

— Аркадий Яковлевич писал это заявление в минуты сильнейшего душевного волнения, связанного с гибелью талантливого спортсмена, — немедленно вставил адвокат. — Возможно, он не очень четко сформулировал свои мысли.

— То есть теперь вы не считаете, что смерть Калашникова является насильственной?

— Я ничего не считаю! — взвился олигарх. — Это ваше дело разбираться, насильственна она или нет!

— Что я и пытаюсь делать. — Профессиональным самообладанием Турецкий попытался погасить лишние эмоции. — Вернемся к вашему заявлению. Вы пишете, что, возможно, имели место действия околоспортивной мафии или строительных фирм, проигравших тендер на строительство трассы. Или, предполагаете вы, к преступлению причастен международный криминалитет, не желающий подпускать Россию к соревнованиям «Формулы». Это серьезные обвинения. Когда вы писали свое заявление в состоянии сильного душевного волнения, вы опирались на какие-либо факты?

— Нет. Это ваше дело искать факты. Я просто хочу, чтобы все обстоятельства смерти Егора были выяснены!

— Здесь наши желания совпадают. Я, представьте, хочу того же. — Опять спокойствие следователя притупило выпады Соболевского. — То есть никаких прямых угроз в ваш адрес или в адрес погибшего гонщика не поступало?

— Нет, прямых угроз не было. Но и так понятно, что есть масса недовольных как моими финансовыми успехами, так и спортивными успехами Егора.

— А как вы прокомментируете вот это? — Турецкий протянул Соболевскому копию газетной статьи с заголовком «Я близко знала Егора Калашникова» с фотографией красивой женщины под ним.

Соболевский чуть побледнел, надел очки, пододвинул газету к себе, прочел колонку текста.

— Думаю, это обычная газетная утка! — еще больше побледнев, процедил он.

— Здесь сказано, что госпожа Сомборская имеет к вам непосредственное отношение.

— Олеся Викторовна — деловой партнер Аркадия Яковлевича, — вставил адвокат.

— Замечательно. В таком случае вы поможете мне связаться с нею? Вам, разумеется, известно ее местонахождение? Телефон в квартире не отвечает. И там, похоже, никто не живет. Во всяком случае, соседи видят Олесю Викторовну чрезвычайно редко.

— Ее сейчас нет в Москве. Она на отдыхе за границей.

— Где, если не секрет?

— В Италии. А что?

— Ничего. Госпожа Сомборская тоже считает, что Калашников был убит. И даже, как следует из интервью, знает заказчика преступления.

— Это полная чушь! Что она может знать?! Олеся Викторовна — женщина весьма экзальтированная, это во-первых. Во-вторых, сомневаюсь, что она вообще делала подобное заявление. Что вы, не знаете отечественных журналистов? Для красного словца не пожалеют и отца!

— Не скажите. Я был в редакции, слушал диктофонную запись интервью. Она соответствует газетному материалу. Когда Сомборская возвращается?

— Через две-три недели, может быть позже. Вернется, когда захочет. Но мне бы не хотелось, чтобы ее подвергали допросу. Она очень переживает гибель Калашникова. Создание команды — это был ее бизнес. Ее часть нашего общего бизнеса, — поправился он.

— Вот как? Я думал, что это вы приобрели французскую «Маньярди».

— Да, «конюшню» приобрел я. А отечественного пилота для стажировки искала она. И курировала его. Ездила во Францию, вела переговоры с менеджером команды Берцуллони.

— Тем более интересно с ней побеседовать. Узнать подробности французского периода жизни Калашникова. Насколько мне известно, там с Егором Андреевичем случилась беда?

— Олеся не была там ни во время несчастья, ни после него. Честно говоря, мы тогда поставили на Егоре крест как на гонщике. Уход за ним был хороший, он ни в чем не нуждался. А госпожа Сомборс-кая не сиделка. Так что вряд ли она окажется вам полезна.

— Не понимаю, чего вы боитесь? Я не кусаюсь.

— Я ничего не боюсь! — Соболевский смерил Турецкого высокомерным взглядом. — Если угодно, вызывайте Сомборскую. Я просто хочу уберечь близкого мне человека от всех этих… разбирательств.

— Похоже, Олеся Викторовна сама добивается разбирательства.

— Разумеется, следствие имеет право вызвать на допрос того, кого считает нужным. — Адвокат посмотрел на олигарха неким исполненным тайного смысла взглядом. — Когда Олеся Викторовна вернется, я думаю, вы сможете допросить ее, какие проблемы? Но в заявлении Аркадия Яковлевича сказано и о переделке рулевой колонки, которую производили механики за день до соревнований. Вот на что следует обратить внимание!

— Благодарю за подсказку. Сам бы ни за что не догадался, — съязвил Турецкий. — Что ж, если вам больше нечего добавить, на сегодня все. Если возникнет необходимость, я вызову вас еще раз, Аркадий Яковлевич, уж не обессудьте!

Когда посетители ушли, Турецкий прокрутил дик-тофонную запись допроса. Похоже, олигарх действительно написал заявление сгоряча, так как теперь отказывается почти от каждого написанного слова. Что же вывело из себя столь расчетливого, с изощренным умом шахматиста человека? Видимо, сильное чувство. Какое? Страх, любовь, ненависть, ревность — мало ли сильных чувств, ослепляющих разум? А Соболевский хоть и предусмотрительный, и циничный, но человек со всеми свойственными людям слабостями. И одной из них явно является госпожа Сомборская. Любовница? Александр Борисович знал, что да, любовница. Этот факт почти не скрывался. Но, видимо, больше чем просто любовница. Не дают такие воротилы бизнеса откусить от своего пирога всем женщинам, с которыми спят. Может, роковая любовь? Может, прав в своем предположении Грязное: Соболевский сам убрал своего протеже?