Биографические данные

Я происхожу из весьма состоятельной семьи, принадлежавшей в вершнему среднему классу. Один мой дед был врачом; другой—смотрителем школ. Мой отец был профессором в колледже. Поэтому мое воспитание было весьма далеким от тех условий, которые я описал в Корневилле (Обществе на уличных перекрестках).

В годы учебы в Колледже Свартмор[501] я проявил интерес к двум дисциплинам: к экономике (в сочетании с проблемами социального реформаторства) и к литературному творчеству. Еще в студенческие годы я написал немалое число коротких рассказов и одноактных пьес. На следующее лето после окончания колледжа я даже принялся за роман. Занятия литературой оказали мне немалую личную услугу, ибо поведали мне обо мне самом. Несколько рассказов появилось в студенческом литературном журнале, а один рассказ был принят к публикации (но так и не увидел свет) в журнале «Стори». Три из моих одноактных пьесы были поставлены в рамках ежегодного конкурса одноактных пьес в Колледже Свартмор. Не такое плохое начало для того, кто питает надежды (а я их питал) в отношении своего будущего в качестве писателя. Но не смотря на это, я чувствовал себя не в своей тарелке. Пьесы и новеллы, которые я написал, все без исключения сюжетно покоились на литературно обработанных ситуациях и событиях из моего личного опыта. Когда же я попытался выйти за рамки своего опыта и принялся за роман на политическую тему, то потерпел полнейшее фиаско. Уже завершая последние главы романа, я отчетливо понимал, что рукопись в целом не представляет никакой ценности. Тем не менее, я завершил ее, кажется, только для того, чтобы сказать самому себе: «Я смог написать роман».

Теперь мне приходится нередко читать советы, адресованные молодым писателям, относительно того, что писать надо непременно исходя из своего личного опыта. Так что, по идее, мне не следовало в свое время стыдиться склонности именно к такой форме. С другой стороны, когда я погружался в размышления о собственной жизни, то как раз и испытывал внутренний дискомфорт. Моя домашняя жизнь была более чем счастливой и интеллектуально стимулирующей, но... без всяких приключений. Мне никогда не приходилось ни за что бороться. Вокруг меня было множество весьма приятных людей, но практически все они происходили из добропорядочных семей, относившихся к среднему классу, как, собственно говоря, и моя семья. В студенческие годы я, конечно же, принадлежал к кругу студентов и профессоров выходцев из среднего класса. Я не имел никакого понятия о трущобах (впрочем, как о кварталах высшей знати). Я не знал ничего о жизни на заводах, на фермерских полях, и шахтах, кроме того, что можно было почерпнуть в книгах. Короче, мне казалось, что я сам по себе довольно скучный субъект. Время от времени это чувство скуки начинало безраздельно овладевать мною, что я просто не мог заставить себя писать рассказы. Постепенно ко мне стала приходить мысль о том, что если я собираюсь написать что-либо стоящее, то мне во чтобы то ни стало следует вырваться за пределы узкого социального круга, обрисованного моей жизнью в то время.

Мой интерес к экономической науке и социальным реформам также направляли меня в сторону еще не созданного Общества на уличных перекрестках. Одно из самых ярких моих воспоминаний о студенческих годах связано с посещением группой студентов трущоб Филадельфии. Я хорошо помню оставшиеся в памяти не только образы полуразрушенных зданий и толп народа на улицах, но и чувство глубокого смущения, испытанного мною, в связи с тем, что я был всего лишь туристом в этих местах. Как и многие молодые люди, я испытывал желание сделать что-то хорошее для людей, там живущих. И вместе с тем, я знал уже тогда, что ситуация в трущобах такова, что едва ли можно было ее радикально улучшить. Все это в целом делало меня в собственных глазах не до конца искренним непрофессионалом. Постепенно ко мне то и дело стала приходить мысль о том, что можно было бы вернуться в такой район и по-настоящему изучить его жителей и условия их жизни.

Между тем, мои поползновения в направлении социального реформаторства материализовались и в другой форме, касающейся на сей раз жизни кемпуса. На третьем году своего обучения я вошел в состав группы из пятнадцати студентов, которые в демонстративной форме вышли из студенческого братства.[502] Это было своего рода бурное время в кемпусе, и многие члены студенческих «братств» не без испуга полагали, что в результате наших действий могут быть поколеблены сами структуры студенческой жизни и земля заходит ходуном под их ногами. Но волноваться им не следовало. Братства продолжали жить своей жизнью и без нас. На последнем году обучения меня вовлекли в еще одно дело по реформированию социальной жизни в кемпусе. На этот раз мы хотели реформировать жизнь кемпуса в целом. Наше движение сделало первые весьма обнадеживающие шаги, но потом выдохлось.

Подобные неудачные попытки социального переустройства сослужили мне, по крайней мере, одну великую службу. Я понял, что реформирование—непростой процесс. Я признался себе в том, что совершил ряд ошибок. Я также пришел к пониманию того, что целый ряд людей, которые наиболее резко выступали против меня, по сути и в конечном счете, были хорошими парнями. Из этого, однако, не следовал вывод, что они были абсолютно правы, а я посчитал себя в итоге неправым. Но я пришел к выводу о том, как мало на самом деле я знаю о тех силах, которыми движимы люди. Размышления о своих неудачах реформирования жизни в кемпусе дали рост более глубокому интересу к пониманию людей.

Была и книга, оказавшая на меня наибольшее влияние. Речь идет об «Автобиографии» Линкольна Стеффенса[503]. Я впервые принялся за нее в тот год, который проводил в Германии после окончания школы и до поступления в колледж. В ходе своих попыток овладеть немецким языком у меня оставался единственный текст на английском—упомянутая книга—и это придало книге Стеффенса особую значимость в моих глазах, объяснимую в значительной степени сложившейся ситуацией. Как бы то ни было, я был сражен достоинствами книги и перечитал ее несколько раз подряд. Стеффенс начинал как реформатор, и он никогда не отказался от этого своего мотива. И одновременно у него проявилась такая бесконечная любознательность по отношению к окружающему миру, что он все больше и больше вовлекался в процесс поиска движущих сил реального функционирования этого мира. Он показал, что человек приблизительно из такой же среды, как и я, может нарушить привычный ход своей жизни и приобрести точное знание людей и групп, столь далеких от него социально. «Этих продажных политиков можно заставить играть по твоим нотам», —думал я, размышляя о том, что делал Стеффенс. И это следовало мне знать. Это не раз помогало мне в жизни в ходе интервьюирования, когда у меня возникало чувство, что скорее интервьюируемый, а не я завладевает инициативой.