Отвыкание от психоанализа 8 страница

Значительная часть критики и ее вытеснение объясняется особенностями профессиональной деятельности. Мы вежливо приветствуем пациента, входящего в наш кабинет, обещая полностью посвятить свое внимание улучшению его состояния. Но фактически мы с трудом переносим особенности его характера. И, пытаясь найти причину трудностей в себе, обращаемся к пациенту, чтобы он это понял и выразил присущим ему языком. Любопытно, что такое неожиданное для пациента мероприятие заметно улучшает его состояние. Значительно смягчаются приступы травматической истерии; трагические события прошлого внезапно воспроизводятся в виде мыслей, не нарушая психического равновесия. Так что же обусловило это явление?

Оказывается, что если в отношениях между врачом и пациентом обнаруживается нечто недосказанное, «неискреннее», то соответствующий разговор об этом развязывает язык больного, признание аналитика обеспечивает ему доверие пациента. Как будто это особое достижение — совершать ошибки, а потом в них признаваться. Одна весьма интеллигентная пациентка справедливо высказалась по этому поводу: «Вы, г-н доктор, сумели извлечь пользу даже из ошибок... Но лучше бы вы их избегали!»

Позволение критики и способность признавать, но не повторять свои ошибки обеспечивают нам доверие. Это доверие образует определенный контраст между настоящим и травматогенным прошлым, в результате чего прошлое становится не галлюцинаторным прошлым, а объективным воспоминанием. Критическое отношение со стороны пациента ярко осветило агрессивные черты в моей активной терапии и в форсировании релаксации, научило меня понимать и пресекать возможные преувеличения. В такой же степени я благодарен научившим меня избегать поспешных теоретических выводов, пропуская неопровержимые факты, признание которых могло бы подорвать мой авторитет. Я научился, кроме того, понимать причины неспособности влиять на приступы истерии, что позднее обеспечило заметный успех работы. Со мной случилось примерно то же, что с одной остроумной женщиной, которая не смогла вывести из нарколептического состояния свою подругу ни тряской, ни криком, пока ей не пришла идея вспомнить шутливую детскую поговорку: «Вертись, крутись, бэби!» Больная тут же пришла в себя и выполнила все, что от нее требовалось. При анализе мы говорим об отступлении к детству, но, вероятно, не понимаем, насколько это важно. Мы также много рассуждаем о расщеплении личности, но, по-видимому, недостаточно учитываем глубину расщепления. Сохраняя прохладно-педагогическое отношение к пациенту, мы разрываем последнюю нить связи с ним. Пациент в трансе обморока действительно похож на ребенка, реагирующего только на материнскую ласку. Без нее он чувствует себя покинутым и одиноким в беде, т.е. в такой же невыносимой ситуации, которая может привести к психическому расщеплению и к заболеванию. Неудивительно, что, как и в случае заболевания, вследствие потрясения может повториться образование симптомов.

Отмечу, что пациенты реагируют только на подлинную симпатию, а не на театральные фразы сострадания. Я не знаю, как они это распознают — по звучанию речи или по подбору слов. Во всяком случае больным доступно удивительное знание мыслей и эмоций, зреющих в аналитике. Обмануть больного вряд ли возможно, а попытка может привести к тяжелым последствиям.

Разрешите сообщить некоторые соображения, связанные с моей традицией «интимного» общения с пациентами. Прежде всего я снова подтверждаю прежнее предположение о том, что травма, особенно сексуальная травма, является предпосылкой заболевания. Даже пуритански воспитанные дети из уважаемых семей чаще, чем можно предположить, становятся жертвами изнасилования. Либо родителями, ищущими патологическую замену своей неудовлетворенности, либо заслуживающими доверия лицами из окружения — родственниками (домашний учитель, слуги, преступно использующие незнание и невинность детей). Предположение, что это всего лишь сексуальные фантазии детей, к сожалению, опровергается многочисленными признаниями анализируемых пациентов. И я уже не был поражен сообщением педагога, что уже в пятой высокопоставленной семье гувернантки ведут регулярную половую жизнь с мальчиком 9 — 11-летнего возраста.

Приведу типичный пример инцеста. У взрослого и ребенка — любовь. У ребенка — игра-фантазия, он изображает роль матери взрослого. Игра может перейти в эротические формы, но пока остается на уровне нежных ласк. Иначе бывает с патологически ориентированными взрослыми: в случае какого-то несчастья или применения наркотических средств они теряют самоконтроль. Они путают детские игры с желаниями сексуально зрелого человека и грубо переходят к сексу, невзирая на последствия. Ныне на повестке дня фактические изнасилования девочек чуть старше сосункового возраста, сексуальные акты взрослых женщин с мальчиками, сексуальные насилия педерастического характера. Трудно угадать поведение и чувства детей после насилия. Наверное, их первый импульс — отказ, ненависть, отвращение: «Нет, нет, я не хочу это, мне больно, отпусти», — и ощущение парализующего страха. Дети беспомощны физически и нравственно, их личность еще не консолидировалась, чтобы выражать протест, хотя бы мысленно, невероятная сила и авторитет взрослых вынуждают их молчать.

Высшая точка страха автоматически вынуждает их подчиниться и следовать желаниям насильника и даже отрешенно идентифицировать себя с ним. Через идентификацию исчезает внешняя реальность нападения, переключающаяся в интрапсихическую, ребенок впадает в сонное состояние травматического транса, который по принципу наслаждения может быть моделирован и галлюцинаторно преображен. При трансе ребенку удается сохранить прежнюю ситуацию нежности, однако вызванная страховидная идентификация со взрослым партнером вносит в психику ребенка значительное изменение, является интроекцией чувства вины взрослого, сознавшего, что невинная игра превратилась в уголовное преступление. С оздоровлением ребенка после такой атаки к нему приходит чувство невероятной растерянности; фактически он расщеплен — виновен и невиновен одновременно; у него надорвано доверие к своим чувствам. Это усугубляется фальшивым поведением партнера, которого мучает совесть. В результате у ребенка углубляется чувство вины и стыда. А виновник вскоре успокаивается: «Это же ребенок, он ничего не понимает и все забудет!» Нередко соблазнитель становится сверхнравственным и религиозным, заверяя, что строгое воспитание спасительно для ребенка. Отношения с другим доверительным лицом, например с матерью, обычно недостаточно интимны для оказания помощи. «Отстань, это все ерунда!» Несчастный ребенок становится механически послушным существом или злым упрямцем. Его сексуальная жизнь искалечена — или остается недоразвитой, или принимает извращенные формы. Возможно появление неврозов и психозов. Это наблюдение позволяет предположить, что слабо развитая личность ответит внезапной агрессии не обороной, а боязненной идентификацией. Лишь теперь я понимаю, почему пациенты упрямо отвергают мое предложение реагировать ненавистью и обороной на причиненную им несправедливость. Реакции их личности задерживаются на уровне аутопластической реакции или мимикрии.

Такова структура личности, состоящая только из Оно и сверх-Я, которой еще непривычно самоутверждение в похоти. Это сходно с невыносимым для ребенка чувством одиночества, т.е. вне материнской и иной защиты, без ощущения нежности. Фрейд давно отмечал, что способности любви к объекту предшествует фаза идентификации. Я бы обозначил этот этап пассивной любовью к объекту или нежностью, когда следы активной любви проявляются в виде фантазий и игры. Почти все дети играют в «дочки-матери», ставя себя на место родителя того же с ними пола. Но в реальности мечтают о нежности, главным образом материнской. Если в этой фазе детям навязывают иную «любовь», то это может привести к патогенным явлениям, вплоть до отказа от любви, или к чувству вины за другие анормальные виды, выпадающие на долю незрелого, невинного существа. Следствием может быть запутанность отношений или противоречия в общении, что подчеркнуто в заглавии эссе. Родители и взрослые наравне с аналитиками должны понять, что за подчинением и даже преклонением, которые проявляют дети, пациенты и ученики, скрывается глубокая надежда на избавление от этой «унизительной любви». Если ребенку, пациенту или ученику помогут избавиться от реакции идентификации и свойственных ей переносов, то можно считать, что развитие их личности достигло более высокого уровня.

Остановлюсь еще на нескольких замечаниях из той же серии наблюдений. Давно установлено, что форсированная любовь, как и жестокие наказания, фиксируется в психике. В том числе и репрессивные акции за игровые проступки детей. Детальное исследование процессов во время аналитического транса показало, что любой шок и любое устрашение связаны с приметами расщепления личности. Для психоаналитика очевидно, что часть личности стремится к дотравматическому самоуспокоению.

Интересно, что при идентификации проявляется и второй механизм, о существовании которого я знал не много. Имеется в виду внезапный, почти колдовской расцвет новых способностей после потрясения. Великая нужда и особенно страх смерти властны пробудить дремавшие склонности. У сексуально надломленного ребенка могут внезапно проявиться под давлением травмы виртуально созревающие способности зрелого человека. В противоположность привычной регрессии можно констатировать факт травматической (патологической) прогрессии или раннего созревания. Шок может способствовать не только эмоциональному, но и интеллектуальному созреванию личности. Еще раз напомню «Сон об ученом новорожденном», когда младенец внезапно начинает говорить и мудро поучать всю семью. Страх перед незаторможенным, практически сумасшедшим взрослым превращает ребенка, так сказать, в психиатра, и в целях самозащиты ребенок полностью идентифицирует себя с опасным взрослым. Даже не верится, сколько еще мы можем узнать от наших «ученых» невротических детей.

Итак, потрясения являются источником расщепления личности. Контакт с фрагментарными особенностями, свойственными каждому отдельному человеку, затрудняет общение и наше познание друг друга. И в конечном итоге мы еще, может быть, не остановимся на фрагментах и будем оптимистично говорить об атомизации сущности человека. Что ж, я уверен, что и в этом случае найдутся пути для взаимопонимания.

Наряду со страстной любовью и строгостью (наказаний) существует третий путь привязать к себе ребенка. Это террор страдания. Детям свойственно стремление к смягчению всякого рода беспорядка и желание восстановить наслаждение утерянным покоем и связанной с ним нежностью. Страдающая мать может обрести в ребенке вечную няню, то есть эрзац собственной матери.

Приведенный материал Не отвергает теорию сексуальности и значение генитальности. Например, перверсии инфатильно-нежного периода, когда дети могут испытывать страсть и осознавать свою вину, вероятно, свидетельствуют об экзогенной возбуждаемости и вторичном невротическом преувеличении. В моей теории гениталий различия на этапе нежности и страсти не учитывались. Для последующих исследований мы оставляем проблемы взаимосвязи современной культуры с проявлениями садомазохизма. Надеюсь, что вы практически проверите истинность изложенного и последуете моему совету критически исследовать мышление и речь ваших детей, пациентов и учеников. Уверен, что обнаружите немало полезного.