Р. Шмараков

« Я УБРАЛ В САДУ БЕСЕДКУ ПО МОЕМУ ВКУСУ...»

Горациевское убранство «Беседки Муз» Батюшкова

Едва ли влияние какого-либо римского поэта на русский XVIII век было столь масштабным и интимным, как влияние Горация. «Веселый философ», находящий себе с греческой стороны достойную пару в лице Анакреона, Гораций не пере­ставал быть философом даже будучи сатириком, и если, ска­жем, Данте ценит его прежде всего за этот жанр («Orazio satiro»: «Ад», IV, 89), то в 1770-е годы М. Муравьев и в сати­рическом его даре ценит подаренное философской выучкой умение снисходить к ограниченности человеческой природы:

Что в том, что Ювенал кричал, как проповедник?

Гораций нравится: он милый собеседник.

Умеет слабостьми играться, не озлясь,

И в сердце друга влить все правды, веселясь.

(«Порока иногда успехом раздражаюсь...»)

Но попытка задаться вопросом, в чем состоит Горациева философия, быстро приводит к заключению, что что-то здесь не так. В самом деле, пусть поэтически выраженная мысль не обязана соответствовать требованиям систематичности и все-охватности, пусть даже мы станем говорить не о философии, но о философствовании как специфической жизненной (и бытовой) позиции, — но ведь и со всеми этими оговорками формулы вроде «пользуйся днем», «довольствуйся малым», «во всем держись середины», «душевный покой лучше власти и богатства» — слишком очевидные тривиальности, чтобы на их совокупности основывать бессмертную славу. Мы должны будем высказать очевидную мысль, что там, где ценится мысль Горация, ценится не афоризм, а его поэтическая развертка, те реверберации, которые он вызывает в структуре стихотворе­ния. Проблема отношения к горациевской философии — это проблема отношения к стихотворной композиции. В любой национальной литературе, где Горация переводят и ему подра­жают, эта проблема еще модифицируется. Русских переводов Горация в XVIII — начале XIX века очень много. Вот, напри­мер, Carm. II, 10, «К Лицинию Мурене», — можно сказать, одна из программных для горацианства, со знаменитым обра­зом aurea mediocritas, «златой средственности». Согласно ука­зателю Е. Свиясова, эта ода на конец 1810-х годов имеет двенадцать опубликованных русских переводов, среди авто­ров которых — Н. Поповский, А. Востоков, В. Капнист. Вот Carm. II, 16, «К Помпею Гросфу», блестящий гимн желанному всем людям покою: «Тем довольный, что пристоит, о большем / печься презрит дух и улыбкой малой / бедства умирит, зная: нет прямого / счастия в свете». В тот же период времени эта ода получает девять переводов, среди которых работы Попов­ского, И. Дмитриева, И. Муравьева-Апостола, Капниста (чей перевод, впрочем, ждал публикации до 1941 года)[26]. Проблема отношения к латинскому тексту становится — благодаря усердию переводчиков — проблемой избирательного сродства внутри русской поэтической традиции. Горациевский афо­ризм, воплотившийся в структуре латинского текста, получа­ет множество вариаций в пределах одного языка-реципиента, и поэт начала XIX века, посвящающий свои силы творчеству в духе Горация, имеет свободу выбирать себе образец среди многих русских версий одной римской оды.

В мае 1817 К. Батюшков при письме Н. Гнедичу, издавав­шему «Опыты в стихах и прозе», посылает элегию «Беседка Муз», которая пополнила — и завершила — в «Опытах» раздел «Смесь», став вслед за знаменитой элегией «Умирающий Тасс».

Этот шедевр Батюшкова еще не заслужил должного вни­мания. В отечественной филологии отмечалась связь «Бесед­ки Муз» с горациевской одой IV, 2, а также то, что «желания стихотворца» в финальной части батюшковской элегии нахо­дятся в родстве с финалом горациевской оды 1, 31[27]. Но то, что «Беседка Муз» — одно из ярчайших выражений русского го­рацианства XIX века, причем горацианства, запечатлевшегося не только в некоем умонастроении, уловимом более или ме­нее, но в архитектонике стихотворения, — этого факта нет среди общепризнанных.

Меж тем основное тематическое движение «Беседки Муз» находится в теснейшей зависимости от горациевской оды I, 31, которую Батюшков воспринимал через переложение Капниста («Желания стихотворца»),

В записях «Чужое: мое сокровище!», сделанных летом 1817 года (в мае написана «Беседка Муз»), есть замечание: «Надобно, чтобы в душе моей никогда не погасала прекрасная страсть к прекрасному, которое столь привлекательно в искусствах и в словесности; но не должно пресытиться им. Всему есть мера. Творения Расина, Тасса, Вергилия, Ариоста вечно пленительны для новой души — счастлив, кто умеет плакать, кто может проливать слезы удивления за тридцать лет. Гораций просил, чтобы Зевес прекратил его жизнь, когда он учинится бесчувствен ко звукам лир. Я очень понимаю его молитву»[28]. Эта мысль тридцатилетнего Батюшкова, ближайшим образом затрагивающая тему «Беседки Муз», отсылает к финалу «Желаний стихотворца»:

И больше не прошу от неба,

Как чтобы в бедности моей

Хранило мне здоровье цело,

Ум свежий и душевный мир,

И век пресекло б престарелый,

Бесчувственный ко звуку лир, —

причем и «Зевес» вместо горациевского Аполлона лучше объясняется обратной антикизацией капнистовского «неба», неже­ли забывчивостью Батюшкова в отношении латинского оригинала.

Для устойчивости, с какою Батюшков понимал тему способности души к живым чувствам, в том числе восприятиям эстетическим, знаменательна сделанная им еще в 1814 году характеристика Горация как поэта элегического, образцового выразителя той темы увядшей молодости, которая через де­сятилетие вызовет уничтожающую критику Кюхельбекера[29].

«...часто, подобно Тибуллу и Горацию, — пишет Батюшков о Муравьеве, — сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного любви и силы», — и цитирует стихотворение Муравьева «Муза», пуант которого составляет оригинальный парафраз из горациевского «Памятника»:

Ты утро дней моих прилежно посещала:

Почто ж печальная распространилась мгла,

И ясный полдень мой покрыла черной тенью?

Иль лавров по следам твоим не соберу,

И в песнях не прейду к другому поколенью, Или я весь умру?

Обращение к опыту Горация мотивировала и пиитическая диэтика Батюшкова. «Первое правило сей науки должно быть: живи как пишешь и пиши как живешь. Talis hominibus fait oratio, qualis vita. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы», — пишет он в статье «Нечто о поэте и поэзии» (1815) и добавляет к этому: «Гораций, Катулл и Овидий так жили, как писали»[30]. Поэт, «живший, как писал», Гораций делается ближайшим образцом для молитвы к Музам, в пожеланиях которой едва ли возможно разделить человека и поэта.

Что же дал «Беседке Муз» Капнист как переводчик Горация?