II. Структура и процесс

II.1.

Оперативистская семиология дает модель смыслопорождаю­щего механизма, который представляет собой коммуникативную цепь, уже рассмотренную нами в А.1.II. Эта модель предполагает, что в миг достижения адресата сообщение " пусто". Но это не та пустота произведения-воронки, отсутствующего произведения, которую по­стулирует " новая критика", это готовность к работе некоего означи­вающего аппарата, на который еще не пал свет избираемых мною, чтобы высветить его смысл, кодов.

Но как я узнаю, что это смыслопорождающий механизм? Благода­ря тому, что в самый миг получения я высвечиваю его некими фунда­ментальными кодами. " I vitelli dei romani sono belli" — я получаю сигнал и соотношу его с фонологическим кодом, и внезапно обретает форму некая последовательность означающих, которая еще до того, как я пойму, что же она означает, уже оповещает о себе как о некой структуре. И лишь в тот миг, когда я налагаю на сообщение код латинского или итальянского языка, я начинаю опознавать денота­тивные значения. И все же в сообщении остается некоторая недоска­занность, позволяющая мне продолжать выбор. Если я представил его себе на латыни, то спрашивается, кто такой этот призываемый в бой Вителлий? Велениям какого бога он следует? Каков был воинствен­ный клич в мифологии и воинском ритуале древних римлян? Что это,

трубящая труба, песнь Тиртея, звон меча и т. п.? Сообщение мало-по­малу наполняется смыслом, но стоит только несколько измениться обстоятельствам адресата, а кодам расслоиться, как в сообщение вры­ваются новые смыслы.

Но какие смыслы воспринимаются? Уже само приложение к сооб­щению кода есть некая структурная гипотеза, которая вовсе не стано­вится менее рискованной и интересной с эпистемологической точки зрения оттого, что, как правило, мы ее выдвигаем наугад. Предложить код — это значит выдвинуть гипотезу и прикинуть, что из этого выходит.

Предложенный код выявляет определенные значения, но затем он сопоставляется с другими кодами, лексикодами и подлексикодами для того, чтобы убедиться в том, что все коннотативные возможности сообщения исчерпаны. При этом само зарождение движения связано с тем, что сообщение — осознанное сообщение (произведение искус­ства) или неосознанное (отношения родства) — сталкивается с мощ­ным айсбергом социальных конвенций (кодов) и обстоятельств (см A.2.VI.1.2.), обусловливающих выбор кодов и представляющих собой такой параметр референта, который, не предопределяя однозначно содержания сообщения, сужает круг поисков.

II.2.

Незаполненность сообщения не связана с каким-то особым качеством. Его так называемое " отсутствие" — ясно, однако, что речь идет о метафоре, — обязано вторжению наслаивающихся друг на друга конвенций. Сообщение прозрачно вовсе не из-за своего " отсут­ствия": сразу и вдруг оно мне не раскрывается, оно непрозрачно, потому что отторгает коды, которые ему оказываются чуждыми. Наи­более адекватные действия состоят в том, чтобы сделать ряд шагов ради восстановления исходного кода и проверить, насколько верны выдвинутые гипотезы. Конечно, пригодность кодов подчинена логике означающих, но мы уже видели, что и сама по себе логика означающих, коль скоро мы выделяем эти означающие, а не другие, есть продукт уже состоявшейся декодификации. Некий ритм, геометрическая или арифметическая упорядоченность, которые заведуют определенными формами и не дают мне приписать им значения, противоречащие складывающимся закономерностям, уже представляют собой какую-то гипотетическую структуру. Имея последовательность 2, 4, 6, 8, логично предположить, появление 10, но только при том условии, что исходя из собственного опыта, я считаю, что передо мной совершенно определенный вид прогрессии (каждое следующее число больше предыдущего на два). Если даны числа 3, 7, 10, то одна логика ряда устанавливается, когда я подчиняю его коду-правилу: " каждое сле-

дующее число получается путем прибавления предыдущего", таким образом, следующим числом должно быть 17. Но если код относится к ряду чисел, наделенных сакральным значением (Троица, смертные грехи, заповеди), то логика будет другой, и числовой ряд должен быть иным и последнее число, возможно, будет семьдесят семь ¹⁹³.

Подчеркивая значение " логики означающих", мы на самом деле воздаем должное последовательности использованных кодов. На краю этой бездны смыслопорождения ощущается не пустота, но неис­черпаемое богатство социально-исторических кодов, которые борют­ся с сообщением, обеспечивая ему жизнь во времени. И длительность этой жизни зависит от того, насколько оно намеренно " открыто", и от того, насколько оно оказывается кстати. Во всяком случае, комму­никативная цепочка предполагает историческое измерение, развора­чиваясь историей, она историей же и обосновывается.

И если вполне можно представить себе эту яростную схватку между структурой и историей, то не только потому, что структура, о которой идет речь, не является орудием синхронного исследования исторических в своей сути явлений, но потому что с самого начала структура понимается как отрицание истории в той мере, в какой она претендует на обоснование Тождественного.

¹⁹³ Ср. анализ " Кошек" Бодлера, проведенный P. Якобсоном и К. Леви-Стросом (" Les chats" di Charles Baudelaire, di P. Jakobson e C. Lé vi-Strauss, " L'Homme" gen -aprile 1962), который должен являть собой пример " объективного" структурного анализа. Несомненно, что это структурный анализ, но что означает в данном случае " объективный"? Если стихотворение обретает статус некоего " абсолютного объекта", так это потому, что анализ, проведенный на одном уровне, отсылает к анализу на другом уровне, и все они вместе " поддерживают" друг друга (что полностью совпадает в нашим представлением об эстетическом идиолекте, о котором речь шла выше). Разумеется, выявление фонологических и синтаксических структур может показаться вполне объективной операцией, но как быть с утверждением авторов о том, что " эти феномены формальной дистрибуции в свою очередь покоятся на семантическом фундаменте"? Мы определенно имеем дело с прочтением каких-то элементов, обретающих коннотативное значение в свете тех или иных культурных кодов (как, например, при имени Эреб возникает коннотация tenebre (мрак), и с этого момента соответствия в плане означающего устанавливаются по указке плана означаемых, и это вполне естественно. Абсолютным объект оказывается потому, что он выступает как устройство, допускающее различные прочтения, и абсолютен он в том смысле, что внутри определенной исторической перспективы, той самой, которой принадлежат его читатели, он обеспечивает максимум объективности. В данном случае объективности прочтения способствует то обстоятельство, что сравнительная историческая близость позволяет читателям довольно легко восстанавливать авторские коды, особенности бодлеровской интонации, отвечающей нормам современного французского, на основе которых устанавливается рифма и т. д.

II.3.

Ложное впечатление " объективности" означающих распро­страняется также и на то ответвление семиологии, которое, казалось бы, застраховано от него, а именно на семантику как науку о значени­ях. Когда структурная семантика старается привести в систему едини­цы значения, возникает сильный соблазн считать — коль скоро перед нами система, — что мы имеем дело с однозначно определяемой объ­ективной реальностью.

Посмотрим, например, какие упреки адресует Клод Бремон авто­рам попыток структурного и семантического анализа текстов Корана при помощи перфокарт ¹⁹⁴.

Бремон замечает, что это исследование эффективно, поскольку " обнаруживает совместимость или несовместимость понятий, кото­рые никто не стал бы соотносить, оно выявляет неожиданные констел­ляции смыслов, присущие самой структуре текста, хотя и невосприни­маемые при самом внимательном чтении", однако в конечном счете авторы, навязывая сообщению собственные коды, систематизируют не " объективные" идеи Корана, но " мысли современного западного ученого о Коране". Бремон противопоставляет этим начинаниям идею некоего объективного исследования, призванного выявить " им­манентную тексту" систему понятий, вдохновляясь не столько удоб­ствами кодификации, сколько " посильно точной декодификацией " Здесь нетрудно распознать еще один пример " утопии означающих". на самом деле нельзя указать на какое-либо означающее, не приписав ему самим фактом указания на него какого-либо смысла, в связи с чем чаемая имманентная тексту система " сем" все равно окажется не чем иным, как попыткой современного западного ученого описать содер­жание данного текста. Даже такая строгая процедура, как ельмслевское описание семантической значимости какого-либо понятия путем отграничения его от семантического поля другого понятия, предпо­лагает, что оба понятия уже наполнены смыслом, что они уже поняты, установить, что смысловое поле французского bois шире итальянско­го bosco, можно только в том случае, если известно, что сказав bosco, итальянец не имеет в виду дрова и строительный лес. Итак, если структурирование означающих не может не зависеть от конкретных условий их использования и если, с другой стороны, допустив, что значения и есть их использование говорящими, я не пойду никуда дальше общих рассуждений и буду вынужден заняться переписью соответствующих узусов, то идея перечня узусов должна уступить

¹⁹⁴ М Allard, М Elzè ire, J. С. Gardin, F Hoars, Analyse conceptuelle du Coran sur cartes perforé es, Paris—Aja, 1963, Claude Bremond, L analyse conceptuelle du Coran, in " Communications", 7, 1966

место представлению о ситуационных кодах. Оно позволяет лучше понять, как строится коммуникативная цепь, когда то или иное сооб­щение, организованное на базе одних кодов, интерпретируется с по­мощью других и, следовательно, оказывается способным быть носи­телем многих значений и смыслов.

II.4.

И подобно тому как это происходит в области семантики, изучение крупных синтагматических цепей и нарративных " функций" также слишком часто оказывается в зависимости от утопического представления об объективности означающих. В этом случае внима­тельное прочтение Аристотелевой " Поэтики", от которой так зависит множество работ по нарративному дискурсу, могло бы избавить от многих заблуждений. Разумеется, можно рассматривать фабулу как ряд функций или как матрицу бинарных функциональных оппозиций, но нельзя распознать эти функции, не приписав загодя каждой из них какого-то смысла и, стало быть, значения. Что значит, например, что с каким-то персонажем должно случиться что-то ужасное или жалост­ное? Это значит, что с ним должно произойти что-то такое, что в глазах членов конкретного сообщества должно считаться ужасным или жалостным. Страшно или нет, если персонаж обречен, сам того не ведая, пожрать своего сына? Конечно, страшно и древнему греку, и современному западному человеку. Но нетрудно представить себе такую модель культуры, в которой это ритуальное поведение не будет выглядеть страшным. Понятно, что древний грек испытывал состра­дание, видя, что Агамемнон должен принести в жертву Ифигению, но если бы мы познакомились с этой историей вне исходного контекста и узнали бы, что человек исключительно из суеверия согласился убить свою дочь, все это показалось бы нам неприятной историей, и мы испытывали бы по отношению в Агамемнону не сострадание, а пре­зрение и поинтересовались бы, понес ли он заслуженное наказание. " Поэтика" непонятна без " Риторики": функции обретают смысл толь­ко в сопряжении с ценностными кодами того или иного сообщества. Нельзя назвать поступок неожиданным, не зная системы ожиданий адресата. Равным образом, исследование нарративных структур от­сылает к социально-историч. обусловленности кодов; оно небезуспеш­но может развиваться как изучение констант повествования, но не следует превращать очередную структур в окончательную, даже если вслед за выделением функций неизбежно возникает вопрос, а не осно­вываются ли они на психофизиологических константах.