Казаки-разбойники

Было время, давным-давно, когда Айла всего дважды сталкивалась с полицией: однажды, когда ее остановили за превышение скорости, и еще, когда она не совсем затормозила под знаком. Невинные были времена. Лица полицейских, с которыми она общалась, были если и не дружелюбными, то не враждебными, не тревожно-пустыми. Сегодня полицейские, пришедшие к ней, ведут себя — как бы это получше сказать? — деловито, но с сочувствием. В глазах у них сострадательная жалость, в голосе звучат человеческие нотки. Как будто они пытаются ей таким образом показать, что они на ее стороне. И это с их стороны мило. Ей не за что на них сердиться, хотя они и не выполнили того, в чем, в общем-то, и заключается их работа: не дать никого застрелить.

Глядя вверх, она видит волоски в ноздрях одного из полицейских, шевелящиеся при дыхании.

— Мы задержали подозреваемого, — говорит он. — Он пытался скрыться, но по-глупому и далеко не у шел. Мы предъявили ему обвинение в покушении на убийство и вооруженном ограблении, и он во всем сознался, по крайней мере в том, что касается его участия. Продавец в «Кафе Голди» — его приятель, и у нас есть серьезное подозрение, что он тоже замешан, но пока этот парень его не сдает. Но мы просто хотели, чтобы вы знали, что тот, кто в вас стрелял, задержан, и бояться нечего.

Ей или ему нечего бояться?

Покушение на убийство. Да, наверное. Непохоже было, что он на что-то покушался, но нельзя предъявить обвинение в стрельбе от испуга, неожиданности и растерянности. В глазах у того парня, как теперь вспоминает Айла, были ярость и ужас — нехорошее сочетание. Наверное, хорошо, что его поймали, упрятали в тюрьму, что он ничего больше не натворит. Но все это слишком удобно. Она бы предпочла долгую, более опасную, пугающую и грозную погоню.

— Какой он? — спрашивает она и замечает, как они переглядываются, двое мужчин в синих формах, со всеми этими значками и ремнями.

Тот, что постарше и повыше, неопределенно пожимает плечами. Бугай, вот как таких называют. Есть люди, которые, как ей кажется, неплохо бы смотрелись на прилавке мясника: разделанные на бочок, филе и отбивные. Этот — сочный. Много замечательного мяса с прослойками жира. Не то что тот парень, тощий, кожа да кости.

— У него уже были неприятности, — говорит большой полицейский. — Кое в чем его подозревали, подворовывал, в магазинах воровал, дрался, всякое такое. Правда, ни в чем его не обвиняли, и ничего серьезного он не натворил. Ничего, что давало бы основания ждать от него чего-то вроде этого.

Ей тоже так казалось, когда она видела, как он слоняется по городу с друзьями. Просто мальчишка, у которого на уме ничего особенного и ничего плохого тоже.

— По-моему, он, как бы это сказать, удивлен. Тем, насколько плохо все сложилось. Тем, как серьезно для него все обернулось.

Интересно, а он понимает, как удивлена Айла? Как плохо все сложилось для нее, как серьезно все обернулось?

— Сколько ему?

— Семнадцать. Что-то случилось с матерью, они с отцом переехали к бабушке. Они от него ничего такого тоже не ждали.

Айла знает, как это бывает. Иногда кто-то слишком близок к тебе, так близок, что расплывается перед глазами. И начинаешь додумывать и, возможно, теряешь осмотрительность. И в результате — то, чего не ждешь.

— Он, в общем, почти во всем сознался, так что нам скорее всего не придется вас тревожить. Просто мы хотели, чтобы вы знали, что парня задержали, дело сомнений не вызывает, так что можете не волноваться из-за этого, просто постарайтесь поскорее поправиться.

Он немного смущен; возможно, понимает, что многие слова, например волноваться, теперь к ней неприменимы и выходят за пределы ее возможностей. Теперь все мучаются со словами, обнаруживая (иногда слишком поздно), что глаголы, обозначающие действие, пусть даже приглушенное действие, как волноваться или стараться, использовать нельзя. Ей уже приходилось бывать в ситуациях, когда окружающие не знали, какие слова можно безопасно употреблять. Если точнее, то Джеймс заставил всех замолчать, по крайней мере вокруг нее.

Что хуже — та беда или эта? Нет, это все равно что выбирать: апельсины или яблоки. Если бы стреляли в Джеймса, а не в нее, были бы, наверное, яблоки и яблоки.

— Спасибо, — говорит она полицейским, — что пришли.

— Да, мы вас будем держать в курсе дела. И — удачи.

В семнадцать все такие глупые. Едва угадывают вдали уступы и обрывы причинно-следственных связей. Совершенно не ощущают близость смерти, даже когда, как у Айлы, отец умирает почти у них на глазах. Если думают о надежде, то она расплывчато-розовая. В семнадцать все безжалостны. Остальной мир просто не существует. Некоторые взрослеют и перерастают это, некоторые нет. Сейчас она сама, как семнадцатилетняя, больше всего занята собой, и ей нет дела до кого-либо еще.

Хотя этот парнишка, который попался и признался, и сейчас, наверное, сидит там, в шоке от того, что произошло, — вот он ей интересен. Какое-то воспоминание. Какая-то связь, если и не привязанность.

Траекторию пули едва ли можно счесть привязанностью.

Когда Айле исполнилось семнадцать, отец уже умер. Медленно, мучительно, всего в сорок пять лет, слишком молодой. Айла, которой в то время было только пятнадцать и шестнадцать, не переживавшая прежде ни расставаний, ни тем более потерь, с тупым интересом следила за тем, что происходило. Оно ползло и ползло. Симптомы и состояния накладывались друг на друга, перекрывали друг друга. Айла старалась не верить. Ей казалось, как может казаться запутавшемуся, невежественному подростку, что, отказываясь нечто принимать, она это предотвращает, отгораживается от этого.

Конечно, она ошибалась.

Отец начал временами присаживаться и кашлять. Потом он стал кашлять так сильно, что выкашливал кусочки себя самого в салфетки, которые постоянно носил с собой. Потом он перестал ходить на работу и целыми днями лежал в постели. Иногда он задыхался, и глаза у него делались огромными и безумными. Но все равно, когда ее усадили на родительскую кровать и сказали, что ему пора в больницу, это было неожиданно. Они не ожидали, что для нее это будет неожиданностью. Она не понимала, что значит пора. Он взял ее за руку, рука у него была худая и хрупкая. Она очень многого не могла толком понять.

После школы она чаще всего шла к нему в больницу и видела, как ему все реже удается улыбнуться, заговорить или даже приподняться, а потом все пропало в наркотическом тумане. И конце концов ее вызвали из класса в кабинет директора. Там ее ждала мама. Она обняла Айлу и сказала:

— Прости, лапонька. Папа умер. У него был сердечный приступ. Мы такого не ожидали. Мы думали, что у него только это, что еще есть время.

Это означало рак.

— Что? — Айла вырвалась из рук Мэдилейн, потому что о чем та думала? Почему никто не сказал: «Смотри, вот что произойдет. Смотри. Смотри. Смотри».

Может быть, кто-нибудь и говорил.

— Все случилось сразу, — сказала Мэдилейн. Она, конечно, плакала, но еще она довольно скоро как-то посветлела, как будто избавилась от невыносимой тяжести. Это Айлу тоже потрясло.

Но, слушая, как мама плачет ночами, Айла понимала, что не так много знала о своих родителях. Об их собственной жизни, о той, что была только для них двоих. Это для нее было ново.

Его смерть была как фокус, где неуловимым движением кистей выдергивают скатерть из-под тарелок и столовых приборов, которые, звякнув, остаются почти на том же месте. Хотя она знала, что все было на самом деле совсем иначе. Она знала, что это не было внезапно, что она одна была так изумлена случившимся.

На жизнь нельзя полагаться. Это было сложно усвоить, и она какое-то время ходила с каменным лицом, отстраненная и холодная. Ей никак не удавалось осознать невосполнимость потери, но сделать это было нужно.

И маме тоже.

— Жизнь продолжается, — в конце концов сказала Мэдилейн. Она постарела и похудела. — Должна продолжаться. Выбора нет.

И вот она уже работает в магазине женской одежды, продает платья и блузки, свитера и брюки, шарфы и бюстгальтеры. А потом, через год или около того, глядя на семнадцатилетнюю Айлу за воскресным ужином, через стол, накрытый только для них двоих, она сказала с изумленным, почти счастливым лицом:

— Знаешь, а мне это нравится. Правда, нравится целый день быть с людьми, помогать им подбирать что-нибудь, в чем они хорошо выглядят, или, — она рассмеялась, — хотя бы не так ужасно. Нравится, когда рассказывают, по какому поводу покупают обновку: к свадьбе, к конференции, получив новую работу, для первого свидания, нравится наблюдать, как они смотрятся в зеркало, решая, что выбрать.

Она и сама похорошела. Каждую неделю делала прическу, снова начала красить ногти. Подружилась в клубе игроков в бридж, куда недавно записалась, со славным мужчиной по имени Берт.

То, что жизнь продолжалась, было правдой и казалось неверностью со стороны мамы и Айлы. Оставались пустоты и провалы, утраченные привычки и обыкновения, несбывшиеся объятия, истории, звуки и мгновения, от которых сложно оправиться, но у Айлы были еще и уроки, экзамены, танцы, друзья. В семнадцать она начала подрабатывать в магазине канцелярских принадлежностей, которым владел отец Джеймса, хотя тогда она не знала, что главным в нем было то, что он — отец Джеймса.

Она продавала ручки, блокноты, скрепки, папки и разные школьные принадлежности, вроде ранцев с героями мультяшек для малышей. Ей стало нравиться прикасаться к бумаге, к пластиковым папкам, к блокнотам. Она продолжала там подрабатывать, когда поступила в университет, во время невнятной учебы, готовясь к невнятной карьере. В будущем, сказала ей мама, а уж мама точно знала, ей придется рассчитывать только на себя, к этому нужно готовиться. Отвечать за себя.

Айла это понимала. Она ждала, ей казалось, что что-нибудь появится в аудитории, во время неожиданного собеседования, что-нибудь увлекательное и интересное, чем можно заняться. Мир, в котором жил ее отец, истории, которые он рассказывал, ей были интересны слова, все, что связано со словами, но она вполне могла подождать, что из этого выйдет. Но еще она понимала, что, как и говорила мама, нельзя терять время, и ей хотелось поскорее начать свою настоящую, свободную жизнь.

— Мы с папой, наверное, в чем-то поступали бы иначе, если бы знали, как немного времени нам отпущено, — сказала Мэдилейн. Она упомянула о более далеких, более интересных путешествиях, о большем внимании к повседневным мелочам. — Цени то, что есть, — посоветовала она, и Айла подумала, что, в общем, так и делает.

Айла работала в магазине по субботам. И как-то в субботу и навсегда появился Джеймс.

Он учился в университете на другом побережье, изучал бизнес. Он вернулся домой нахальным и нахватанным выпускником. Он был худым и носил на работу костюмы, плотно облегавшие его тело. Айла никогда раньше не замечала привлекательности и красоты в костюмах, но теперь заметила. Он был старше ее на пять лет и двигался в своих костюмах по магазину, как медленный, опасный поток. Когда он пригласил ее на свидание, это даже не было просьбой. Он сказал:

— Я хотел бы поужинать с тобой в пятницу.

Они пошли в ресторан с белыми льняными скатертями, услужливыми официантами и уютными столиками, на которых горели свечи в стеклянных светильниках: серьезный ресторан, подумала она. Он говорил о том, какие у него планы относительно отцовского бизнеса, и высказывал он их не как надежды или намерения, а именно как планы. Такая уверенность ее потрясла, и когда он спросил:

— А ты чем собираешься заниматься? — она смутилась от неопределенности своих планов.

Она пожала плечами, ощутив тонкую, почти прозрачную ткань нового платья. Платье ей купила Мэдилейн, у которой была скидка в магазине, где она работала. В основном там продавали дорогую одежду для женщин среднего возраста, но иногда попадались симпатичные вещи для молодых, вроде этого платья, бледно-голубого, без пояса, с мелкими желтоватыми цветочками.

— Пока не знаю. Мне, в общем, нравятся слова, и то, как их можно использовать.

Ни он, ни она, скорее всего, не понимали, что она хотела сказать, хотя правда в этом была. Возможно, ни его, ни ее это особенно и не интересовало.

Известно, что власть возбуждает. Даже скромная власть Джеймса в бизнесе была велика для девушки, для молодой женщины, которая всего лишь работала в магазине. И потом у него был подбородок, который можно было гладить, как кошачий, густые темные волосы, глубокие глаза и длинные, длинные бедра. Она изумлялась тому, какой он разный, как ни в чем не знает меры. Его внимание к ней не ограничивалось серьезным, напряженным интересом, но охватывало и его бледный рельефный торс, и эти длинные бедра, его всего. И она нравилась ему, это так сказывалось в явном наслаждении, с которым он прикасался и тянулся к ней, гладил ее.

— Ты красивая, — говорил он ей, и казалось, что, когда он на нее смотрит, она на самом деле красивая, не просто хорошенькая, не всего лишь привлекательная. Она считала эту похвалу, это сильное желание чем-то совершенно иным, нежели то, что случалось с ней до сих пор, чем-то несокрушимо взрослым. Когда он прикасался к ней, это было так по-настоящему.

Жизнь коротка. Любовь бесценна.

Пока Айла продолжала свой медленный путь к диплому и какому-нибудь будущему, Джеймс следовал своим, довольно быстрым путем. Он скорее сразу, чем постепенно, оттеснил отца от дел бизнеса. Мир офисов стремительно менялся. Джеймс это понимал и доказывал, что отец не понимает, не может понять, что только молодые могут идти в ногу с переменами. Этот захват власти в компании не показался ему жестоким, не показался он особенно жестоким и Айле, так было нужно, так сказал Джеймс. Она была на его стороне и по убеждению, и тогда еще по любви.

Отцу Джеймса это, конечно же, показалось жестоким, и он отказался принимать Джеймса у себя дома, матери, возможно, тоже, она переживала, желая счастья и мужу, и сыну и, не исключено, волнуясь за свою безопасность в материальном отношении. Некоторые из прежних партнеров и друзей, старый поставщик и банкир, обидевшись за отца Джеймса, чинили всякие препятствия, но Джеймс сказал:

— Пройдет. Просто пока буду осторожнее.

И еще он сказал:

— Старик смирится, он увидит, что я был прав, — казалось, его не волнует, что родители не хотят его видеть. Он был прав, они смирились. Или не смирились, но хотя бы пережили. На свадьбе Айлы и Джеймса друг Мэдилейн, Берг, радостно вел ее к алтарю, и родители Джеймса тоже были. Его мать плакала, как и Мэдилейн. Это для матерей в порядке вещей. На приеме отец Джеймса пожал сыну руку и положил руку на плечо Айлы:

— Счастья вам, молодые, — сказал он.

Она была молода. Она была невероятно счастлива выйти замуж за Джеймса.

А когда появился Джейми, она чуть с ума не сошла. Эта кожа! Эти крохотные, округленные, работающие губки! Эти шелковистые, мягкие, темные волосы! Семья снова собралась, объединенная магией Джейми.

— Чем ты займешься, когда он подрастет? — спросила Мэдилейн, для которой Айла всегда была важнее, чем семья Айлы.

Айла пожала плечами.

— Может, рекламой, — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать, но чувствовала она себя все еще слишком молодой и ни к чему не готовой. Правда, она смотрела телевизор и читала журналы, обращая больше внимания на рекламу, чем на программы и статьи. Ей была интересна структура, дизайн, способы привлечь клиента; как можно рассмешить, растрогать аудиторию, обратиться к ней просто и по-деловому. Ей казалось, что она продолжает как-то бессистемно учиться, готовиться к какому-то будущему за пределами собственного дома.

Дом их был выстроен из кирпича с шоколадного цвета наличниками вокруг окон и дверей, красивым садом и тенистыми деревьями. Для такой молодой семьи они удивительно удачно от всего отстранились. Некоторые называли это по-другому — «хорошо устроились». Походы по магазинам, иногда с Джеймсом, поиски нужной мебели, выбор ваз, свечей, ковриков, статуэток и других мелочей — все это было похоже на игру в дом. Казалось, они что-то создают вместе, в добавление к Джейми. Возвращаясь из супермаркета с покупками в машине, с Джейми, пристегнутым ремнем, въезжая на мощенную кирпичом дорожку к гаражу, Айла иногда думала, что дом похож на необычайно привлекательную крепость, идеально защищающую от всего неприятного, угнетающего, от того, что приносит несчастье и боль.

Бизнес Джеймса процветал. Он гораздо быстрее, чем это удалось бы его отцу, продвигался на рынке компьютеров, нового программного обеспечения, добиваясь контрактов на поставки в школы и офисы с решительностью, о которой отец и мечтать не мог. Он по-прежнему носил свои облегающие костюмы, но перестал двигаться плавно и текуче, как вода, он был слишком занят, чтобы быть красивым. Она восхищалась его умением рисковать.

«Или растешь, или умираешь», — обычно говорил он. Ему постоянно были нужны новые, большие цели. Стимулы. А сама она ждала. Ее дни были достаточно насыщенны, только иногда, когда она оставалась вдвоем с Джейми, удивительно скучны и тупы.

Когда Джеймс поворачивался к ней ночами, энергичный и целеустремленный, с доверительным и нежным взглядом, или она сама прикасалась к нему и гладила до тех пор, пока он не поворачивался, ей казалось, что это — хороший способ поговорить, если речь идет об основном предмете сделки, которым, судя по всему, была любовь. Она предполагала, что они оба понимают немой язык, на котором общаются их тела, и, конечно, не ожидала, что может оказаться совсем иначе.

Джейми было два года с небольшим, он уже бегал, ему уже снились кошмары, когда Айла снова забеременела. Джеймс разрабатывал план открытия небольшой торговой сети, которая тогда казалась очень большой. И его, и ее предприятия, разумеется, были отчасти рискованными и опасными, но она никак не ожидала, что он воспримет ее планы как угрозу своим.

— Бога ради, чем ты думала? С Джейми едва справляемся, куда еще одного, — ответил он, когда она ему сказала.

Он был зол и какое-то время совсем не похож на нежного мужчину, восторженного и расчувствовавшегося, каким был, когда она сказала, что у нее будет ребенок, которым оказался Джейми.

— Ты же знаешь, какое сейчас ненадежное время.

Он употребил слово «саботаж».

Ее огорчение мгновенно превратилось в обиду и тут же стало яростью.

— Я думаю, ты знаешь, почему женщины беременеют? Это уже довольно давно известно, хотя я так понимаю, было время — неандертальское, наверное, — когда причинно-следственную связь не могли установить. Так вот, это требует обоюдных усилий. Одно дело два участника, ты знаешь, как это бывает.

Он посмотрел на нее так, как будто она была ему неприятна, как будто едва мог вынести ее присутствие. Она даже представить не могла, как смотрит на него сама.

Он отвел взгляд первым, отошел к бару, налил себе виски.

— Извини. Я не хотел, — сказал он без всякого чувства в голосе.

— И я.

Ей казалось, что они не просят друг у друга прощения, просто выражают сожаление, что состоялся этот неприятный разговор. Возможно, они имели в виду еще и печаль о том, что только что разрушили и подорвали нечто, на что оба полагались.

Аликс Айла рожала намного дольше, чем Джейми, пятнадцать часов, что было неожиданно, ей казалось, что должно быть наоборот. Джеймс был рядом, хотя иногда вид у него был слишком усталый, и, приходя временами в себя, она думала, что это вполне естественно: она занята, а он просто ждет, от этого очень устаешь. Когда родилась Аликс, они оба были уже без сил, но ненадолго ожили и обрадовались, увидев ее. Сморщенная красная кожа, тонкие рыжие кудряшки! Пухленькие пальчики на руках и ножках! Зажмуренные глаза, крохотный, прожорливый рот!

— Она прелесть, — сказал Джеймс.

— Совершенство, — кивнула Айла и тут же заснула мертвым сном от усталости.

Когда у тебя больше одного ребенка, жизнь становится совсем иной. Это она обнаружила через пару месяцев. Когда только один, жизнь все еще кажется гибкой, как будто не все решения приняты, есть выбор, есть еще масса возможностей. Когда детей двое, дверь закрыта и заперта.

И это было в порядке вещей: просто пришлось принять кое-какие решения.

Джейми, как оказалось, был не так уж счастлив, что у него появилась сестра. Этого можно было ожидать, хотя Айле казалось, что она довольно долго его готовила и успокаивала. Тем не менее, когда он брался играть с пальчиками Аликс, ей приходилось следить, чтобы он не начал бить ее по щекам или не стиснул собственными маленькими ручками ее нежное горло.

«Ненавижу ее», — пару раз говорил он без обиняков. И Айла думала, что он по крайней мере честен. Но он был еще и совершенно зачарован, мог часами смотреть на Аликс, как будто она появилась по волшебству, и он хотел понять, как это чудо случилось. И еще он иногда прикасался к ней с невероятной, серьезной нежностью.

Айла думала, что у него, как у всякого растущего человеческого существа, колоссальный запас противоречий. Он мог испытывать два-три очень сильных чувства, противоречащих друг другу, или два-три чувства противоречивых, но не столь явных, смешанных, — но он был способен к двум-трем чувствам одновременно, и Айле казалось, что этим можно гордиться.

Самой большой неожиданностью оказался Джеймс.

— Ангелочек мой, — мурлыкал он. — Лапочка моя.

Кто бы не откликнулся на такую нежность? Айла и сама бы откликнулась, и, конечно, Аликс не могла устоять.

Его торговая сеть расширялась: три, пять, восемь магазинов по всей стране. Он часто уезжал на несколько дней. Айла с некоторым удивлением обнаружила, что ей не одиноко. У нее были друзья и семья. Ей нравилось проводить время с Джейми и Аликс. Аликс очень рано начала говорить, возможно, подражая Джейми, потому что одной из первых фраз, сказанных ею, наряду с более приятными была: «Ненавижу тебя».

Айла бывала достаточно счастлива, когда возвращался Джеймс, приносивший свежий воздух в ее мир, иногда казавшийся слишком замкнутым. Она помнила, что так же было с отцом, врывавшимся со своими историями о большом мире в их с мамой жизнь. Она надеялась, что Джейми и Аликс не будут думать, как иногда думала она о Мэдилейн, что их мама — довольно жалкое существо.

Возвращаясь домой, Джеймс читал Аликс и Джейми, если тот был рядом, но Джейми уже подрос, и у него были свои друзья. Аликс каталась на плечах Джеймса и вопила, когда он раскачивал ее на качелях или ловил у подножия горки. Он тащил домой кипы бумаги из центрального магазина, цветные карандаши и мелки из магазина школьных принадлежностей, ставшего к тому времени самостоятельным. У детей были все альбомы, карандаши и краски, о которых только можно мечтать, и Айла боялась, что они станут слишком легко к этому относиться. Джеймс наблюдал, как они рисуют, и пытался играть в крестики-нолики с Аликс. В его домашнем кабинете они играли во всякие простые игры на компьютере. Ночами Аликс лежала спокойно, как тряпичная кукла, распластавшись на спине, раскидав руки и ноги, открыв рот, и глубоко дышала, погрузившись в самый глубокий, самый мирный и самый свободный от кошмаров сон.

Иногда Джеймс говорил об учетах, расширениях, новых товарах, многообещающих контрактах. Айле нравилось, как стремительно все меняется, как быстро нужно усваивать новые слова, такие, как эргономика и вирус, привыкать к ним и использовать их. А так ему было нечего сказать. Это она тоже понимала. Он уставал, и наверняка в его жизни было много такого, о чем она не знала, что было бы ей неинтересно, что было долго и незачем объяснять. То же было и с ее стороны: слишком много мелких, изматывающих деталей.

Иногда он приглашал обедать тех, с кем вел дела. Когда Джейми было шесть, а Аликс три, одним из этих гостей оказался Мартин Эймери.

— Вам будет о чем поговорить, — сказал Джеймс, знакомя их. — Мартин занимается рекламой, начинает собственное дело. Мы думаем, что можем помочь друг другу набрать обороты.

Мартину он объяснил:

— Моя жена всегда интересовалась рекламой. Говорила об этом даже на первом свидании.

Да? Думал ли он, что это к чему-то приведет? Нет. Он просто хотел дать им тему для разговора за столом, большего он, разумеется, не предполагал. Но ей понравился Мартин, он показался ей серьезным и энергичным человеком, с серьезными и энергичными устремлениями, чем-то похожим на Джеймса, но, поскольку Мартин был низкорослым, толстоватым и блондинистым, сходство было явно не внешним. Более того, он воспринял ее всерьез. Он позвонил на следующей неделе и предложил встретиться.

— Если вам интересно, — сказал он. — У меня тут один проект, на который вы, возможно, захотите взглянуть.

И она захотела. Дверь отворилась — теперь ей казалось, что она просто готовила плацдарм, с которого можно вести действия во внешнем мире.

Мэдилейн сказала, что Айле повезло, что она получила возможность «на тарелочке», и она была права. Кто говорит: «Нет», — когда удача падает с неба прямо к твоим ногам?

Например, Джеймс.

— Ты хочешь заняться чем? — спросил он, резко выпрямляясь. Дети уже спали, они с Айлой сидели вдвоем в гостиной, она на мягком диване с цветочным рисунком в пастельных тонах, он в таком же кресле по другую сторону кофейного столика. — Когда ты это придумала?

— За ланчем. Из этого может ничего не выйти, может, у меня таланта нет, или мы не сработаемся, или я зря думаю, что мне это интересно, но я хочу чем-то заняться, и мне показалось, что это будет в самый раз.

— Кто будет сидеть с детьми?

— Дети сами все больше времени будут проводить вне дома. Просто нужно будет нанять няню на то время, пока нас с тобой не будет.

Она думала, что нужно как-то дать ему понять, что у него тоже появится больше возможностей, что не нужно будет сидеть и играть с ними. Ей казалось, что это пойдет на пользу им всем, Джеймсу не в последнюю очередь. Он намека не понял. Или проигнорировал его.

— Но если ты будешь работать на Мартина, которому я поручил все свои дела, это будет как-то нехорошо. Это уже нехорошо. Я не хочу, чтобы он думал, что я его не оставлю, если дело не пойдет. Не хочу, чтобы он думал, что у него есть какое-то преимущество. Ты не думала, почему он тобой на самом деле заинтересовался? У тебя никакого опыта работы.

— Да, я об этом думала. Мы об этом говорили.

Только она не подумала о том, как расстроится Джеймс и на что его можно будет уговорить.

— Опыта я как раз и наберусь. А буду я потом продолжать, или не буду, или вообще брошу — кто знает? Или он прогорит. По-моему, никому и в голову не приходило думать о каком-то преимуществе перед тобой. Он просто начинает работать на свой страх и риск, и я тоже, и мы вроде бы неплохо ладим, так что мы решили, что можем бояться и рисковать вместе.

Это было не очень удачно сказано, но она надеялась, что Джеймс ее поймет.

— А ты не думала, что нужно поговорить об этом со мной?

— Мы и говорим.

— Но ты уже решила, что в любом случае этим займешься?

— Не знаю насчет «любого случая», по-всякому может повернуться.

Она не сердилась и не обижалась. Ей хотелось, чтобы и Джеймс не испытывал этих чувств. Она протянула руку поверх кофейного столика и положила пальцы ему на колено.

— Слушай. Мне нужно чем-то заняться, или скоро я перестану нравиться нам обоим.

— Есть же общественная работа. Можно учиться. Есть, в конце концов, другие рекламные агентства.

— Есть. — согласилась она.

Он вздохнул.

— Ясно, ты все решила и советоваться ни с кем не собираешься. Так что удачи тебе, но когда все рухнет прямо тебе на голову, не приходи ко мне плакаться.

— Не приду.

Она гордилась собой, ей казалось, что она в этой беседе проявила профессиональные качества, которые ей в дальнейшем понадобятся. На самом деле Джеймс ее разочаровал; не только тем, что был против, но еще и тем, насколько легко было с ним спорить, насколько предсказуемой была его реакция. Когда ночью в постели он стал ласкать ее грудь, они занялись любовью с непривычной страстью, почти яростью. Это ей понравилось.

И работа тоже. Начав писать маленькие рекламные объявления, она обнаружила, что у нее талант по части прилагательных: это описывали слова «незаменимый» и «проницательный». Талант к глаголам она также развивала, хотя глаголы в рекламе оказались не так важны, по крайней мере в печатной рекламе, без них можно было вовсе обойтись. Она сказала Джеймсу:

— У меня такое чувство, что я упражняю какую-то часть мозга, о наличии которой даже не подозревала. То есть буквально упражняю, как на пробежке или в тренажерном зале.

Джеймс был не единственным клиентом Мартина. И не самым важным. Когда Мартин начал собственное дело, он увел некоторых серьезных клиентов из агентства, в котором прежде работал, и усиленно работал, чтобы приобрести новых. Айла наблюдала за ним и думала, что это помогает ей понять, как строится рабочий день Джеймса. Мартин внимательно изучал работу Айлы и часто говорил, что нужно сделать все заново. Каждую пятницу за долгим обедом они обсуждали клиентов, обменивались слоганами и идеями кампаний. Было очень приятно, когда продажи резко подскакивали в результате удачной кампании. Одна голова хорошо, а две лучше. Мартин, художник, покрывал салфетки рисуночками, демонстрируя ей образы и сюжеты и то, как вокруг них или между ними вписываются слова. Он говорил, что, по отзывам клиентов, с ней легко разговаривать, она умная, находчивая, но при этом с ней спокойно.

— Ты разозлишься, если я скажу, что у тебя материнский темперамент?

Разумеется, она не ходила на встречи Мартина с Джеймсом. Ей казалось, что Джеймс теперь даже доволен, что она занимается чем-то, что ей интересно, и приходит домой оживленная и усталая, как он сам, рассказывает что-нибудь забавное — в общем, его это не удручало и не слишком напрягало. К тому же она стала зарабатывать, что могло не иметь значения для него, но для нее, к ее собственному удивлению, оказалось очень важно. Дети, казалось, тоже не были против. Она где-то читала, что успешно вырастить детей означает красиво перенести длинную череду прощаний. Сначала ей показалось, что это невыразимо грустно, она представила, как снова и снова разбивается ее сердце, когда она бесконечно машет чему-то вслед.

Мэдилейн сказала:

— Твой отец обожал бы этих детей, он был бы счастлив видеть, как хорошо ты со всем справляешься.

Как Мэдилейн вынесла потерю мужа? Иногда Айла глядела на Джеймса, когда он смотрел ночные новости или спал рядом, и думала, что она почувствует, если он вдруг исчезнет. Думала, что ей будет не хватать его напора, целеустремленности и нетерпения. Каких-то привычных вещей. Тепла в постели. Сознания того, что есть что-то, кто-то, к кому можно прислониться, если это потребуется.

Мэдилейн была слишком занята работой и Бертом, а вот родители Джеймса готовы были взять на себя заботу о Джейми и Аликс, но Айла сочла это неразумным.

— Зачем вам няня, если есть мы? — спрашивала мать Джеймса, и на это не было хорошего, доброго ответа.

Айла сказала:

— Спасибо, я так рада, что вы это предложили, но мы хотим, чтобы они после школы были поближе к дому, к тому же у Мэвис полон дом детей, это им на пользу.

Мэвис, жившая на той же улице, была толстой, краснолицей, ела очень много шоколада — пристрастие, куда более приемлемое, чем многие другие, нечто вроде веселой привязанности к сладкому. Айле казалось, что такие, как Мэвис, любят детей, крепко обнимают их, но не обидят и не испортят. С родителями Джеймса такой гарантии не было, они, в конце концов, вырастили Джеймса, который развернулся и оттолкнул отца.

Айла понимала, что это больше не кажется ей ни достойным восхищения, ни неизбежным. Наверное, теперь она смотрела на это как родитель, а не как ребенок; как кто-то уязвимый, не как тот, кому суждено победить.

Тем не менее десятилетний Джейми был под присмотром Мэвис в тот вечер, когда носился с толпой мальчишек по заднему двору Мэвис и упал. Мэвис позвонила Айле из отделения «Скорой помощи»:

— С ним все хорошо, но могло быть хуже. Тебе лучше приехать.

Мартин сказал:

— Поезжай.

Она подумала, что попробует дозвониться Джеймсу из больницы, чтобы не терять времени.

Мэвис обнимала беспокойную, расстроенную семилетнюю Аликс и одновременно пыталась удержать своего собственного восьмилетнего Тима, когда Айла ворвалась в приемный покой.

— Я им сказала, чтобы не бегали с палками в руках, — сказала Мэвис. — Но они, я так понимаю, все равно бегали. Он упал. Рассадил лоб, но в глаз вроде бы не попал. Сейчас, наверное, его как раз зашивают. Айла, прости. Я им сказала, чтобы бросили палки. Они говорили, что это ружья.

Ошибка Айлы. Она не купила ему игрушечный автомат, считала, что этих ужасных компьютерных игр больше чем достаточно, и по глупости не предусмотрела, что Джейми найдет, из чего сделать воображаемое оружие.

— Ты не виновата, — сказала она Мэвис, потому что, хотя вина Мэвис в этом и была, то же самое могло случиться у них во дворе.

— Успокойся, Аликс, пожалуйста, ты мешаешь.

Джейми наложили восемнадцать швов. Весь его лоб превратился в распухшую, темную, страшную рану. Все это обрушилось на Джеймса, когда он вернутся домой, потому что в больничной суете Айла так и забыла ему позвонить, упущение, которое нелегко было объяснить.

— Господи, Айла, — сказал он ей, а Джейми он сказал: — Будешь теперь осторожнее, научишься делать то, что тебе говорят. Правила придумывают не просто так. Может, в следующий раз будешь слушаться.

Он обнял Аликс и посадил ее себе на колени:

— Ты ведь не будешь делать глупостей, правда?

Она с серьезным видом покачала головой. Она польщена, подумала Айла. И немножко подлизывается.

— Это урок нам всем, — сказала Айла и обняла безутешного Джейми. — Серьезный урок, да, милый?

На следующий день на работе Мартин спросил:

— Все хорошо? — И Айла кивнула.

У него самого было четверо детей, поэтому он сказал:

— Всякое бывает, да? До смерти страшно, что не всегда можешь их уберечь.

И тема была исчерпана.

Джейми и Аликс продолжали меняться. Казалось, что так родители и учатся постоянно прощаться и расставаться с чем-то. Еще недавно, еще на днях, еще вчера Джейми был шумным и неуклюжим, стоило ему пошевелиться, и что-нибудь падало со стола, валилось со стены, и вдруг он притих, его движения стали точными, тело — управляемым, даже когда он бегал. На подбородке у него вскочил прыщ, голос сломался и изменился, он снова стал неуклюжим, но тихим, говорил коротко и часто дулся. Айла думала, что в этом есть какой-то ритм. Главное, что нужно было усвоить, — ничто не длится вечно.

Аликс уверенно летала, сидя верхом на отцовских плечах, потом ненадолго стала осторожной и робкой. К ней приходила толпа шумных подружек, беспомощно хихикавших в подвале, повизгивавших в девчоночьем восторге, а потом она целыми унылыми выходными валялась на диване, погруженная в свои печали, о которых отказывалась говорить.

Они оба, хотя всегда в разное время, отталкивались от радости, впадали в тоску, погружались в немое раздражение и снова выныривали веселыми. О них обоих сложно было судить, немногое можно было сказать наверняка. Айла думала, что Джейми, пожалуй, задумчивее и, возможно, добрее и ответственнее. У Аликс, казалось ей, будет нежное сердце, но еще ей будет казаться, что она получит все, что только пожелает. Она полагала, что в конце концов люди из них получатся разные, но обоих она будет счастлива знать.

Столько надежд, столько труда, столько любви… Она скорее умерла бы, чем допустила, чтобы с ними случилось что-нибудь дурное. У Джейми на лбу был бледный, но различимый белый рубец, напоминавший о том, как близка беда, если ты беспечен и неосторожен.

«Мы везучие», — говаривал Джеймс, и она стучала по дереву, думая, что лучше бы ему помолчать.

Она гадала, не приходит ли ему в голову, что его дети могут однажды взглянуть на него и сказать что-то вроде: «Ты уже старый. Уйди с дороги». Ей казалось, что нет. Если бы он об этом думал, то относился бы к ним настороженно и подозрительно.

Его собственный отец ничего такого не ожидал.

Теперь у Джеймса было десять магазинов, и временами становилось неспокойно, когда он подходил слишком близко к краю. Даже если он не рассказывал, что происходит, она всегда понимала, когда случалось нечто подобное. Он чаще и крепче стискивал зубы, выходил из себя не только с ней и иногда с Джейми, но даже с Аликс. Когда он начинал огрызаться, она понимала, что они могут вот-вот потерять все.

Хотя все они потерять не могли, потому что у нее тоже была работа. Подкопив и взяв относительно небольшой кредит, она выкупила часть агентства и стала партнером Мартина. Они увеличили штат. Они, как и Джеймс, взлетели, хотя несколько ниже над землей. С Мартином они виделись в основном на работе. У них обоих были свои заботы и потребности, но она видела, что они хорошо друг к другу относятся и доверяют друг другу, и уж, конечно, они хорошо сработались. Возможно, то, что ни в каком ином отношении они друг друга не интересовали, очень способствовало. И еще то, что темп сбавлять было нельзя. И то, что постоянно приходилось учиться, создавать что-то, придумывать и разрабатывать в тех областях, где до сих пор ничего не было сделано. Им сопутствовал успех, и это повышало адреналин, давало драгоценное воодушевление. Айла ощущала себя счастливой и удачливой оттого, что все это свалилось ей прямо под ноги: на тарелочке, как сказала Мэдилейн.

Непохоже было, что Джеймс постоянно доволен. Его подбородок, который было так приятно гладить, стал тяжелее, длинные бедра утолщились. Стать толстым ему не грозило, но брюшко у него выросло, и он не всегда его втягивал. Если искать во всем что-то хорошее, то он выглядел основательно.

Она тоже менялась, животик у нее отвисал, если она о нем забывала, у глаз и рта прорисовались отчетливые складки. В темно-рыжих волосах появлялась седина, но она не планировала с этим ничего делать, только если седина пойдет некрасивыми клочьями. Она записалась в фитнес-клуб и вставала на полчаса раньше, чтобы успеть позаниматься. Бедра у нее после родов немного раздались, но это было вроде почетного знака, вроде ордена, так она полагала, и не лишено привлекательности.

Она начала представлять, как все будет через десять лет или около того, когда дети вырастут и уедут и они с Джеймсом останутся вдвоем. Думала, что особой страсти, накала и обновления чувств ждать не приходится, но скорее всего все будет вполне терпимо. Дело будет только в том, достаточно ли этого терпимо, и она подозревала, что, когда придет время, она решит, что недостаточно. Иногда они ссорились так же мерзко, как тогда, когда он не хотел, чтобы она работала, но в основном по обычным житейским поводам: когда им ехать в отпуск, кто пойдет на родительское собрание. Она считала, что они партнеры, такие же, как она с Мартином, хотя менее внимательные и вежливые, и в совсем другом деле.

Когда дети вырастут и уедут, она найдет чем заняться. А пока они с Джеймсом время от времени по-прежнему занимались любовью, и оба в этих случаях говорили: «Я люблю тебя», — хотя с ее стороны это больше не было правдой, по крайней мере в прежнем, надежном, всеобъемлющем смысле. Он был рядом. Одно из преимуществ ее теории двери, закрытой двери: они просто были рядом.

Мартин завел роман с одной из клиенток. То ли потому, что она была клиенткой, то ли потому, что трудно было умолчать о чем-то столь волнующем, он рассказал все Айле. Она сказала: «Осторожнее». Не только потому, что это могло повредить компании, если все пойдет не так, но и потому, что Мартин любил свою семью и был не из тех, кто может долго наслаждаться преодолением трудностей. Преодоление трудностей — это совсем не то же самое, что возбуждение. Айла прикинула, не добавит ли роман на стороне красок ее собственной жизни. Мартин от своего любовного приключения помолодел и засиял. Но она не могла придумать, с кем завести роман, кто будет стоить затраченных усилий и риска. Не говоря о том, что в ее расписание столь важное событие не вписывалось.

И потом неверность ее не интересовала, даже несмотря на то, что розовое, электрическое омоложение Мартина служило явной рекламой ее преимуществ.

Секс, мысли о сексе — в лучшие дни, возможно, о любви — витали в воздухе, рой гормонов возникал и обновлялся, туманя зрение, волнуя воздух, распространяя волны жара, вызывавшие миражи, оазисы на горизонте. Шел пар, не хватало воздуха — все в таком духе. И дело было не только в Мартине. Не только в размышлениях самой Айлы, которые, к тому же, не приводили к настоящим желаниям. Чего бы ни искал Джейми в пятнадцать лет, возможно, это были лишь надежды, искал он этого вне дома, с трепетом и растерянностью влюбившись первый раз в худенькую, плоскогрудую, остроглазую девочку с мягким выговором, которую звали Бетани. Она иногда обедала с ними или делала уроки за обеденным столом вместе с Джейми, но редко смотрела Айле в глаза. Было трудно, да и неразумно, представить, что ее маленький, вечно бегущий мальчик занимается сексом, но приходилось признать, что, даже если у них с Бетани ничего нет, он хочет этого, стремится к этому. От него стало остро и резко пахнуть, изменились химические реакции в организме, и казалось, он не может ни скрыть это, ни контролировать.

У Аликс в двенадцать лет были свои представления обо всем. Айла ей ничего не подсказывала. Из полагающегося разговора о биологии, влечении и привязанности Аликс явно не вынесла для себя ничего нового. Да и с чего бы? Айла хотела объяснить ей, что кроме подбородков, которые можно гладить, и длинных бедер есть еще нечто, но услышала, как ее собственный голос слабеет, как будто ей в этом вопросе полностью доверять нельзя.

— Я знаю, — с усталой терпеливостью сказала Аликс.

Может быть, и знала. Но знала, однако, не настолько хорошо, чтобы последовать примеру Джейми, уходившему из дома.

Джеймс был дома. Они только что пообедали. Джейми ушел куда-то с Бетани. Аликс была в подвале с Тимом, сыном Мэвис, с которым она играла с тех пор, как Айла устроилась на работу. Они играли в дом, в компьютерные игры, в футбол, бегали, дрались и секретничали. «Вот как нужно расти, — думала Айла, глядя на них. — Так, чтобы не было никаких тайн, из-за которых ни с того ни с сего теряешь голову». Раз уж Аликс так дружна с Тимом и пользуется одной ванной с Джейми, то и всяким дурацким бредням насчет привлекательности мужского пола завестись у нее будет не с чего.

Она явно была не права.

Она услышала рев у себя под ногами. Когда она сбежала по лестнице в подвал, Джеймс выволакивал бледного, худого Тима из-под бильярдного стола, с такой яростью дергая его за руку, что Тим бился о стол головой. Аликс была под столом.

— В чем дело? — крикнула Айла, хотя видела, в чем дело, и просто хотела отвлечь Джеймса, ослабить его хватку.

Еще мгновение, пока мальчишка вставал на ноги, Джеймс сжимал его руку. Отпустив его, он освободил обе руки и, налетев на Тима, наотмашь стал бить его ладонями по голове, так что она дергалась из стороны в сторону. Тим, сам на себя не похожий в этом слабо освещенном драматическом представлении, путался в спущенных, расстегнутых штанах. Он увернулся и нырнул под руку Джеймса, подтянул пояс брюк и побежал. В панике, с единственным желанием — удрать, он пронесся мимо Айлы и с грохотом взлетел по лестнице, вон, прочь из дома.

Аликс выползала из-под стола куда медленнее. Джеймс задыхался. Аликс спокойно воззрилась на отца, волосы у нее против света горели, как у огненного ангела. Ее любимая, поношенная зеленая клетчатая рубашка была вытащена из брюк и наполовину расстегнута. У нее даже грудь еще не выросла! За что Тим ее лапал, если он ее лапал?

Джеймса трясло. Когда он стал орать, его слова слились в ушах у Айлы в сплошной рев. У Аликс, наверное, тоже, она смотрела на него серьезно и пристально, не двигаясь и не говоря ни слова, пока он не выдохся. Потом она кивнула, обошла его, обошла Айлу, поднялась по лестнице и молча ушла в свою комнату. Айла, которая не могла придумать, что сказать, тоже пошла наверх. Она слушала, как Джеймс ходит по подвалу, бьет кулаком в стены. Она была изумлена его яростью, его гневом, но еще больше ее поразила Аликс.

Позднее, в постели, все еще в ярости, Джеймс сказал:

— Сделай что-нибудь. И не давай ей видеться с этим мальчишкой.

— Нет, боюсь, не получится. Они так давно дружат. Ничего не выйдет.

— Сделай так, чтобы вышло. Ты видела, чем они занимались?

Она вздохнула:

— Им любопытно. С ней нужно разговаривать, но знаешь, это ведь только начало. Впереди столько гормональных всплесков. И ты с ней тоже мог бы поговорить, я хочу сказать, не орать и не выходить из себя. Это ведь не только мое дело.

Если честно, она не знала, что можно сказать Аликс. Ее беспокоила не похоть Аликс, но то нежное, отстраненное выражение, с которым она смотрела на отца. В тот момент она казалась совершенно незнакомой. До нее не дотронешься.

Если Тим смог дотронуться… дай ему бог, подумала Айла и хихикнула, так что Джеймс повернулся в постели посмотреть на нее.

— Ничего смешного, — рявкнул он.

«Может быть, и нет», — подумала она.

— Я просто пытаюсь вспомнить, как себя чувствуешь в двенадцать лет. Насколько я помню, всего так смущаешься. Кажется, что увяз. Застрял между детством и взрослой жизнью.

— Мне не показалось, что она смущалась.

Ну да, его дочь не смутишь. А Тима, бедного?

— По-моему, он достаточно испугался, чтобы какое-то время не распускать руки. И все остальное тоже. — Она услышала, что снова хихикает, и Джеймс опять бросил на нее косой взгляд. — Но Аликс не очень-то оробела, заметил? Как она на тебя посмотрела! — Айла услышала в собственном голосе удовлетворенные нотки, это еще почему? — Наверное, нужно с этим разобраться, но, Джеймс, нельзя все вешать на меня.

Он грустно заворочался.

— Я просто думал, вы обе — женщины, тебе будет проще с ней об этом говорить.

— О сексе? О влечении? О чем? Я говорила. Возможно, ей не мешало бы послушать, что скажет мужчина. О том, что было на уме у Тима, о том, чего следует в дальнейшем остерегаться. Может быть, именно об этом с ней нужно поговорить.

Но вскоре их жизнь резко переменилась, и что бы Айла ни имела в виду, говоря, что Аликс нужно будет чего-то остерегаться, это оказалось совсем не то, о чем она думала. И для нее тоже, и для Джейми, и не в последнюю очередь для Джеймса.

Как ему это удалось? Как у него не лопнула голова, набитая зловонными, гнилыми маленькими тайнами? Какое редкое самообладание: вести обычную жизнь, расширять бизнес, переживать по поводу больших и мелких деловых проблем, обедать, иногда ходить с детьми в кино, иногда проверять, как они сделали уроки, иногда поворачиваться к Айле в постели — и ни намека, ни единого знака.

Уже потом он сказал, что это была совершенно отдельная и очень небольшая часть его жизни. Может быть, для него так и было, но уже то, что он так это воспринимал, казалось — каким? Совершенно омерзительным.

Помимо того, что это была отдельная и небольшая часть его жизни, это было противозаконно. Не говоря о том, что это было гадко, безнравственно — эти слова не часто употребляли у них в доме, да и во многих других домах, насколько ей было известно. Он должен был это понимать, он был чудовищно глуп, если не понимал.

Тогда она в третий раз в жизни столкнулась с полицией.

Вот что она имела в виду, говоря, какие все глупые в семнадцать.

Такие глупые, что их влечет, тянет к мужчинам, которые через много лет заканчивают как Джеймс.

Другие в семнадцать лет глупы до того, что, пытаясь вычеркнуть из жизни такого отца, как Джеймс, начинают накачиваться кошмарным дерьмом или отправляются в неведомые путешествия в поисках нелепой, непонятной веры.

А еще они, глупые, стреляют в кого-то, хотя на самом деле не собирались и не хотели этого делать.

Такие глупые, думает она, что их просто нельзя не пожалеть. Они беззащитны в своей глупости, и невежественны из-за нее. Они не знают, как это быть матерью тридцати девяти лет, пытающейся привыкнуть к унижению и ужасу, или сорокадевятилетней женщиной, пытающейся привыкнуть к счастью, и им наплевать.

Они искалечены и опасны.

Их нужно обнимать, их нужно крепко держать и сдерживать. Их нужно ограждать от беды, пока опасность не минует. Они беспечны и глупы, за ними нужно присматривать. У Айлы это не получилось. У других, которых она не знает, тоже явно не получилось, и теперь, снова встретившись с полицией, она лучше всех осознает горестные итоги этих неудач.