Лекция №2 Учение о коррупции. Точки зрения, концепции, теории 2 страница

Под влиянием трудов Г. Алмонда и С. Вербы [577], а также Р. Доусона и К. Превитта [680, с. 25-36] в исследовании В. Ле Вайна разрабатывалась тема культуры политической коррупции. Он не без основания подчеркивал, что ключевым компонентом политической культуры служит комплекс ориентаций, отношений и ценностей, которые создают критерий, определяющий, что политически законно, а что нет. Придерживаясь той точки зрения, что политическая система общества может содержать более одной политической культуры, Ле Вайн полагал, что господствующий критерий политической легитимности способен изменяться, например, в силу взаимодействия различных политических культур в рамках одной страны [822, с. 8].

Культура политической коррупции выступает в качестве одного из двух компонентов развернутого коррупционного процесса. Его вторым компонентом служит неформальная политика, произрастающая из неформальных политических сетей, которые базируются на таких межличностных отношениях, как связи бывших одноклассников и однокурсников; дружеские контакты; семейная, клановая или этническая близость; связи по линии патрон-клиент; деловые обязательства. По мере активизации и роста своего влияния неформальные политические сети начинают развиваться параллельно правительственным структурам и трансформируются в неформальную политику, появлению которой, кстати, предшествует распространение и политической коррупции, и культуры политической коррупции. Черта, разделяющая неформальные политические сети и неформальную политику, согласно Ле Вайну, эта граница, которая обособляет то, что некоторые исследователи называли политической и параполитической системами. Следует отметить, что неформальная политика либо существует в мирном симбиозе с формальной политикой, либо вырождается в явно паразитическую субстанцию, могущую при определенных условиях взять верх над питающим её общественным организмом.

Стержневой коррупционный процесс, являясь предпосылкой аналогичного явления в его развернутом виде, отражает индивидуальную деятельность должностного лица и включает пять уже упоминавшихся компонентов, а именно: группу самих должностных лиц, а также политические товары и ресурсы, деловые отношения и конверсионную сеть [822, с. 1, 9, 10].

Следует признать, что вопреки хорошо продуманному и логически выстроенному понятийному аппарату - который отнюдь не сводится к примитивным «политико-рыночным моделям» [230, с. 220] - сущностная характеристика политической коррупции, предложенная В. Ле Вайном, оказалась весьма тривиальной и «традиционной». Так, он определил объект как несанкционированное и незапланированное использование общественных политических ресурсов и (или) товаров в частных (необщественных) интересах. Данный вид коррупции охватывает сферу формальной политики и такие институты государственного управления, как органы законодательной, исполнительной и судебной власти, бюрократические и статурные учреждения различных видов и уровней. В качестве социальных агентов политической коррупции выступают должностные лица, распоряжающиеся политическими ресурсами в рамках политического процесса или, по крайней мере, использующие его как основу для формирования и поддержания отношений коррупции [822, с. 2-3].

Крупный нигерийский юрист А. Адейеми изучал коррупцию, применяя элементы правоведческого, социально-психологического, этнопсихологического и культурологического подходов. Он отмечал, что в Нигерии к началу 1990-х годов понятие коррупции нередко ограничивалось не разрешенными законом подношениями, которые получали общественные служащие различных категорий [562, с. 83]. В нигерийских судах (например, в деле «Биобаку против полиции») наметилась тенденция ставить знак равенства между словами «коррумпированно» и «неправильно», а последний термин трактовать как получение или предложение некой выгоды в качестве награды за отклонение или побуждение к отклонению от «честного и справедливого исполнения обязанностей». В проекте закона Национального комитета по коррупции и другим экономическим преступлениям (подготовлен к сентябрю 1990 г.) коррупция трактовалась преимущественно как нарушение, игнорирование закона в момент предложения, собственно дарения или соглашения принять дар в денежной или иной форме [562, с. 84, 96, 102].

С точки зрения Адейеми (с которой в целом можно согласиться), коррупционное действие нельзя ограничивать финансовыми моментами; в него следует включать неправомерное получение или предложение сексуальных услуг, присвоение титулов, служебные назначения и продвижения по службе, доступ в привилегированные клубы, общества и институты с тем, чтобы повлиять на поведение другого человека (прежде всего получателя) и помешать ему выполнять обязанности, возложенные на него законом.

Важными аспектами концептуализации коррупции стали выводы Адейеми о том, что это коррупция как преступление покрывает все возможные виды злоупотребления властью, касается служащих всех категорий, от высших до низших, занятых как в частном, так и в общественном секторах [562, с. 84]. При этом коррупция представляет собой «самый распространенный и аморфный вид (преступлений. – Л. Г.), который действует как катализатор для всех остальных (криминальных акций. – Л. Г.)» [564, с. 110]. В то же время, подчеркивает Адейеми, коррупция может рассматриваться в качестве продукта переходной социально-экономической ситуации, отражающего психическое и эмоциональное состояние современных должностных лиц [562, с. 89]. Более спорным является предположение Адейеми о серьезном воздействии системы полигамии на развитие нигерийской коррупции. Слабые контакты детей с отцами, отмечает этот автор, эмоциональная незащищенность первых и нестабильность их экономического положения порождают преувеличенные страхи молодых нигерийцев перед будущем, желание любыми путями добывать богатство, чтобы «заглушить» эти страхи [562, с. 88].

Авторы подготовленного для Всемирного банка Отчета о мировом развитии за 1997 г. («Государство в изменяющемся мире») рассматривали коррупцию как злоупотребление властью в интересах личной выгоды. Предполагалось, что коррупция возникает на «перекрестие» общественного и частного секторов и представляет собой «улицу с двухсторонним движением» [203, с. 102]. Факторами ускоренного развития коррупции были признаны: ослабление «институтов сдерживания»; возможность искажения политики и режима регулирования; «синдром безнаказанности» и небольшая вероятность быть пойманным при существенной выгоде; а также соответствующий «коэффициент соблазна» - несопоставимый размер оплаты равного труда в общественном и частном секторах (при этом увольнение по причине коррумпированности с низкооплачиваемых должностей в общественном секторе обычно не рассматривалось госбюрократами в качестве серьезного риска) – [203, с. 41, 104].

Конкретно-социологические изыскания показали, что в субсахарской Африке менеджеры фирм тратят на переговоры с правительственными чиновниками примерно 37% своего рабочего времени. Половина из опрошенных компаний называла триединую причину своих неудач на африканском рынке – коррупцию, преступность и правовую непредсказуемость, которая мешает обращаться за помощью. При этом фирмы, действующие в странах Тропической и Южной Африки, рассматривают коррупцию в качестве преграды № 1 (из восьми названных) в области «делания бизнеса». На втором месте находится система налогообложения. В странах Латинской Америки и Карибского бассейна коррупция также стоит на первом месте, в государствах Среднего Востока и Северной Африки – на втором, а в богатых государствах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, - на пятом [203, с. 41-43].

В докладе указывалось на негативную корреляцию, во-первых, между уровнем коррупции и предсказуемостью правовой системы и, во-вторых, между уровнем коррупции (как он представляется бизнесменам), а также инвестициями и экономическим ростом. Среди стран с одинаковым уровнем коррупции инвесторы отдают предпочтение тем, в которых коррупция наиболее предсказуема. Но фактор предсказуемости не имеет особого значения, если можно выбирать между страной с высоким и низким уровнем коррупции. Коррупция имеет тенденцию разрушать доверие общества и социальный капитал, а также политическую легитимность до такой степени, что даже не коррумпированные должностные лица и представители общественности видят мало пользы от законопослушания [203, с. 102-104]. При этом, как подчеркивали авторы доклада, «допустимый уровень коррупции» (в среднем 10%) стимулирует постепенный рост размера незаконных поборов до 15 и даже 20%. Таким образом, складывается спираль нелегальных платежей и коррупция поедает саму себя!

В известном смысле претензией на прорыв в области анализа коррупции оказалась «рыночно-теневая» трактовка объекта, которую в 1990-е годы активно разрабатывали как отечественные, так и зарубежные исследователи. Сторонники этого отнюдь не монолитного и даже противоречивого в некоторых аспектах направления рассматривали коррупцию, либо как организатора теневого рынка, либо как процесс трансформации «нормального» рынка, либо как своеобразный, но достаточно конкурентный «рынок коррупционных услуг» [452, с. 19, 49; 363, с. 53]. Коррупция могла изучаться как процесс «сбыта» госчиновниками их должностных прерогатив, а также находящейся в руках государства собственности; разумеется, подобные «торговые операции» были обусловлены корыстными интересами бюрократов из общественного сектора [1016]. Иногда коррупция трактовалась как «часть неформального сектора экономики» [403, с. 35], а также объект, противодействующий функционированию так называемых неформальных рынков. Обычно предполагается, пишет У. Рено, что неформальные рынки – это барьеры развития, отрицающие государственную власть и заставляющие производителей отступать от правительственных предписаний и свободно управлять частными ресурсами, независимо от требований «хищных чиновников». При этом большинство исследователей отрицает возможность того, что неформальные рынки могут обеспечить материальную и политическую помощь политической власти [989, с. 1].

В работе Л. М. Тимофеева, коррупция (в ее общепринятом понимании), «вторая экономика» и другие - находящиеся вне сферы юридического закона - элементы «теневой реальности», по крайней мере, частично относятся к категории «теневого рынка», который отнюдь не является местом купли-продажи краденых или остро дефицитных товаров. «Теневой рынок, - пишет Л. М. Тимофеев, - сложная полиинституциональная система частных правовых решений, неизбежно возникающая за рамками юридических законов, регулирующих отношения собственности. Сеть общественных институтов, составляющих теневой порядок («такой порядок, где отрицание действующего закона становится нормой»; параллельный «общественный договор». – Л. Г.), призвана сократить трансакционные издержки на обустройство рыночных обменов в тех случаях, когда государственное вмешательство имеет характер отрицательного внешнего эффекта (экстерналии)» – [497, с. 51].

Согласно классификации Тимофеева, теневой рынок (в социалистическом государстве) распадается на: 1) рынок должностей и привилегий; 2) рынок административно-хозяйственных решений; 3) рынок бартера; и 4) черный рынок товаров и услуг [497, с. 127].

Наряду с Л. М. Тимофеевым [497, с. 83], коррупцию в качестве основы многоярусных теневых отношений рассматривает Н. А. Косолапов [334, с. 108] и некоторые другие авторы.

Попытка сформулировать универсальное определение понятия «коррупция» на основе субъективного подхода была предпринята в середине 1990-х годов авторами соответствующих материалов, содержащихся в Интернете. Так, в преамбуле интернетовского Индекса восприятия коррупции (КПИ) фигурировала следующая дефиниция: коррупция - это использование общественной власти в целях получения личной выгоды, т. е. подкуп должностных лиц, получение незаконных комиссионных, присвоение общественных фондов. Авторы КПИ подчеркивали, что, несмотря на многообразие культур и этических стандартов, «в любой среде коррупция является незаконным поведением», которому непременно должен сопутствовать тайный образ действия (т. е. непрозрачная сфера существования). Именно так коррупция расценивается теми, кто делегировал власть политикам и служащим общественного сектора. И даже продажные чиновники и политические деятели не могут претендовать на узаконивание актов коррупции.

(Индекс восприятия коррупции Интернета (Internet Corruption Perception Index - FAQs), фиксирующий общественное мнение о вовлеченности политиков и чиновников определенных стран в коррупционную деятельность, представляет собой «коллекцию оценок» или «рейтинг рейтингов». В числе основных источников КПИ - подготовленная в Crime Prevention and Criminal Justice Division (венское бюро ООН, 1999 г.) работа «United Nations Survey of Crime Trends and Operations of Criminal Justice Systems» [см. 182], обследования Института развития управления в Лозанне, «Политикл энд Экономик Риск Консалтенси Лтд» (Гонконг), «Политикл Риск Сервисиз» (Восточные Сиракузы), Геттингемского университета (в котором разработка рейтингов коррумпированности в 1990-х годах велась преимущественно доктором Дж. Г. Ламбсдорфом) и др. материалы. Индекс отражает представление (причем, далеко не всегда беспристрастные) физических и юридических лиц о коррумпированности тех или иных стран. В рейтинговый список КПИ в 1997 г. включались четыре показателя по каждой стране: 1. Её позиция в Индекс «Трансперенси Интернэшнл». 2. Рейтинговый показатель по 10-балльной системе, в соответствие с которой оценку «10» получала страна практически свободная от коррупции, «0» - государство, в котором бизнес всецело подчинен практике кик-бэкс, вымогательству, взяточничеству. При этом ни одна страна не получила крайних оценок - «10» и «0». 3. Число аналитических обзоров, в которых фигурирует данная страна - от четырех до семи. 4. Показатель погрешности, образующейся в силу применения различных источников. Средняя погрешность Индекса за 1997 г. Оказалась на треть меньше, чем в КПИ за 1996 г., что делает рейтинг первого значительно более точным.)

В основе Индекса восприятия коррупции, базирующегося на субъективных оценках бизнесменов, специалистов по анализу рисков и представителей «публики», положена идея о том, что «объективный подход (к исследованию коррупциии. - Л. Г.) практически невозможен». Оправданность субъективного подхода к изучению этого явления объяснялась, прежде всего, тем, что основной пласт коррупции содержит скрытые и, как правило, не обнародуемые действия. Что касается «объективных данных, то, по мнению авторов КПИ, они создаются правоохранительными органами, а также СМИ и свидетельствуют лишь о том, насколько независима и хорошо отлажена правоохранительная система и насколько эффективно действуют журналисты на ниве публикации скандальных материалов. Более того, активная работа правоохранительных органов, выливающаяся в значительное число судебных процессов, создает далеко не всегда оправданное впечатление о широком распространении коррупции в данной стране.

«Коррупция, - подчеркивают авторы КПИ, - определяется некоторыми исследователями скорее как особая реакция общества на политическое/административное поведение, чем как незаконное действие как таковое». При этом восприятие коррупции, согласно КПИ, может беспорядочно варьироваться в зависимости от того, кто его озвучивает, быть сугубо ситуативным и испытывать воздействие различных оценок «общемировых тенденций». Анализ коррупции в рамках субъективного подхода, делая акцент на восприятие этого явления общественностью, рассматривает не столько реально существующее преступное поведение, сколько конфликт наблюдаемой коррупции и локальных этических стандартов. Последние, как известно, значительно отличаются в разных странах, что затрудняет проведение компаративных исследований и определение мировых трендов, хотя «восприятие того, что рассматривается в качестве коррупции представляется более глобальным явлением, чем это принято считать».

В числе интересных замечаний разработчиков КПИ следует отметить, во-первых, констатацию асимметричной реакции различных общественных институтов на коррупцию, часть которых (в рамках одной и той же страны) может ей противодействовать, в то время как другие оказываются полностью вовлеченными в преступную практику. Во-вторых, вывод о инерционном восприятии коррупции в каждом данном государстве общественностью зарубежных стран. Это означает, что нарушения, допускавшиеся предыдущими правительствами, зачастую определяют международный рейтинг данного государства в области распространения коррупции в течение ряда последующих лет, даже если в стране с успехом происходят фундаментальные реформы. В-третьих, Индекс восприятия коррупции рассматривался как «мерило утраченных возможностей развития». Основываясь на показателях КПИ за 1996 г., профессор Гарвардской школы управления Шанг-Джин Вей установил связь между объектами прямых иностранных инвестиций и коррумпированностью, высокий уровень которой отталкивает зарубежных вкладчиков примерно также, как и предельные налоговые ставки (свыше 20%). Один процентный пункт роста предельной налоговой ставки сокращает прямые иностранные инвестиции примерно на пять процентов. Аналитики «Трансперенси Интернэшнл» вполне справедливо фиксировали связь между динамикой развития коррупции и нищеты, а также международной финансовой помощью, которую политические элиты целого ряда стран рассматривали в качестве «легких и бесконтрольных денег».

Рейтинг КПИ за 1995 г. включал 41 страну, из которых африканской была только одна - ЮАР, занимавшая 21-е место (по возрастающей степени коррумпированности). При этом наименее коррумпированным государством была признана Новая Зеландия, а наиболее - Индонезия. Рейтинг 1996 г. охватывал материалы по 54 странам. Среди африканских государств, включенных в КПИ, уровень коррумпированности возрастал следующим образом: ЮАР (23-е место), Египет (41-е), Уганда (43-е), Камерун (49-е), Кения (52-е) и Нигерия (54-е, т. е. последнее место). В случае с Нигерией в качестве источников было использовано четыре обзора, показатель коррумпированности составлял 0, 69, а погрешность рейтинга - 6, 37.

КПИ за 1997 г. анализировал положение в 52 странах, в числе которых оказалось всего два африканских государства (другие не рассматривались из-за отсутствия необходимых данных). Наименее коррумпированной страной была признана Дания, за которой следовали Финляндия и Швеция. По сравнению с 1996 г. коррумпированность европейских средиземноморских стран уменьшилась, а Бельгии - увеличилась. Наблюдалось некоторое улучшение дел в Бразилии и ухудшение в Боливии, Аргентине, Мексике, Колумбии. Уровень коррумпированности ЮАР (33-е место) заметно вырос, а Нигерии несколько снизился, хотя она занимала 52-е место, т. е. замыкала список. При этом на вопрос: «Является ли... Нигерия самой коррумпированной страной в мире?» разработчики КПИ ответили следующим образом: «Нет! Нигерия воспринимается участниками опроса в качестве самой коррумпированной страны из числа тех, которые были включены в наш список. Необходимо иметь в виду, что в некоторых странах, не включенных в список, вероятно, дела обстоят хуже, чем в Нигерии. Кроме того, представления о коррупции не обязательно отражают её реальный уровень. Следует также помнить, что низкий рейтинг, зафиксированный в Индексе, не делает коррупцию законным бизнесом и в таких странах, как Нигерия. В Нигерии коррупция представляет собой нелегальный образ действий, вызывающий тревогу общественности».

Индекс представлений о коррумпированности стран мира, разработанный «Трансперенси Интернэшнл» на 1998 г., охватывал 85 стран и отводил Нигерии 81-е место (www.transparency.com).

В 1999 г. пятый ежегодный индекс «наиболее коррумпированных стран» (составленный на основе трехлетних исследований 99 государств мира) возглавлял сосед Нигерии - Камерун, руководство которого отказывалось признавать справедливость оценок «Трансперенси Интернэшнл» и ряда других экспертных организаций. Нигерия же, согласно КПИ, находилась на предпоследнем (98-м) месте [182]. Впрочем, в 2000 г. она вновь возглавила список «наиболее коррумпированных стран». Вероятно, причиной восстановления «лидирующих позиций» Нигерии послужили скандальные разоблачения преступной деятельности членов ее федерального парламента.

Наряду с КПИ «Трансперенси Интернэшнл» выпускался так называемый «Индекс взяткодателей». В 1999 г. эта разработка представляла собой рейтинг 19 ведущих стран-экспортеров, преимущественно из числа экономически развитых государств. Критерием определения места каждой данной страны в Индексе служила степень осознания компаниями необходимости платить взятки за рубежом [182].

Различные авторы по-разному подходят к проблеме сегментации коррупции. Заметный вклад в аналитическое расчленение объекта (но не в определение его подлинной сущности [898, с. 108]) внесли работы, изучавшие типы коррупционного поведения и коррупционных действий [969, с. 974-984]. Согласно А. Хейденхеймеру, существует три сферы и соответственно три типа коррупционного поведения. Первая сфера - государственное управление, анализируя которое автор делает акцент на подрыв доверия общественности к должностному лицу. Вторая - рынок (подчеркивается ситуация, в которой должностное лицо рассматривает свое положение как право на максимизацию личной выгоды путем распределения общественного достояния). Третья - общественные интересы (отмечается отказ от следования общественным интересам в пользу интересов частных, что обеспечивает прямую или косвенную выгоду правительственных чиновников) - [978, с. 3-9]. Дж. Петерс и С.Велч, классифицируя поведение коррумпированных сенаторов США, разграничивали «формальную вовлеченность» в коррумпированные действия, «фактическое получение выгоды», «вручение взятки должностному лицу» и т. д. [969, с. 976].

Вопреки большому интересу исследователей к формам и методам коррупции к концу 1990-х годов не было разработано их полноценных классификаций и тем более типологий коррупционного поведения. Зачастую авторы ограничиваются перечнем присущих коррумпированным чиновникам и взяткодателям видов противоправных действий. Так, бывший нигерийский министр Т. Момо констатирует, что коррупция заимствует методы, характерные для таких незаконных акций, как мошенничество, контрабанда, кража секретной информации [877, с. 5]. Уже упоминавшийся Ли Мутога говорит, что формой коррупции можно считать неправильное употребление правительственных ресурсов (в основном для получения личной выгоды и удовлетворения частных интересов чиновников), а также практику подкупа и кик-бэк (предполагает получение госслужащими незаконных комиссионных в качестве платы за предоставление контракта, «выигрыш» тендера и т. п.) – [893, с. 97-98]. Л. Севаньяна указывает на взяточничество, «самовозвышение», хищение общественных фондов, извращенную процедуру должностных назначений, подверженную воздействию непотизма и сектантства [1024, с. 102].

В. Сабаегерека отмечает четыре основные формы (он называет их типами) коррупции. Первая - взяточничество, под которым подразумевается передача корруптёром (выступает в качестве инициатора противоправного действия) «чего-либо» должностному лицу вместе с требованием выполнить тот или иной «заказ». Вторая – вымогательство (злоупотребление или угроза злоупотребления властью в целях получения платежа в денежной или иной форме от индивида, нуждающегося в той или иной услуге; инициатором является коррупционер). Третья - «государственное взяточничество» (распространенное явление в развивающихся странах; возникает когда общественные фонды или другая собственность используется не по назначению, а для укрепления контролирующих позиций руководства). Четвертая форма - «самокоррупция» (также распространенное в развивающемся мире явление, которое характеризуется тем, что одно и то же лицо одновременно выступает в роли корруптёра и коррупционера) – [1003, с. 126].

Некоторые отечественные исследователи разграничивают коррупцию на «внешнюю» (например, получение водительского удостоверения за взятку) и «внутреннюю» (например, подкуп начальства работником данной организации), «верхушечную» (охватывает политиков и чиновников, контролирующих принятие важных решений) и «низовую» (распространена в среде чиновников среднего и низшего уровня), а также «государственную» (включает «бюрократическую» и «политическую») и коррупцию в частном секторе. Иногда выделяется также «коррупция на уровне отдельных актов», «коррупция на международном уровне», «вертикальная коррупция», «пассивная коррупция» (без вымогательства) и т. д. [362, с. 1, 5; 452, 14, 45, 47; 363, с. 40-41; 272, с. 27].

Дж. Скотт предлагает выделять, во-первых, «органическую» (нерыночную) коррупцию, представляющую собой систему, при которой благосклонность власть придержащих определяется узами родства, кастовыми связями и т. п. Во-вторых, «рыночную» коррупцию, являющуюся деперсонифицированным процессом в рамках которого влияние принадлежит тем (вне зависимости от их социальной природы), кто может больше заплатить взяткополучателю. При этом, по мнению Скотта, оба вида воздействуют и на формальную, и на неформальную системы политики, а также на развитие частного сектора [1021, с. 88]. Питер Килби различает политическую и персональную коррупцию, распространявшиеся в Нигерии благодаря реализации капиталоемких престижных проектов, кредитовавшихся подрядчиками и поставщиками. Последние выплачивали солидные и, разумеется, незаконные «комиссионные» политическим и государственным деятелям, закрывавшим глаза на завышение стоимости таких проектов [800, с. 78].

В современной Нигерии достаточно часто используется категория «официальной коррупции». Иногда этот термин означает включение гражданской службы в процессы партийного строительства [см., например, 1190, 13 ноября 1989, т. 3, № 3, с. 8]. Что касается нигерийского УК (действующего в южных штатах страны), то он несколько иначе трактует понятие «официальной» (служебной) коррупции. Вовлеченными в нее считаются те лица (занятые на общественной службе - но не в правоохранительных органах - и находящиеся при исполнении должностных обязанностей), которые получают или стремятся получить с помощью «бесчестных приемов» ту или иную собственность или выгоду для себя, либо для другого лица за действие или бездействие, включенное в круг их должностных обязанностей. При этом участниками акта коррупции считаются также «дающая сторона» и посредник, если таковой имеется [45, ст. 98; 136, с. 550].

В качестве особой разновидности подобных преступлений нигерийский УК рассматривает так называемую «юридическую коррупцию», социальными агентами которой могут выступать прежде всего работники правоохранительных органов, мировые судьи (ст. 114, 116). Должностные лица, пишет А. Адейеми, работающие в нигерийских агентствах «первого контакта» (полиция, таможня, Агентство по борьбе с незаконным оборотом наркотиков), демонстрируют высокую степень зараженности коррупцией [562, с. 92].

Следует подчеркнуть, что некоторые исследователи склонны рассматривать коррупцию в правоохранительных органах в качестве особой и наиболее опасной разновидности. В числе таких авторов - П. Мьюит, предложивший некое подобие классификации «юридической коррупции», в рамках которой выделялась профессиональная коррупция (умышленное манипулирование законом для достижения незаконных целей); моральная коррупция (конкретный пример её проявления: судья требует взятку, чтобы вынести нужное донору решение); институционализированная коррупция в правоохранительной системе [886, с. 112].

Б. Энгельман, анализируя некоторые аферы немецких предпринимателей с недвижимостью в Того, пришел к выводу о существовавшей в начале ХХ в. «легальной коррупции», вероятно, развивавшейся благодаря негласному сотрудничеству ведомства по делам колоний и представителей частного бизнеса Германии [544, с. 137]. В Западной Африке в середине ХХ в. (а точнее, в независимой Гане до 1966 г.), по мнению В. Ле Вайна, также существовала институционализированная коррупция, которая была представлена, по крайней мере, пятью правительственными учреждениями, призванными аккумулировать средства для ведения политической борьбы правящей группой [822, с. 30-31]. В числе этих организаций находилось министерство торговли (контролировавшее процесс выдачи импортных лицензий), «Гини Пресс», «Гана Боттлинг Компани», «Нэшнл Пейпэз Дистрибьюшн Организейшн», а также Национальная корпорация развития (НАДЕКО), которая была создана президентом К. Нкрумой специально для того, чтобы собирать «комиссионные» в размере 5-10% стоимости контрактов, заключавшихся по линии различных министерств и общественных корпораций.

В конце ХХ в., согласно выводу Г. Иманьяры, коррупция была «официально институционализирована» в Кении. В этой стране «ньяйоизм» стал синонимом злоупотреблений должностными обязанностями и официальной коррупции [770, с. 157].

Необходимо подчеркнуть, что понятия институционализированной, официальной и легальной коррупции фактически никак не связаны с категорией «законной преступности» или так называемым «третьим уровнем» мафиозной преступности - понятием, а точнее, научно-публицистическим образом, широко используемым итальянскими правоохранительными органами и некоторыми СМИ. Концепция «третьего уровня» отвечает представлениям о неком высшем (может быть коллективном) разуме, воплощающем рафинированное зло. «Третий уровень» характеризует отсутствие четкой организационной структуры, огромный финансовый потенциал, анонимность и безликость членов руководства (предположительно включающего часть господствующего слоя постиндустриальных стран Запада - ведущих политиков, крупных предпринимателей, военных, лидеров преступного мира, видных журналистов), пребывание в информационных сетях и банковских системах. Отсюда возникает образ современного сверх тайного общества с весьма туманными целями, члены которого присутствуют «везде и нигде». В такой трактовке «третий уровень» только с очень большой натяжкой можно рассматривать в качестве коррупции (даже в её высших формах); скорее это новый порядок существования социально (а точнее, политически) организованной материи.