Социальные права в ХХ веке 4 страница

Слово «представитель» может породить путаницу, поскольку имеет два значения. Мы можем говорить, что человек «представляет свою группу», имея в виду, что он для нее типичен. Но говоря, что он «представитель своей группы», мы подразумеваем, что он выполняет в отношении нее функцию, заключающую в себе подчинение его индивидуальности общему делу. В первом случае он есть всего лишь он сам, но его Я может быть легко с чем-то сопоставлено. Во втором случае он есть что-то еще, кроме самого себя, а также что-то меньшее, нежели он сам. Когда двое чужестранцев встречаются в мирной беседе, на их установки оказывают сильное воздействие их разные национальности, и это различие они оба сознают. Тем не менее взаимоотношение между ними целиком личное, а национальность выражает себя через созданного ею индивида. Они встречаются как продукты, а не как представители своих социально-групповых окружений. Но когда двое чужестранцев встречаются как враги на войне, каждый видит в другом и за другим образ группы, которую тот представляет. Это встреча двух конфликтующих интересов, двух фрагментов личностей, двух точек, лежащих на периметрах двух гораздо более крупных целостностей. Социальные классы тоже могут находиться в состоянии войны – как в мысли, так и в действии, – и тогда мы имеем тот же результат. Однако фундаментом социального класса, проглядывающим сквозь поверхность такого осознанного антагонизма и часто существующим без него, является факт «представительности» в более широком и менее специализированном смысле.

Многие авторы пытаются прояснить природу классов, приписав каждому из них определенные атрибуты. Средние классы отличаются пуританством, капиталисты склонны к стяжательству, крестьяне консервативны, и т.д.[379] Такие фразы не дают нам определения. Они не означают, что, в строгом логическом смысле, средний класс имеет коннотацию с пуританством, а крестьянство – с консерватизмом. Не вкладывается в них и того смысла, что если человек не консервативен, то он не может быть крестьянином. Все сводится к неясному указанию на характеристики, широкое присутствие которых можно ожидать обнаружить в группе, существование и общие границы которой приняты как детерминированные другими критериями. Те, кто соотносит каждый класс не с абстрактными качествами, а с внешними фактами, такими, как доход или род занятий, обычно употребляют эти понятия столь же неясным образом. Если эти понятия употребляются в точном значении – насколько это возможно, – как коннотации классового наименования, результатом становится идентификация групп, которые могут иметь огромную социальную значимость, но которые не тождественны феномену социального класса, как он понимается в этой статье[380].

Итак, если такого рода выражения, как «крестьяне консервативны» или «англичане любят игры», не указывают на коннотации, то что они означают? Они могут быть произвольными высказываниями о том, что таковы атрибуты большинства членов группы. Но говорить, что «англичане любят игры», из-за того, что большинство среди них спортсмены, едва ли не так же глупо, как говорить, что «англичане – женщины», в силу того, что женщины составляют большинство населения Англии. Социологию интересуют не пропорции, а взаимоотношения и поведение, из них вытекающее. Между тем приведенные слова могут быть нацелены и на передачу иной идеи; они могут означать, что любовь к играм распространена в Англии достаточно широко, чтобы наложить отпечаток на обычное и институциональное поведение общества. Она оказывает влияние не только на любителей игр, но и на тех, кто спортом не занимается. Она является частью социальной среды, с которой они все вступают в контакт. В этом случае мы выдвигаем не качественное суждение о каждом индивиде и вслед за тем количественную оценку результатов; мы выдвигаем единичное качественное суждение об обществе. Это суждение, которое можно проверить и которому можно придать точность посредством более детального исследования того, как это пристрастие к спорту воздействует на общий паттерн социального поведения. Тем самым наше внимание переключается с понятия о группе лиц, похожих друг на друга любовью к играм, на понятие о страсти к играм как силе, действующей на протяжении всего общества. Группа может быть реальностью, но это не вся реальность, и у нее нет четких границ.

Иллюстрацию, более близкую к нашей теме, можно найти в социальной значимости возраста. В некоторых обществах возраст лежит в основе иерархии групп, имеющих социальные функции и особые связи друг с другом, которые влияют на поведение индивидуальных членов. В нашем обществе нет такой системы групп, однако возраст является фактом, которому придается некоторое социальное значение, так что он оказывает влияние на социальное старшинство, права на собственность, притязания на служебное продвижение и многие другие вещи. На каждом уровне имеется большое, хотя и неопределенное число лиц, которые сознают свое сходство в этом отношении и тем самым соединяются – или соединились бы, если бы встретились, – в нечто вроде возрастной группы. Однако такие группы всего лишь случайны. На некоторых избранных уровнях проводятся более резкие границы, создавая такие группы, как дети, взрослые и пенсионеры. Но такие группы составляют только половину дела. Тот же самый принцип, возраст, которые создает их, действует также и внутри них, создавая более тонкие расслоения. Так же обстоит дело с социальным классом. Имеется общий стандарт более высокого и более низкого положения, который действует на протяжении всего сообщества, внося вклад в детерминацию для каждого индивида его отношений с другими индивидами и его доступа к социальным и экономическим возможностям. На каждом уровне есть некоторое множество лиц, которые признают – или признали бы, если бы встретились, – свои объективные сходства. Можно считать, что они образуют группу, но при этом легко преувеличить значимость такого понятия. Во-первых, членский состав флуктуирует и не имеет четких очертаний, причем сомнительно, можно ли его установить хотя бы теоретически. Во-вторых, в силу того, что социальный класс предполагает осознание положения относительно других лиц, т.е. осознание социальной дистанции, ни одна группа не оказывает никакой реальной помощи в его прояснении, если только она не состоит из лиц, в которых это осознание принимает форму признания членства в группе. Такая группа обладала бы характером квази-ассоциации, а он не обязательно присущ социальному классу. Вернемся к аналогии: я знаю, что есть другие люди такого же возраста, как я, которых можно было бы считать группой; я узнаю их, когда мы встречаемся, и этот факт оказывает воздействие на мое поведение; но мое осознание возраста как фактора социального поведения не принимает форму чувства групповой принадлежности. Именно личное сознание направляет мое поведение в каждой ситуации, в каждом взаимоотношении, когда оно возникает. Существование группы скорее выводится умом, чем чувствуется. Несомненно, всякое сознание класса содержит в себе большее ощущение группы, нежели в этом случае, но, вероятно, сильнее всего это ощущение переживается в отношении разделения общества на три или четыре основных страты: высший класс, высший средний, низший средний и низший класс. А отождествление их как групп не может дать полной и исчерпывающей картины, ибо тот самый принцип класса, который их создает, действует также внутри них, производя более тонкие дифференциации.

Подведем итог: быть может, в нашем обществе и невозможно выявить каких-либо определимых групп, которые можно было бы назвать социальными классами и которые бы не смешивались и не пересекались друг с другом. Это не значит, что класс приходит в упадок или становится незначительным фактором в нашей социальной жизни. Выбор наиболее очевидных объективных критериев может показать нам только потенциальные, а не действительные социальные группы. Отсюда не следует, что класс – это всего лишь потенциальная сила. Проф. Сорокин отвергает класс как миф социологов[381]. Другие заявляют, что единственный настоящий класс, существующий сегодня, – пролетариат. Фон Визе призывает на помощь причудливое понятие «абстрактной массы» (die abstrakte Masse), обозначающее группу, которая еще не является группой, но содержит в себе потенциальные возможности совершения общего действия[382]. Я предпочитаю подчеркивать институциональный характер класса, в противовес ассоциационному характеру классов, и мыслить его скорее в категориях силы, нежели в категориях групп. Он институционален в том смысле, что является социальным принципом, который вдавливает индивидуальное поведение в социально детерминированные формы и производит единообразия поведения в тех, кто следует обычаю. Возможно, этот взгляд заключает в себе лишь разницу акцентов, но ценность его состоит в том, что он оберегает нас от недооценки важности этой силы класса в обществе, в котором нет никаких определимых классов, и избавляет от массы бесполезного труда и многих пустых споров тех, кто упрямо пытается отыскать подлинные признаки этих социальных групп[383].

Остается очень коротко рассмотреть отношение между понятием социального класса, описанным выше, и классовой теорией Карла Маркса. Для Маркса класс – главная динамическая сила в процессе социального изменения. Он возникает из отношений, присущих системе производства. Эти отношения меняются во времени и являются многочисленными для каждого отдельного периода. Маркс выделял в Европе XIX в. несколько классов, в частности землевладельцев, крупную буржуазию, мелкую буржуазию, пролетариат и люмпен-пролетариат[384]. Согласно марксистской диалектике, прогресс протекает революционно. Каждая система движется к качественному совершенству и в то же время производит собственное отрицание, вызывающее резкое качественное изменение и прорыв в нечто новое и иное. В своем совершенном состоянии она находится под главенством одного взаимоотношения[385]: между господствующим классом, который навязывает свою идеологию всему обществу, и подчиненным классом, который необходим ему как инструмент для достижения его целей, но который в конечном счете его уничтожит. Одни только эти классы являются «революционными»[386]. Такова природа той резкой социальной дихотомии, к которой, как утверждалось, движется капиталистической общество. Когда происходит революционный кризис, он вытекает из осознанного антагонизма двух групп, имеющих характер квази-ассоциаций.

Итак, ясно, что важнейшим элементом этой теории является концепция производственных отношений как сил, определяющих жизненную ситуацию индивидов. Поскольку много людей вовлечены в похожие взаимоотношения, они образуют опознаваемые группы, однако поначалу эти группы имеют лишь статистический характер. Капитал создает массу людей, находящихся в общей ситуации, и «эта масса является уже классом по отношению к капиталу, но еще не для самой себя». В борьбе масса объединяется, образуя «класс и тем самым политическую партию»[387], но эту реальность в качестве группы она обретает только тогда, когда перестает соответствовать взаимоотношению, которое ее создало. Пролетариат отличается некой установкой, политикой, идеологией, которая может отвергаться некоторыми наемными рабочими и приниматься некоторыми членами буржуазии[388]. Конечная социальная дихотомия не предполагает, что каждый является либо капиталистом, либо наемным рабочим; она означает, что отношение между этими двумя функциональными группами имеет настолько решающее влияние на экономическую жизнь всего общества, что каждый, даже если не вовлечен в него напрямую, вынужден так или иначе принять установку в отношении данного взаимоотношения и слиться с классом, к которому он, по объективным критериям, не принадлежит[389]. А потому неудивительно, что когда Маркс наконец попытался дать своим классам определение и перечислить их признаки, он стал безнадежно спотыкаться. Глава, в которую Энгельс вставил свои примечания, так и не была закончена, однако ее вполне достаточно, чтобы показать, что он прямиком шел к крушению и что это его не смущало. То, что он не мог определить свои группы или даже доказать их существование, почти ничего не значило: у него не было никаких сомнений по поводу реальности этих социальных сил. Даже в Англии расслоение не обнаруживалось в чистом виде, но, как он пишет, «это безразлично для нашего исследования»[390].

В этом отношении, следовательно, существует сходство между методом Маркса и тем методом, который я попытался описать выше, однако сам предмет трактуется при этом по-разному. Недостаточно сказать, что у Маркса классы экономические, а у меня социальные, у него связанные с производством, а у меня главным образом с потреблением, у него связанные с деятельностями, рассматриваемыми как средства, а у меня с деятельностями, рассматриваемыми как цели, хотя все эти суждения содержат в себе элемент истины. Не стало бы различие между ними несущественным, даже если бы мы согласились с тем, что Маркс несомненно бы утверждал, а именно с тем, что мои классы – всего лишь незначительный побочный продукт его классов. Они не стали бы вследствие этого не достойными анализа. И, на самом деле, между нашими классами есть очень важное качественное различие. Принимая предложенную терминологию, мы можем сказать, что мои социальные классы – это идентификационные группы, существующие ради внутренних контактов, которые эта идентичность делает возможными. Классы Маркса, напротив, – идентификационные группы, представляющие двух членов взаимной пары и использующие идентичность как средство для оказания влияния на взаимоотношение, создающее эту пару. У него классы отмечены всеобъемлющей важностью внешних контактов, которые на самом деле являются единственной причиной их существования. У меня же они отмечены относительным отсутствием таких контактов и относительной самодостаточностью подобной группы с точки зрения ее целей. Граница между моими классами определяется установкой сравнения, в которой распознаются качественные различия. Граница между его классами определяется в категориях функционального взаимодействия.

Соблазнительно поискать аналогии между этим различием и различием между немецкими понятиями Stand и Klasse, которые обычно переводятся как «сословие» (estate)* и «класс». Вернер Зомбарт говорит, что сословия связаны органически, а классы – механически. Сословие считает себя членом широкого целого, интересам которого оно служит. Класс в отношении общества в целом является своекорыстным, разрушительным, испепеляющим, преследующим собственные интересы невзирая на другие группы[391]. Другие авторы полагают, что сословия сотрудничают, а классы конфликтуют, и что сословие, проявляя открытый социальный антагонизм, превращается в класс. Рабство остается сословием, или социальным положением, до тех пор, пока рабы не восстанут[392]. Такая классификация кажется мне неверной; она прячет от глаз действительно значимые различия между типами групп, рассматриваемыми в этом конкретном аспекте их функциональной взаимосвязи. Тут можно разграничить три понятия. Во-первых, есть функциональная группа, которая является самодостаточной для выполнения собственной функции и находится в силу этого в определенном взаимоотношении не с какой-либо другой группой, а с сообществом в целом. Примеры таких групп можно обнаружить в старогерманской рифмовке – Lehr -, Wehr - и Nä hrstä nde, – в многочисленных легендах, находимых в Скандинавии или, скажем, в Персии, в которых эти группы изображаются как природные существа, обладающие физическими различиями[393]; в современном обществе их близкий аналог обнаруживается в профессиях, хотя они имеют более очевидный ассоциационный характер. Вместе они образуют конфигурацию общественного сотрудничества, а вопрос о том, приемлемы ли условия сотрудничества для всех членов, является второстепенным. Во-вторых, есть функциональные группы, существующие лишь благодаря их функциональному взаимодействию с другой группой. Именно через это взаимоотношение выполняется их производительная функция. Каждое взаимоотношение создает пару, и ни одна пара не равна в своей совокупности всему сообществу. Это классы в марксистском смысле, и я бы включил сюда не только капитал и труд, землевладельца и арендатора, но и (вопреки утверждению фон Мизеса[394], что это не производственное отношение) господина и серва. Одна группа может соединять в себе оба качества, и так явно обстояло дело в средневековом представлении о классе сервов. Вероятно, анализ установок во время Всеобщей стачки показал бы схожую комбинацию идей. Отношение между трудом и капиталом имеет настолько универсальное значение, что его легко путали с отношением труда как функционального положения (estate) с сообществом в целом. В силу этого забастовщикам было трудно поверить, что кто-то может честно считать, что сообщество существует как третья сторона. Наконец, есть социальные классы, которые я обсуждал, и они вообще не базируются на функциональных взаимоотношениях. Каждый, кто прочтет маленькое эссе Зомбарта «Пролетариат»*, сразу сможет увидеть, что в нем рассматривается этот третий аспект класса, а не функциональный аспект, являющийся главной темой больших трудов этого автора. Исследование этого аспекта, помимо прочего, выявляет дальнейшие расслоения внутри класса наемных рабочих, который в марксистском анализе предстает как гомогенная единица. В случае буржуазии не только обнаруживается схожее подразделение, но и выясняется, что единство, которым обладает буржуазия как социальный класс, не вытекает напрямую из отношения между капиталом и трудом. Капиталисты, в смысле владельцев собственности, проявляют общие свойства, если исследовать их в терминах социального класса, но эти общие свойства вытекают не из того, что капитал обладает властью над трудом, и прежде всего не из того, что капитал пожинает доход, но скорее из того, что собственность, даже небольшая, дает безопасность, страховку от неудачи и свободу к новым авантюрам, культивируя тем самым чувство собственности на цивилизацию и независимости от статуса, которое позволяет правительствам казаться слугами, а не хозяевами, а институтам – средствами обеспечения свободы, а не рабства.

Я предлагаю эти соображения в качестве предварительной гипотезы в надежде на то, что они помогут направить и прояснить работу по детальному исследованию, и в частности для того, чтобы вступить в бой с представлениями, будто класс (вследствие трудностей с идентификацией классов) не существует и будто бесчисленность классов (обусловленная многочисленностью возможных оснований классификации) уводит в трясину, из которой бедному путнику нет никакой надежды выбраться.

Маршалл Т.Х. Природа классового конфликта[395]

Если тема этой конференции вообще что-то значит, то мы должны исходить из того, что слову «класс» дается истолкование, предполагающее, что все групповые конфликты не являются классовыми конфликтами. Мы говорим об особом виде группы, на природу которого указывает выражение «социальная стратификация». Эти группы лежат, так сказать, слоями одна над другой. Задача этой конференции – выяснить, существуют ли такие группы, и если да, то как они себя ведут. Моей особой задачей будут разграничение и классификация разных форм конфликта, возникающих между ними. Конфликты между двумя фирмами или двумя нациями не входят в эту классификацию, хотя могут играть роль данных, помогающих нам понять – или, возможно, отбросить как иллюзию – конфликт между социальными стратами.

Мы мыслим «класс» как группу людей. Но мы можем мыслить «класс» и иначе: как силу или механизм, работа которого производит определенные социальные установки. Свое определение класса в этом втором смысле я хотел бы начать с утверждения, что это такая сила, которая объединяет отличных друг от друга людей в группы посредством преодоления различий между ними. Есть некий парадокс в том, что вместо различий между классами подчеркиваются различия внутри классов. Однако, на мой взгляд, полезно поступить именно так. Если перебрать по очереди критерии класса, которые мы прежде обсуждали – доход, собственность, образование и род занятий, – то выяснится, что каждый класс содержит внутри себя лиц, по-разному оснащенных в отношении каждого из этих критериев. Между тем институт класса учит членов общества замечать некоторые различия и игнорировать другие при расстановке лиц в порядке социального достоинства (merit). Одним словом, социальные классы не могли бы существовать, если бы некоторые неравенства не рассматривались как несущественные для определения социального статуса. Отсюда вытекает, что есть два основных пути к бесклассовому обществу. Первый пролегает через уничтожение (насколько возможно) социальных различий между индивидами, и приблизительно таков путь коммунизма; второй пролегает через превращение всех различий в не значимые для социального статуса, и таков в общих чертах путь демократии.

Разумеется, в равной степени истинно, что классовая система замечает и даже подчеркивает некоторые формы неравенства и использует их как барьер для разделения классов. В отношении аспектов, отбираемых таким образом для обращения на них внимания, члены одного класса являются – или считают себя – идентичными. Но при этом важно помнить, что они всегда отличаются друг от друга в иных отношениях. Утверждения вроде того, что поскольку группам в пределах класса свойственны разные обстоятельства или интересы, то, следовательно, сам класс является «искусственной» группой, или что раз существует конфликт внутри класса, то, следовательно, конфликт между классами «нереален»[396], – утверждения напрасные.

Антагонизм, как излишне многословно доказал Делевски, относителен[397]. Стороны, являющиеся антагонистами в одном аспекте, могут быть коллегами в другом. А потому наша первая задача состоит в том, чтобы классифицировать основные формы антагонизма, с тем чтобы увидеть, которые из них более всего совместимы с сотрудничеством в других областях. Этот анализ будет ограничен типами, наиболее важными в плане изучения классового конфликта.

Во-первых, существует конкуренция, когда двое или большее число лиц предлагают одну и ту же услугу или желают один и тот же объект. Это сразу же показывает нам, что мы не можем группировать вместе людей соответственно их сходству друг с другом. В случае конкуренции разделяет именно сходство; но стоит лишь конкурентам стать партнерами, как это самое сходство окажется объединяющей связью. Во-вторых, существует конфликт, который возникает из разделения труда, конфликт, так сказать, вокруг условий, на которых должно осуществляться сотрудничество; примером служит спор по поводу заработной платы между работодателем и наемными работниками. Здесь разделение становится вторичным продуктом единства интереса, основанного на различии. В-третьих, бывает конфликт по поводу самой системы, на которой базируются аллокация функций и распределение благ, например, когда торг вокруг размера заработной платы перерастает в бунт против капитализма.

Антагонизм между конкурентами бесспорно не является несовместимым с общностью интереса между ними. На самом деле, такая общность интереса уже предполагается самим термином «конкуренция». Ведь конкуренция – это социальный процесс, осуществляемый через посредство институтов, которые в одинаковой степени незаменимы для обоих конкурентов. Само существование предлагаемой услуги и ее меновая ценность обусловлены социальной системой и цивилизацией, которые составляют общее достояние. Способность этого общего интереса производить общее действие будет меняться в зависимости от обстоятельств, но этот интерес существует всегда. Во втором типе антагонизма сотрудничество между антагонистами уже содержится в определении. Иногда предполагается, что сосуществование этих двух взаимоотношений иллюзорно; при этом исходят из того, что указанный антагонизм не реален, а подлинные интересы сторон тождественны. Но ведь это же абсурд. В принципе, тот, кто в ходе торга упорно гнет свою линию, может причинить себе ущерб, уничтожив своего оппонента. Тем не менее торг – это, в сущности, спор, протекающий в границах, установленных потребностью в продолжении оказания той услуги, по поводу которой идет торговля. В допущении того, что покупатель и продавец являются одновременно друзьями и врагами, трудностей не больше, чем в утверждении, что боулер и игрок с битой имеют общую заинтересованность в оказании друг другу помощи в игре в крикет, хотя их взгляды на желательный исход каждого броска диаметрально противоположны. Важнее вопрос о том, насколько сотрудничество между, скажем, работодателем и наемными работниками является препятствием для солидарности труда по отношению к капиталу. То, что оно является препятствием, очевидно, но это не означает, что данный интерес реальнее другого. Здесь мы опять имеем тот факт, что единство труда обеспечивается его общей позицией по отношению к институтам, через посредство которых осуществляется торг о сотрудничестве. И к этому я бы еще добавил, что в то время как кооперативная функция производства является в силу разделения труда частичной и специализированной, антагонизм, который внутренне присущ каждому торгу, выражает себя в условиях, общих для класса: в вопросах заработной платы, рабочего времени, базовых условий возможности торга и достижения договоренностей.

Подведем итог: конкуренция в рядах труда (или капитала) не делает невозможным или неестественным осознанное единство труда (или капитала), а частичное сотрудничество между трудом и капиталом не делает невозможным или неестественным общий антагонизм между трудом и капиталом[398].

Только в третьем типе конфликта общий интерес соперничающих сторон сокращается до ничтожной величины. В крайних случаях конфликт этого рода становится гражданской войной, которая не является социальным процессом и в которой, как нам всем прекрасно известно, даже принятым правилам военных действий уделяется мало внимания. Я полагаю, что термин «конфликт» вполне можно было бы зарезервировать для случаев, в которых можно зафиксировать присутствие этого последнего типа антагонизма. Ни конкуренция, ни торг не являются конфликтом в этом рафинированном смысле, но когда каждая сторона чувствует, что процесс конкуренции или торга утрачивает свою уместность или вынужденно протекает в условиях несправедливости, тогда конфликт выходит наружу и может перерасти в революцию. Конфликт, стало быть, предполагает не просто несогласие по поводу того, что делать дальше, а неудовлетворенность тем, что уже существует. Две партии в парламенте не соглашаются в вопросах политики, но конфликт начинается тогда, когда какая-нибудь из них отвергает парламентское правление. Двое родителей могут не соглашаться друг с другом относительно воспитания своего ребенка, но конфликт начинается тогда, когда отец отрицает, что матери есть что сказать в этом вопросе, а мать отвечает: «И зачем вообще я вышла за тебя замуж?» И чувства такого рода могут подспудно струиться в потоке несогласия задолго до того, как разразится конфликт, чему можно найти немало примеров в истории тред-юнионизма[399].

До сих пор речь шла не о социальных классах, а об экономических группах. Я не думаю, что они одно и то же. Я верю в реальность тех социальных уровней, различающихся своей культурой и жизненными стандартами, которые мы обсуждали на первых двух встречах. Но различия уровней не столь вероятно приводят к конфликту, как различия групповых интересов. В той мере, в какой это так, я принимаю марксистский анализ природы классового конфликта (хотя не принимаю при этом теорию его исторической роли); однако я категорически не согласен, что содержание социальной стратификации этим исчерпывается. Упростив ради краткости суть дела, я бы сказал, что классовый конфликт имеет место тогда, когда некоторый общий интерес объединяет смежные социальные уровни в противоположность более отдаленным социальным уровням. Когда уровни, объединяемые общим интересом, не прилегают друг к другу, например, в случае международной войны, конфликт не является классовым конфликтом. Слияние уровней облегчается, когда водоразделы между ними имеют неравную глубину, например, когда впадины между уровнями с первого по четвертый мелководнее, чем между четвертым и пятым уровнем. Есть и другая причина слияния. Классовый конфликт развертывается вокруг социальных институтов. Часто эти же самые институты определяют разделение на уровни. В подобных случаях два типа расколов играют друг другу на руку. Мне представляется, что именно так обстояло дело в феодальном обществе. Можно доказать, что сегодня дело складывается не совсем так. Наемный рабочий, скопив кое-какие деньги, обнаруживает, что его социальный уровень принуждает его защищать права собственности, тогда как его интересы как наемного рабочего подталкивают его посягнуть на них. Исход зависит отчасти от характера конфликта интересов, и здесь анализ можно продвинуть на шаг вперед.

Тот ресентимент* против неравенства, который характеризует классовый антагонизм, может порождаться тремя процессами, которые я буду называть сравнением, фрустрацией и угнетением. Сравнение поддерживает как чувство превосходства над «чернью» в богатых, так и ресентимент против «праздных богатеев» в бедных. Такие чувства могут разделяться любым количеством лиц, от одного-единственного индивида до целой нации, и, следовательно, являются крайне неопределенными в своих группообразующих следствиях. Вместе с тем они являются главной силой, создающей социальные уровни, и создают они их не столько прямым разжиганием антагонизма, сколько обострением в индивиде осознания самого себя, а в группе – осознания собственного характера. Они составляют фундамент самооценки. Возможно, именно поэтому люди, похоже, предпочитают сосредоточиваться на сравнении себя с нижестоящими. Говорят, в Индии нет касты настолько низкой, чтобы нельзя было указать на еще более низшую. Сравнение не создает контактов, оно их разрушает. Оно ведет скорее к изоляции, чем к конфликту. Но если конфликт уже назревает, то установки, рождающиеся из сравнения, будут его стимулировать, а если он разгорелся – будут его усугублять, и они всегда тут как тут, готовые превратить в классовую борьбу любой спор, представляющий собой в сущности не более чем несогласие относительно условий сотрудничества[400].