Интерсубъективный характер повседневного знания и его импликация 1 страница

Анализируя первые конструкции повседневного мышления, мы вели себя так, будто мир — это мой частный мир, игнорируя при этом тот факт, что с самого начала он является интерсубъективным миром культуры. Он интерсубъективен, так как мы живем среди других людей, нас связывает общность забот, труда, взаимопонимание. Он — мир культуры, ибо с самого начала повседневность предстает перед нами как смысловой универсум, совокупность значений, которые мы должны интерпретировать для того, чтобы обрести опору в этом мире, прийти к соглашению с ним. Однако эта совокупность значений— и в этом отличие царства культуры от царства природы — возникла и продолжает фор­мироваться в человеческих действиях: наших собственных и других людей, современ­ников и предшественников. Все объекты культуры (инструменты, символы, языковые системы, произведения искусства, социальные институты и т. д.) самим смыслом своим и происхождением указывают на деятельность человеческих субъектов. Поэтому мы всегда ощущаем историчность культуры, сталкиваясь с ней в различных традициях и обычаях. Историчность — осадок деятельности, в которой история и раскрывается для нас. Поэтому я не могу понять объект культуры, не соотнеся его с деятельностью, бла­годаря которой он возник. Например, я не понимаю инструмент, не зная цели, для которой он предназначен; знак или символ — не зная, что он представляет в уме чело­века, использующего его; институт — не понимая, что он значит для людей, ориенти­рующих на него свое поведение. Здесь основа так называемого постулата субъективной интерпретации в социальных науках, о котором мы будем говорить позднее.

Теперь предстоит рассмотреть дополнительные конструкции, возникающие в повсе­дневном мышлении, учитывая при этом не частный, но интерсубъективный мир, и то, что представления о нем — не только мое личное дело; они изначально интерсубъективны, социализированы. Мы рассмотрим кратко три аспекта проблемы социализация знания: взаимность перспектив или структурную социализацию знания; социальное про­исхождение знания или его генетическую социализацию; социальное распределение знания.

Взаимность перспектив. В естественной установке повседневного мышления я счи­таю само собой разумеющимся, что другие, обладающие разумом люди существуют. Это значит, что объекты мира, в принципе, познаваемы для них либо актуально, либо потенциально. Это я знаю и принимаю без доказательств и сомнений. Но я также знаю и считаю само собой разумеющимся, что «тот же самый» объект должен означать нечто различное для меня и для любого другого человека. Это происходит потому, что: 1) я, будучи «здесь», нахожусь на иной дистанции от объектов и воспринимаю их в иной типичности, чем другой человек, который находится «там». По этой же причине неко­торые объекты — вне пределов моей досягаемости (моего видения, слышания, манипу­лирования), но в пределах его досягаемости, и наоборот; 2) биографически детермини­рованные ситуации, моя и другого человека, соответствующие наличные цели и опреде­ляемые ими системы релевантностей (моя и другого) должны различаться, по крайней мере, до некоторой степени.

Повседневное мышление преодолевает различия индивидуальных перспектив, являющиеся следствием этих факторов, с помощью двух основных идеализаций: 1) взаимоза­меняемости точек зрения (я считаю само собой разумеющимся и предполагаю: другой считает так же, что, если я поменяюсь с ним местами и его «здесь» станет моим, я буду находиться на том же самом расстоянии от объектов и видеть их в той же самой типичности, что и он в настоящий момент. Более того, в пределах моей досягаемости будут находиться те же самые веши, что и у него сейчас. Действительно также и обрат­ное отношение); 2) совпадения системы релевантностей. До тех пор, пока не доказано обратное, я считаю само собой разумеющимся — и предполагаю, другой считает так же — что различия перспектив, порождаемые нашими уникальными биографическими ситуациями, несущественны с точки зрения наличных целей любого из нас. И что он, как и я, т. е. «мы» полагаем, что выбрали и интерпретировали актуально и потенциально общие объекты и их характеристики тем же самым или, по крайней мере «эмпирически тем же самым», т. е. тем же самым, с точки зрения наших практических целей, образом.

Очевидно, что обе идеализации взаимозаменяемости точек зрения и совпадения релевантностей, вместе образующие общий тезис взаимных перспектив, представляют собой типизирующие конструкты объектов мышления, преодолевающих своеобразие объ­ектов личного опыта моего или любого другого человека. Благодаря действию этих кон­структов можно предполагать, что тот сектор мира, который считается само собой раз­умеющимся мною, воспринимается так же другим, моим партнером, более того, счита­ется само собой разумеющимся «нами». Но это «мы» включает не только «тебя» и «меня», но «каждого, кто является одним из нас», т. е. каждого, чья система релевант­ностей по существу (в достаточной степени) совпадает с «твоей» и «моей». Таким обра­зом, общий тезис взаимных перспектив ведет к формированию такого знания об объ­ектах и их характеристиках (актуально познанных «мною» и потенциально познаваемых «тобой»), которое выступает как знание «каждого». Оно представляется объективным и анонимным, т. е. отделенным инезависимым от индивидуальных определений ситуа­ции со всеми их уникальными биографическими подробностями, актуальными и потен­циальными наличными целями.

Термины «объект» и «характеристика объекта» мы должны толковать в самом ши­роком смысле, подразумевая при этом объекты само собой разумеющегося знания. Тогда мы поймем, насколько важны интерсубъективные конструкты объектов мышле­ния, возникающие в ходе структурной социализации знания многих проблем, изученных, но недостаточно основательно проанализированных выдающимися обществоведами. То, что считается знакомым каждому, кто разделяет нашу систему релевантностей, — это образ жизни, рассматриваемый как естественный, нормальный, правильный членами «мы-группы». В качестве такового он является источником множества рецептов обращения с вещами и людьми в типичных ситуациях, он является источником привычек и «нравов», «традиционного поведения» в веберовском смысле, самоочевидных истин, бытующих в «мы-группе», несмотря на их противоречивость, короче, — всего «относительно естественного аспекта мира». Эти слова относятся и к конструк­там типизированного знания, обладаюшего высокосоциализированной структурой, бла­годаря которой преодолевается специфика индивидуальных, само собой разумеющихся представлений о мире. Но и это знание имеет свою историю. Оно — часть нашего «социального наследия», и это побуждает нас обратиться ко второму аспекту проблемы социализации знания, к его генетической структуре.

Социальное происхождение знания. Лишь очень малая часть знания о мире рож­дается в личном опыте. Большая часть имеет социальное происхождение и передается друзьями, родителями, учителями, учителями учителей. Меня учат не только определять окружающую среду (т. е. типичные черты относительно естественного аспекта мира, воспринимаемого «мы-группой» как самоочевидная совокупность всех до поры до вре­мени несомненных вещей, которые, однако, всегда могут быть поставлены под сомне­ние), но и строить типичные конструкты согласно системе релевантностей, соответствую­щей анонимной унифицированной точке зрения «мы-группы». Сюда относятся образы жизни, способы взаимодействия со средой, практические рекомендации по использова­нию типичных средств для достижения типичных целей в типичных ситуациях. Типизи­рующим медиумом par excellence, посредством которого передается социальное знание, являются словарь и синтаксис повседневного языка. Диалект повседневности — это, по преимуществу, язык имен, вещей и событий. А любое имя предполагает типизацию и обобщение в свете системы релевантностей, преобладающей в лингвистической «мы-группе», которая считает вещь достаточно значительной, чтобы найти для нее особый термин. Донаучный диалект — сокровищница готовых, уже сконструированных типов и характеристик, социальных по происхождению и несущих в себе открытый горизонт еще не найденных содержании.

Социальное распределение знания. Знание социально распределено. Благодаря об­щему тезису взаимных перспектив, несомненно, преодолевается трудность, заключаю­щаяся в том, что мое актуальное знание — всего лишь потенциальное знание моего партнера, и наоборот. Но запас актуального наличного знания у людей различен, и по­вседневное мышление учитывает этот факт. Не только то, что человек знает, отлично от знания его соседа, но и то, как они оба знают «одни и те же» факты.

Знание многообразно по степени ясности, отчетливости, точности. Возьмем, к при­меру, хорошо известное разграничение У. Джемсом «знания понаслышке» (knowledge at acquaitance) и «знания как такового» (knowledge-about). Очевидно, о многих вещах я просто где-то что-то слышал, тогда как ты имеешь ясное представление о них как таковых. Справедливым может быть и обратное отношение. Я — «эксперт» в узкой области и «дилетант» во многих других, так же, как и ты. Любой индивидуальный запас наличных знаний в тот или иной момент жизни разграничен на зоны в различной степени ясности, отчетливости, точности. Эта структура порождается системой преобла­дающих релевантностей и, таким образом, биографически детерминирована. Знание этих индивидуальных различий, само по себе, уже элемент обыденного опыта: я знаю, к кому и при каких типичных обстоятельствах я должен обратиться как к компетент­ному доктору или юристу. Другими словами, в повседневной жизни я конструирую ти­пологию знаний другого, их объем, и структуру. Поступая таким образом, я предпо­лагаю, что он руководствуется определенной структурой релевантностей, которая выра­жается у него в наборе постоянных мотивов, побуждающих его к особому типу пове­дения и определяющих даже его личность. Но мы уже забежали вперед, приступив к анализу обыденных конструкций, связанных с пониманием других людей, что является целью следующего раздела[520].

Структура социального мира и его типизация в конструктах повседневного мыш­ления.

Я — человеческое существо, родившееся и живущее в социальном мире с его повседневностью, воспринимаю его готовым, выстроенным до меня, открытым для моей интерпретации и действия, всегда соотнесенным с моей актуальной биографически де­терминированной ситуацией. Только по отношению ко мне определенный вид связей с другими приобретает тот особый смысл, который я обозначаю словом «мы». Только по отношению к «нам», где центром являюсь я, другие выступают как «вы». А по отно­шению к «вам», в свою очередь соотносящимся со мною, выделяется третья сторона — «они».

Во временном измерении, по отношению ко мне в настоящий момент моей биогра­фии, существуют «современники», с которыми я могу взаимодействовать, и «предше­ственники», на которых я воздействовать не в состоянии, но чьи прошлые поступки и их следствия могу интерпретировать; они же, в свою очередь, могут влиять на мои собственные действия. Наконец, есть «преемники», недоступные опыту, но на которых можно ориентироваться в своих действиях в более или менее пустом ожидании. В этих отношениях воплощены самые разнообразные формы интимности и анонимности, знакомости и чуждости, интенсивности и экстенсивности.

Здесь мы ограничимся взаимоотношением между современниками. Поскольку речь идет о повседневности, допустим, как само собой разумеющееся, что один человек может понять другого человека, его действия и что он может общаться с другими, так как предполагает, что они понимают его собственное поведение. Мы также считаем само собой разумеющимся, что это взаимное понимание ограниченно, хотя его и достаточно для многих практических целей.

Среди моих современников есть те, с кем я разделяю, пока длятся наши отношения, не только время, но и пространство. Ради простоты терминологии будем называть таких современников партнерами (consotiates), а отношения между ними — прямыми межлич­ностными отношениями. Этот термин мы понимаем, однако, иначе, чем Ч. Кулии его последователи, обозначая им исключительно формальный аспект социальных отношений, в равном степени применимый и к интимной беседе друзей, и к случайной встрече чужих людей в железнодорожном купе. Общность пространства означает здесь, что некий аспект внешнего мира равно доступен для каждого партнера и содержит равно интересные релевантные для них объекты. Каждый видит тело другого, его жесты, походку, мимику и не просто воспринимает их как вещи или события во внешнем мире, но в физиогномическом значении, как свидетельства мыслей другого.

Временная общность — здесь имеется в виду не только внешнее (хронологическое), но также и внутреннее время — означает, что каждый партнер соучаствует в непосред­ственно текущей жизни другого, что он может схватывать в живом настоящем мысли другого шаг зашагом, по мере их смены. Происходят события, строятся планы на буду­щее, возникают надежды, беспокойство. Короче говоря, каждый из партнеров вклю­чается в биографию другого; они вместе взрослеют, старятся; они живут в чистом «мы-отношении».

В таком отношении, каким бы мимолетным и поверхностным оно не было, другой воспринимается как уникальная индивидуальность, пусть и раскрывающаяся лишь фраг­ментарно, выявляя всего один из аспектов своей личности в уникальной биографической ситуации. Во всех других формах социальных отношений (и даже в отношениях между партнерами, пока речь идет о нераскрытых сторонах личности другого) «я» другого человека может улавливаться лишь с помощью «воображаемого внесения гипотетиче­ского явления смысла» (если прибегнуть к выражению Уайтхеда). Иначе говоря, мы понимаем другого, конструируя типичный способ деятельности, типичные, лежащие в его основе мотивы, установки типа личности. Другой и его действия, недоступные моему непосредственному наблюдению, объясняются при этом как простые примеры, образ­чики данного типа личности.

Мы не можем сравнивать здесь классификацию структур социального мира, типов действия и типов личности, необходимых для понимания «другого» и его поведения. Думая об отсутствующем друге А, я конструирую идеальный тип его личности и пове­дения на основе моего прошлого восприятия А как партнера. Опуская письмо в почто­вый ящик, я ожидаю, что незнакомые мне люди, именуемые почтовыми служащими, будут действовать типичным образом (не совсем мне понятным), в результате чего письмо дойдет до адресата в типично разумный срок. Даже не встречаясь с французом или немцем, я понимаю «почему Франция боится перевооружения Германии». Подчи­няясь правилам английской грамматики, я следую принятому в обществе образцу пове­дения моих современников, говорящих по-английски. К ним я должен приспособить свое поведение, чтобы быть понятым. Наконец, любой артефакт, любой инструмент ука­зывает на некоего безымянного человека, который создал его для того, чтобы другие безымянные люди воспользовались им для достижения типичных целей типичными сред­ствами.

Это лишь несколько примеров, упорядоченных по степени усиления анонимности отношений между современниками, а тем самым и конструктов, используемых для по­нимания другого и его поведения. Очевидно, увеличение анонимности влечет за собой уменьшение полноты содержания. Чем более анонимен типизирующий конструкт, тем меньше отражена в нем уникальная индивидуальность описываемого лица, тем меньше сторон его личности и поведения типизируются как релевантные с точки зрения налич­ной цели, ради которой, собственно, и конструируется тип. Если мы выделим типы лич­ности (субъективные) и типы действия (объективные), то можно сказать, что усиление анонимности конструктов ведет к преобладанию последних. В случае полной анонимизации люди считаются взаимозаменяемыми, а типы действия обозначают «чье бы то ни было» поведение, как оно предопределено конструктом.

Следовательно, можно сказать, что, за исключением чистого «мы-отношения» парт­неров, нам никогда не удается «схватить» индивидуальность человека в его уни­кальной биографической ситуации. В конструктах повседневного мышления другой проявляется в лучшем случае как частичное «Я», и даже в чистом «мы-отношении» он обнаруживает лишь некоторые аспекты своей личности.

Идея эта важна во многих отношениях. Г. Зиммелю она помогает преодолеть ди­лемму индивидуального и коллективного сознания, столь отчетливо видевшуюся Э. Дюркгейму. Она положена в основу теории Ч. Кули о возникновении «Я» благодаря «зеркальному эффекту». Д. Г. Мида она привела к многообещающей концепции «обобщенного другого». Наконец, она была решающей в деле проясне­ния таких понятий, как «социальная функция», «социальная роль» и «рациональное действие».

Однако это еще не все. Когда я конструирую «другого» как частную личность, ис­полнителя типичных ролей и функций, во взаимодействии с которым участвую я сам, параллельно развивается процесс самотипизации. В этом отношении я участвую не как целостная личность, а фрагментарно. Определяя роль «другого», я принимаю и свою роль. Типизируя поведение «другого», я типизирую и свое собственное, связанное с ним поведение. Я превращаюсь в пассажира, потребителя, налогоплательщика, читате­ля, зеваку и т. д. Эта самотипизация лежит в основе выделения У. Джемсом и Д. Г. Мидом элементов, обозначаемых терминами «I» и «Me» в целостности соци­альной личности.

Нужно, однако, помнить, что конструкты здравого смысла, используемые для ти­пизации «другого» и для самотипизации, имеют по преимуществу социальное происхож­дение и социально санкционированы. В рамках «мы-группы» большинство личностных и поведенческих типов действия воспринимаются как нечто само собой разумеющееся (пока нет свидетельств об обратном) — как набор правил и предписаний, которые не опровергнуты до сих пор и, предполагается, не будут опровергнуты в будущем. Более того, типические конструкты часто институционализируются в качестве стандартов по­ведения, поддерживаемых обычаем и традицией, а иногда и особыми средствами так называемого социального контроля, например, законом.

Типы действий и типы личности

Теперь мы кратко остановимся на модели дейст­вия и социального взаимодействия, лежащей в основе конструирования типов действия и типов личности в повседневном мышлении.

Действие, проект, мотив. Термином «действие» так, как он используется в этой ра­боте, мы обозначаем продуманное человеческое поведение, т. е. поведение, основанное на составленном заранее проекте. Термином «акт» мы будем обозначать результат раз­вертывающегося процесса — т. е. завершенное действие. Последнее может быть скры­тым (например, мысленная попытка решить научную проблему) или открытым, включен­ным во внешний мир. Оно может быть делом и бездельем, намеренным воздержанием от поступка — в этом случае оно считается действием в себе.

Любое проектирование заключено в соображении будущего поведения. Однако от­правной точкой любого проектирования оказывается не развертывающийся процесс действия, но завершенный в воображении акт. Прежде чем планировать этапы будущей деятельности, я должен представить себе то завершенное положение дел, к которому они приведут. Образно говоря, прежде чем приняться за чертежи, я должен иметь в голове замысел проекта здания. Поэтому в воображении я переношу себя в будущее, т. е. туда, где действие уже будет завершено. И лишь затем я реконструирую в вообра­жении отдельные этапы совершающегося в будущем акта.

Согласно нашей терминологии, не будущее действие, а будущий акт предвосхища­ется в проекте. Время его — будущее совершенное (modo futuri exacti). Такая характер­ная для проекта временная перспектива влечет за собой важные выводы.

1. Все проекты предстоящих актов основываются на наличии моих знаний в момент проектирования. Сюда подключается опыт ранее совершенных актов, типически сходных с проектируемыми, а следовательно, играет роль и особая идеализация, которую Гуссерль именовал идеализацией «Я-могу-это-снова». Согласно такому предположению, в типически сходных обстоятельствах я могу действовать в сущности так же, как я дей­ствовал и раньше для достижения типически сходного результата.

Ясно, что эта идеализация требует конструирования особого рода. Мое наличное знание во время проектирования, строго говоря, должно отличаться от наличного зна­ния после совершения акта, хотя бы потому, что я «стал старше», и сама реализация проекта модифицировала мои биографические обстоятельства, пополнила опыт. Так что «повторение» действия — это не просто его воспроизведение. Первое действие D' начи­налось в обстоятельствах О' и привело к ситуации С’. Повторяемое действие D" начи­нается в обстоятельствах О" и должно будет завершиться ситуацией С”. С" неизбежно будет отличаться от О', так как знание о том, что D' просто привело к С’, стало эле­ментом обстоятельств нового действия О". Раньше же, когда я планировал первое дей­ствие, налицо было лишь пустое предвосхищение будущей ситуации. С" тоже будет отличаться от С ’, как и D" от D'. Это происходит потому, что О ', О", D', D", С, С" мы обозначаем сами по себе уникальные и неповторимые явления. Однако именно те чер­ты, которые делают их, уникальными и неповторимыми, повседневное мышление просто-напросто отбрасывает, ибо они нерелевантны с точки зрения имеющейся цели. Когда я конструирую идеализацию «Я-могу-это-снова» (I-can-do-it-again), мне важна типичность О, D, С — и без всяких «прим». Фигурально говоря, конструирование состоит в подавле­нии «прим» по причине их нерелевантности, что, кстати, характерно для типизации во­обще.

Этот момент особенно важен для анализа понятия так называемого рационального действия. Очевидно, в рутине повседневной деятельности мы прибегаем к подобному конструированию, следуя условным правилам лишь потому, что до сих пор они нас не подводили, и связываем тем самым цели и средства, относительно действительного вза­имодействия которых вовсе не имеем ясного представления. Именно в повседневном мышлении мы конструируем мир фактов, которые кажутся взаимосвязанными, мир, содержащий только те элементы, что считаются релевантными с точки зрения наличной цели.

2. Особая временнá я перспектива проекта проливает свет на взаимосвязь проектами мотива. В обыденной речи словом «мотив» обозначаются две разные системы понятий, которые следует различать.

Можно сказать, что мотивом убийцы было ограбление жертвы. Здесь под «мотивом» понимается цель, положение дел, которое призвано реализовать предпринятая акция. Мы назовем такой мотив «для-того-чтобы» (in-order-to-motive). С точки зрения деятеля, этот класс мотивов апеллирует к будущему. Положение, дел, которое должно возник­нуть в будущем, воображенное в проекте, и есть мотив свершения действия. Можно сказать, что проект убийцы был мотивирован его трудным детством, окружающей со­циальной средой и т. п. Такой мотив назовем мотивом «потому-что» (because-motive). С точки зрения действующего лица, этот мотив соотносит действия[521] с прошлыми пере­живаниями, побуждающими его поступать именно таким образом. В форме «потому-что» мотивируется сам проект действия (например, добыть денег, убив человека) [6, р. 9, 18, 20, 22].

Мы не можем входить здесь в детальный анализ теории мотивов. Следует лишь отметить, что человек в процессе деятельности мотивирует ее только по типу «для-того-чтобы», имея в виду состояние дела, на реализацию которого ориентирована его теку­щая деятельность. Лишь бросив взгляд назад — на уже совершенный акт или на прой­денные первоначальные этапы развертывающегося действия, или даже на уже создан­ный проект, предвосхищающий акт (modo futuri exacti), — можно ретроспективно уло­вить мотив «потому-что», побудивший сделать то, что сделано или запроектировано. Но в этом случае человек уже не действует, он наблюдает себя самого. Различие двух ви­дов мотивов жизненно важно для анализа человеческого взаимодействия, к которому мы теперь обратимся.

Социальное взаимодействие. Любая форма социального взаимодействия зиждется на уже описанных конструктах, при помощи которых понимаются «другой» и модель действия вообще. Возьмем взаимодействие партнеров: вопрошающего и отвечающего.

Проектируя вопрос, я предвижу, что «другой» поймет мое действие (например, произ­несение вопросительного предложения) как вопрос, и это побудит его действовать так, чтобы я понял его реакцию как адекватную (Я: «Где чернила?» Партнер указывает на стол). «Для-того-чтобы» (мотив моего действия) рассчитан на получение адекватной информации; в данной ситуации предполагается, что понимание моего мотива «для-того-чтобы» станет для «другого» мотивом «потому-что», и он совершит действие, «для-того-чтобы» дать мне эту информацию. Все это верно, разумеется, при условии, что он хочет и может сделать то, что я, со своей стороны, от него ожидаю. Я предвижу, что он понимает по-английски, знает, где хранятся чернила, и что он скажет мне, если зна­ет, и т. д. В общем и целом, я ожидаю, что он будет руководствоваться теми же типами мотивов, которыми в прошлом — как свидетельствует мое наличное знание — руководствовался я сам и многие другие в типически сходных обстоятельствах.

Наш пример показывает, что даже простейшее взаимодействие в обыденной жизни использует набор повседневных конструктов (в данном случае, конструктов ожидаемо­го поведения «другого»), основывающихся на идеализации, согласно которой мотив «для-того-чтобы» одного деятеля становится мотивом «потому-что» его партнера, и нао­борот. Мы назовем это идеализацией взаимности мотивов. Очевидно, она обусловлена общим тезисом взаимности перспектив, поскольку предполагает, что мотивы, приписы­ваемые «другому», типично те же, что у меня или у других в типично тех же обстоя­тельствах. Все это соответствует социально обусловленному наличному знанию.

Предположим теперь, что я ищу чернила для наполнения авторучки, с тем чтобы написать в комитет фонда заявление о предоставлении средств для реализации научно­го проекта. Если заявление будет удовлетворено, изменится весь мой образ жизни. Я — действующее лицо (вопрошающий), и я один знаю о моем плане, представляющем со­бой конечный мотив «для-того-чтобы» моего актуального действия, знаю то состояние дел, которому предстоит осуществиться. Конечно, это может быть сделано лишь посте­пенно (нужно написать заявление, найти письменные принадлежности и т. д.), причем каждый из этапов должен материализоваться в «действии» по особому проекту, с осо­бым «для-того-чтобы» мотивом. Однако все эти «микродействия» — лишь фазы целостного действия, и все промежуточные шаги, в них воплощенные, — это лишь средства достижения конечной цели, определенной изначальным проектом. Размах его связывает микропроекты в единую цепь. Это становится ясным, если принять во внимание, что в цепи взаимосвязанных частичных действий, порождающих ситуации, которые всего лишь «средства» для достижения проектируемой цели, одни звенья можно заменить другими или просто опустить. В первоначальном проекте ничего не изменится. Если я не найду чернил, могу воспользоваться пишущей машинкой, и заявление будет написано.

Другими словами, только действующее лицо знает, «когда его действие начинается и где оно заканчивается», т. е., почему оно будет осуществлено. Именно протяженность проектов определяет единство действия. Партнер не знает ни о проекте, предшествовав­шем действию, ни о масштабе контекста, в который оно включено. Он знает только тот фрагмент действия, который развернут перед ним, а именно: наблюдавшийся им совер­шенный акт или же прошлые фазы текущего действия. Если бы моего партнера спро­сили, чего же я хотел, он ответил бы, что я спрашивал, где найти чернила. Это все, что он знает о моем проекте и его контексте, он видит в нем самостоятельное отдельное дей­ствие. Чтобы «понять» смысл моего действия, ему пришлось бы, начав с наблюдаемого акта, конструировать лежащий в его основе «для-того-чтобы» мотив, т.е. определить, зачем я сделал то, чему он был свидетелем.

Теперь ясно, что смысл действия неизбежно окажется различным: а) для самого действующего лица; б) для взаимодействующего с. ним партнера, с которым он имеет общий набор целей и релевантностей: в) для наблюдателя, не включенного в это отношение. Отсюда вытекают два важных вывода. Во-первых, повседневное мышление дает нам лишь вероятную возможность понять действие «другого» в той мере, которая достаточна для нашей наличной цели. Во-вторых, чтобы увеличить вероятность, мы дол­жны искать тот смысл, который имеет действие для самого действующего. Так что пос­тулат «субъективной смысловой интерпретации», как он неудачно именуется, не есть от­личительная черта социологии Макса Вебера или вообще методологии социальных наук. Это—принцип конструирования типов действия в повседневном опыте.

Субъективная интерпретация возможна только как выявление мотивов, определяю­щих данный ход действия. Соотнося тип действия с лежащими в его основе типичными мотивами, мы начинаем конструировать тип личности. Последний может быть более или менее анонимным, т. е. лишенным содержания. В «мы-отношении» партнеров действие «другого», его мотивы (поскольку они проявляются) и его личность (поскольку она вовлечена в явное действие) воспринимаются в непосредственности; указанные здесь типы обнаруживают низкую степень анонимности и значительную полноту содержания. Конструируя типы действия современников (не партнеров), мы приписываем более или менее анонимным участникам набор инвариантных мотивов, управляющих их действи­ями. Этот набор сам по себе есть конструкт типичных ожиданий от поведения «друго­го», он часто изучается с точки зрения социальной роли, функции или институционального поведения. В повседневном мышлении такой конструкт особенно важен в проек­тировании действий, ориентированных на поведение современников (но не партнеров).