Арзамасский бог

Церковь не может существовать без Божества: это " дом Божий" (1 Тим. 3, 15). Вокруг какого же " божества" объединились арзамасцы? Кому они поклоняются и служат?

Из арзамасских документов и переписки с очевидностью следует, что арзамасский бог — это бог Вкуса. Именно его упоминает С. Уваров, говоря в ноябре 1816 г. о падении Беседы: " Скажем и мы, бросив последний взгляд на ее развалины: " Бог с ней! " Но этот бог не есть бог вкуса; сей последний явно осеняет Арзамас; он умножает число верных сынов и сподвижников; он нам дарует силу побеждать наших врагов; он усыпляет Беседу своим собственным сном" (I, 377). О боге Вкуса говорит и Вяземский, шутливо используя в письме к Д. Блудову от 25 февраля 1817 г. молитвенное обращение к патрональному святому: " Преподобная Кассандра! Моли Бога о нас! Разумеется, Бога ума и вкуса" (II, 415). В свою очередь, в " Парнасском адрес-календаре" А.Воейкова (сопрягающем два плана арзамасской игровой символики — государственный и церковный) Блудов аттестуется как " государственный секретарь бога Вкуса" (II, 7). 22 апреля 1817 г. арзамасское божество вспомнит С.Жихарев — в речи, произнесенной по случаю предстоящего отъезда Дашкова (Чу!): " Итак, в мире ступай, наш Чу. Бог вкуса поможет нам и без тебя управиться с злыми колдунами" (I, 412).

По-видимому, это же божество подразумевается и в буриме В.Л.Пушкина " На случай нынешнего Арзамаса" (в связи с вручением арзамасского диплома Карамзину):

Для арзамасцев день сей вечно незабвенный!

Привел достойнейших сюда Парнасский бог.

Беседы дряхлыя трясутся ныне стены.

Бесстыдству, глупости сломали гуси рог (I, 350).

И, как явствует из контекста, тот же " бог" упоминается в анонимной кантате, петой, судя по всему, при избрании в " Арзамас" Жихарева (29 октября 1815 г):

О приди, наш гость желанный!

Ты один и был цветок,

Средь Халдеев предизбранный:

Нам тебя дал ныне бог (I, 289).

Своеобразная " сакрализация" вкуса была предпринята арзамасцами, конечно, не случайно. Вкус — одна из основополагающих и вместе с тем в наименьшей степени поддающихся рациональному толкованию категорий карамзинистской эстетики. На вопрос: " Что такое вкус? " — Жуковский в статье " О критике" (1809) давал такой ответ: " Чувство и знание красоты в произведениях искусства, имеющего целию подражание природе нравственной и физической. Научась живее чувствовать красоты подражания, мы необходимо становимся чувствительнее и к красотам образца. Человек с образованным вкусом (который всегда основывается на чувстве и только управляем бывает рассудком) должен быть и в своей нравственности выше необразованного. Критика, распространяя истинные понятия вкуса, образует в то же время и самое моральное чувство: добро, красота моральная в самой натуре, отвечает тому, что называется изящным в подражаниях искусства; следовательно, с усовершенствованием одного соединяется и усовершенствование другого".

Важным дополнением к суждениям Жуковского могут служить мысли, высказанные Карамзиным в речи, произнесенной им на торжественном собрании Российской Академии 5 декабря 1818 г., которое было расценено как " торжество не Академии, но Арзамаса" (I, 442).

Карамзин здесь прямо утверждал, что восприятие " произведений чувства и воображения" основано " единственно на вкусе, неизъяснимом для ума" и " не подлежит закону рассудка". Далее им подчеркивалась, как и в давней статье Жуковского, своеобразная изоморфность вкуса и морали:

" В самых мнимых красотах порочного есть безобразие, оскорбительное не только для чувства нравственного, но и для вкуса в изящном, коего единство с добром тайно для разума, но известно сердцу". Много раньше — в 1801 г., в текстах к " Пантеону российских авторов" — Карамзин акцентировал еще один важный момент своего понимания вкуса:

" Не только дарование, но и самый вкус не приобретается; и самый вкус есть дарование".

Весьма примечательно несколько более позднее определение вкуса, принадлежащее П. Вяземскому. Вяземский теснее Жуковского и даже самого Карамзина был связан с традициями рационалистической эстетики. Тем примечательнее общие, родовые черты карамзинизма, сохраняющиеся и в его суждении о вкусе: " Это свойство и врожденное, родовое, и благоприобретенное. Вкус — изящное чувство, какое-то тайное чутье, своего рода литературная совесть. В ином она более чутка и впечатлительна; в другом черства и огрубела. В прочем и вкус изощряется, совершенствуется учением, сравнением и опытностью".

Итак, вкус есть первооснова искусства; он есть нечто рационально не постигаемое и не объяснимое; он таинственно связан с добром; он не приобретается трудом (хотя труд может совершенствовать, изощрять и " утончивать" вкус), но получается как благодатный дар. Нетрудно заметить, что вкус, понятый " по-карамзинистски", оказывается как бы эстетическим эквивалентом религиозной веры. Поклонение " Богу вкуса" — закономерное следствие игровой " сакрализации" карамзинистской эстетики".

Предпосылки для подобной " сакрализации" возникли достаточно давно — еще в пору Дружеского литературного общества, вообще сыгравшего немалую роль — доныне не вполне оцененную — в формировании не только мировоззрительного фундамента " Арзамаса", но и арзамасской поэтики.

Свою речь 19 января 1801 г., обращенную к друзьям (среди которых трое будущих арзамасцев!), молодой А.Мерзляков заключил весьма примечательным пассажем: " Теперь-то я надеюсь вознаградить потерю многих лет, в которые, подобно несчастному Танталу, жаждал источника истины и не находил его, любил учиться и не умел! теперь-то, надеюсь, разверзнется завеса на моих глазах: я увижу это таинственное, неизвестное божество, любимое всеми, но не многими знаемое — вкус, — потому что он любит мирные беседы друзей, любит являться им в собственном своем виде; я увижу его, потому что многие из вас его видели. Не должен ли я радоваться столь благодетельному, столь спасительному для меня учреждению? "

В речи Мерзлякова — в целом вполне серьезной, энтузиастической и даже патетичной — апелляция к " неизвестному божеству" имеет скорее риторически-орнаментальный характер; самая возможность игровой персонификации вкуса явлена пока еще скорее как потенция. Но возможностью этой сполна воспользовались арзамасцы.

Свидетельством необычайной изощренности арзамасской игры может служить изощренность и сложность арзамасской " теологии", в частности, представление о сущности и природе бога Вкуса. Ибо бог Вкуса существует не только в трансценденции, но и, так сказать, в телесном воплощении. Для таинственного спасения своих приверженцев он воплотился в облике арзамасского Гуся.

" Сакральное" толкование гуся отразилось в различных арзамасских документах, прежде всего — в речах. Так, Дашков, вручая новоизбранному В. Л. Пушкину мерзлого гуся (т.е. как бы знак Гуся живого; ср. символику возлагания креста по совершении крещения в православной традиции), возглашал: " Прими из рук моих истинный символ Арзамаса, сего благолепного гуся, и с ним стремися к совершенному очищению. В потопе Липецком омой остатки беседныя скверны... и потом с гусем в руках и в сердце займи ты место, давно тебя ожидающее. Таинственный гусь сей да будет отныне всегдашним твоим путеводителем... И ты, любезный собрат, будешь подобно ему нашим стражем, бойцом Арзамаса..." (I, 337).

В речи Дашкова арзамасский Гусь предстает воплощением абсолютной святости, к коей надлежит стремиться и арзамасцам. В то же время он гарант их спасения, защитник, таинственный путеводитель и образец на трудном пути литературного подвижничества (ср. учение о " подражании Христу" как идеале христианской жизни). Заметим, что самый эпитет " благолепный", которым характеризуется Гусь, в начале 19 в. обладал отчетливой церковной окраской.

В речи Вяземского, произнесенной на том же заседании, акцентируется " спиритуальное" соприсутствие гуся в жизни арзамасцев: "...Арзамасский гусь приосенит чело твое покровительствующим крылом и охранит его от коварного крыла времени" (I, 340). В речах на последующих заседаниях формула Вяземского была подхвачена, причем идея постоянного спиритуального (и, разумеется, благодатного) присутствия Гуся в " Арзамасе" подчеркивалась еще резче и определеннее. При вручении диплома Карамзину Жуковский будет специально отмечать то обстоятельство, что это действо совершается " в священном присутствии Арзамаса, при благодатном веянии крыл отечественного гуся" (I, 349). Жихарев в речи, произнесенной 22 апреля 1817 г., выражает восторг от того, что ему после долгой разлуки вновь довелось встретиться с собратьями " в одной храмине Арзамаса, под благотворным парением невидимого гуся" (I, 411). Чтобы вполне оценить пикантность этих формул, следует припомнить значение традиционных для христианской топики образов " невидимого Бога" и " крыл Господних".

Признание " сакральной" природы арзамасского Гуся делало возможной изысканную игру с традиционным пониманием Церкви как " тела Христова", а церковного народа — как членов этого тела (см. Рим. 12, 5; 1 Кор. 6, 15; 12, 12 — 28). В речи перед " московским Арзамасом" 6 мая 1816 г. Дашков, упрекая москвичей в пагубном бездействии и в греховном участии в Обществе любителей российской словесности, использовал характерный риторический ход: " Вижу два крыла совы беседной, приставленные к чистому телу нашего гуся" (I, 365). В этом контексте, кстати, специфическую " церковную" коннотацию приобретает обычное именование арзамасцев " членами" (изначально многосмысленное).

Еще одним выразительным свидетельством арзамасского представления о Гусе как воплощении бога Вкуса может служить письмо Дашкова к Вяземскому от 26 ноября 1815г. Винясь в долгом молчании, Дашков взывает к милосердию своего корреспондента: " Ради величественного Арзамасского гуся не сердитесь на меня, любезнейший Петр Андреевич, за неисправность мою в переписке с Вами" (I, 313). Острый эффект достигается тем, что Дашков обыгрывает расхожую и совершенно стертую от постоянного употребления речевую идиому, " остранняя" ее неожиданной подменой Бога арзамасским Гусем.

Но, пожалуй, наиболее колоритное в своем роде утверждение божественной природы арзамасского Гуся содержится в письме Вяземского Блудову от октября 1816г.: " Поставьте от меня свечку преподобному арзамасскому гусю. Когда приложусь к священной.его, во имя Светланы, Клещуна-Гавинье и облобызавшего ее старосты? Усердным поклонникам его олтаря мой усердный поклон" (II, 403).

Возможность рассматривать гуся (гордость и своеобразный символ города Арзамаса) в качестве земного воплощения бога Вкуса можно попытаться объяснить следующим образом. Характерное для карамзинистов употребление слова " вкус" в отвлеченно-метафорическом значении (как семантической кальки с французского) вызвало резкие протесты и издевательские нападки А.С.Шишкова — особенно по отношению к сочетанию " утонченный вкус". Для него явно предпочтительнее было бы вернуться к употреблению этого слова в старом, сугубо " материальном" смысле. Как бы отвечая Шишкову, арзамасцы играют на двух значениях слова " вкус" — " старом" и " новом". Вкус оказывается одновременно и духовной и материальной субстанцией. Гусь воплощает божество Вкуса, потому что его плоть вкусна. Озаренный отсветами литературных баталий и таящий в себе едкую насмешку над литературными староверами каламбур делается одним из компонентов арзамасской " теологии".