Социальные права в ХХ веке 2 страница

Если бы школьная система имела возможность рассматривать ученика всецело как высшую цель и видеть в образовании предоставление ему чего-то такого, ценностью чего он мог бы в полной мере воспользоваться, независимо от его положения в последующей жизни, тогда бы можно было привести образовательные программы к той форме, которой требуют индивидуальные нужды, не обращая внимания на иные соображения. Но, как все мы знаем, образование сегодня тесно связано с профессиональной специализацией, и по крайней мере одной из ценностей, которую ученик ожидает от него получить, является квалификация для найма на соответствующем уровне. Пока не произойдут великие изменения, образовательные программы, скорее всего, так и останутся приспособленными к спросу на труд. Численное соотношение средних классических школ, технических школ и современных средних школ не может быть зафиксировано безотносительно к соотношению рабочих мест соответствующих градаций. И искать равновесия между двумя системами следует, возможно, в справедливом отношении к самому ученику. Ибо если подросток, закончивший классическую среднюю школу, не может после этого рассчитывать ни на что, кроме работы на уровне просто среднего образования, он затаит обиду и будет чувствовать, что его обманули. Крайне желательно, чтобы эта установка изменилась и чтобы в таких обстоятельствах подросток чувствовал благодарность за свое образование, а не обиду за свою работу. Осуществить такое изменение – задача нелегкая.

Я не вижу никаких признаков ослабления уз, связывающих образование с профессиональной деятельностью. Напротив, они, кажется, только крепнут. Большое и все более растущее уважение оказывается сертификатам, учебе в высшем учебном заведении, степеням и дипломам как условиям найма. И их свежесть с течением лет не увядает. О сорокалетнем могут судить по тому, как он сдал экзамен в пятнадцатилетнем возрасте. Билет, выданный по окончании школы или колледжа, выдается на всю оставшуюся жизнь. Человек с билетом в третьем классе, который позже почувствует себя вправе претендовать на место в первом классе, не будет туда допущен, даже если готов оплатить разницу. Это было бы нечестно по отношению к другим. Он должен вернуться в исходную точку и купить новый билет, сдав предписанный экзамен. И не похоже, чтобы государство рвалось оплатить ему этот возвратный вояж. Это верно, конечно, не для всей сферы занятости, но это честное описание большой и значительной ее части, в защиту расширения которой постоянно выступают. Так, я недавно читал статью, в которой утверждается, что от каждого человека, стремящегося занять административный или управленческий пост в бизнесе, нужно требовать таких характеристик, как «обучение в вузе или эквивалентное свидетельство квалификации»[349]. Отчасти эта тенденция является результатом систематизации умений во все большем количестве профессиональных, полупрофессиональных и квалифицированных родов занятий, хотя я должен признаться, что притязания так называемых профессиональных объединений на исключительное владение эзотерическими знаниями и умениями кажутся мне в некоторых случаях весьма шаткими. Данной тенденции способствует также совершенствование процесса отбора внутри самой образовательной системы. Чем увереннее образование претендует на способность сортировать человеческий материал на раннем этапе жизни, тем больше мобильность сосредоточивается в этом периоде и, стало быть, ограничивается позже.

Правом гражданина в этом процессе отбора и мобильности является право на равенство возможностей. Его цель – уничтожение наследственных привилегий. В сущности, это равное право проявлять и развивать различия, или неравенства; равное право признаваться неравными. На ранних этапах создания такой системы главным эффектом становится, разумеется, выявление скрытых неравенств – предоставление бедному парню возможности показать, что он ничем не хуже богатого. Однако конечным результатом становится структура неравных статусов, справедливо распределенных между неравными способностями. Иногда этот процесс связывают с идеями laissez faire и индивидуализма, но в образовательной системе значение имеет не laissez faire, а планирование. Процесс, посредством которого способности выявляются, влияния, которым они подвергаются, тесты, при помощи которых они измеряются, и права, которые по итогам этих тестов даются, – всё планируется. Равенство возможностей дается всем детям, приходящим в начальные школы, но уже в раннем возрасте они обычно разбиваются на три потока: лучших, средних и отстающих. Теперь уже сами возможности становятся неравными, а диапазон шансов для детей – ограниченным. Примерно в возрасте 11 лет их снова тестируют, чаще всего команда учителей, экзаменаторов и психологов. Никто из последних не застрахован от ошибок, но иногда, возможно, из трех ошибочных мнений может сложиться правильное. Затем следует классификация для распределения по трем типам средних школ. Возможности становятся еще более неравными, и шанс на дальнейшее образование достается уже немногим избранным. Некоторые из них после повторного тестирования идут и получают его. В конце пути хаотичная смесь семян, изначально засыпанная в машину, оказывается рассортированной по аккуратно надписанным пакетикам, готовым для засевания в соответствующих садах.

В этом описании я нарочно воспользовался циничным языком, чтобы подчеркнуть, что, как бы искренне ни желали власти в сфере образования предложить достаточное разнообразие для удовлетворения всех индивидуальных потребностей, при подобного рода массовом обслуживании им приходится регулярно производить классификацию по группам, и на каждом этапе результатом этого становится уподобление внутри каждой из групп и дифференциация между группами. Именно так всегда и образуются социальные классы в текучем обществе. Различия внутри каждого класса игнорируются как неважные; различиям между классами придается преувеличенная значимость. Таким образом качества, в реальности образующие непрерывный континуум, превращаются в иерархию групп, каждая из которых имеет особый характер и статус. Главные черты этой системы неизбежны, а ее преимущества – в частности, упразднение наследственных привилегий – намного перевешивают ее случайные недостатки. С последними можно бороться, и их можно удержать в определенных границах, если открыть можно больше возможностей для серьезных раздумий о классификации внутри самой образовательной системы и в последующей жизни.

Важный вывод из моего аргумента состоит в том, что через образование в его связках с профессиональной структурой гражданство действует как инструмент социальной стратификации. Нет оснований на это жаловаться, но сознавать последствия этого мы должны. Статус, приобретенный с помощью образования, переносится в мир, неся на себе печать легитимности, ибо он дан институтом, призванным дать гражданину то, что по праву ему причитается. Рыночные предложения могут соизмеряться со статусными притязаниями. Если возникает большое расхождение, вытекающие отсюда попытки его устранить будут принимать не форму торга по поводу экономической ценности, а форму спора вокруг социальных прав. И, возможно, уже есть серьезное расхождение между ожиданиями тех, кто достиг средних ступеней в образовании, и статусом тех нефизических работ, которые им в обычном случае суждено выполнять.

Ранее я говорил, что гражданство и капиталистическая классовая система в ХХ в. были в состоянии войны. Возможно, это чересчур сильное выражение, однако совершенно ясно, что первое заставило последнюю видоизмениться. Между тем, хотя статус и является принципом, находящимся в конфликте с договором, это не дает оснований полагать, что стратифицированная статусная система, проникающая в гражданство, является инородным элементом в окружающем экономическом мире. Социальные права в их современной форме предполагают проникновение статуса в договор, подчинение рыночной цены социальной справедливости, замену свободного торга декларацией прав. Но являются ли эти принципы совершенно чуждыми практике сегодняшнего рынка или они уже в ней присутствуют, закрепленные в самой договорной системе? Думаю, тут все ясно: они в ней присутствуют.

Как я уже отмечал, одним из основных достижений политической власти в XIX в. была расчистка пути для развития тред-юнионизма посредством предоставления рабочим возможности коллективно пользоваться гражданскими правами. Это была аномалия, поскольку раньше для коллективного действия – через парламент и местные советы – использовались политические права, в то время как гражданские права были сугубо индивидуальными и, следовательно, гармонировали с индивидуализмом раннего капитализма. Тред-юнионизм создал своего рода вторичное индустриальное гражданство, и оно естественным образом прониклось духом, присущим институту гражданства. Коллективные гражданские права могли использоваться не просто для торга в собственном смысле слова, но для утверждения базисных прав. Такое положение дел было невозможным и могло быть лишь переходным. Права – не подходящий предмет для торга. Когда приходится торговаться за прожиточный минимум в обществе, признающем прожиточный минимум социальным правом, это так же абсурдно, как торговаться за право голоса в обществе, признающем право голоса политическим правом. Несмотря на это, начало ХХ в. попыталось вложить разумный смысл в эту нелепость. Оно полностью одобрило коллективный торг как нормальную и мирную рыночную операцию, в то же время признавая в принципе право гражданина на минимальный стандарт цивилизованной жизни, который как раз и был тем, что профсоюзы – как сами они считали, и не без оснований – пытались отвоевать для своих членов оружием торга.

В волне крупных забастовок непосредственно накануне Первой мировой войны ясно слышалась эта нота коллективного требования социальных прав. Правительству пришлось вмешаться. Оно заявило, что делает это всецело ради общественности, но притворилось, что обсуждаемые вопросы его не касаются. В 1912 г. м-р Асквит, главный переговорщик, сказал м-ру Асквиту, премьер-министру, что вмешательство не удалось и престиж правительства подорван. На что премьер-министр ответил: «Каждое слово, сказанное вами, подтверждает сложившееся у меня мнение. Это унижение правительства»[350]. Вскоре история показала, что такой взгляд был совершенным анахронизмом. Правительство больше не может стоять в стороне от трудовых споров, словно уровень заработной платы и стандарт жизни рабочих – вопросы, которые никак его не касаются. Правительственное вмешательство в трудовые споры было встречено ответным вмешательством профсоюзов в работу правительства. Это значимое и желанное изменение, если осознать в полном объеме его смысл. В прошлом тред-юнионизму приходилось завоевывать социальные права, атакуя систему, в которой была заключена власть, извне. Сегодня он защищает их изнутри, в кооперации с правительством. Грубый экономический торг вокруг важнейших проблем превращается в нечто, больше похожее на совместную политическую дискуссию.

Предполагается, что достигаемые таким образом решения должны внушать уважение. Ежели к гражданству прибегают в защиту прав, то не могут игнорироваться и соответствующие гражданские обязанности. Последние не требуют от человека, чтобы он пожертвовал своей индивидуальной свободой и беспрекословно повиновался любому указанию правительства. Но они требуют, чтобы его действия были пропитаны живым чувством ответственности за благосостояние сообщества. Профсоюзные лидеры в целом принимают эту установку, чего нельзя сказать обо всех рядовых членах профсоюзов. Традиции, сложившиеся во времена, когда профсоюзы боролись за свое существование, а условия найма всецело зависели от исхода неравного торга, сильно затруднили ее принятие. Участились неофициальные забастовки, и, разумеется, одним из важных элементов в трудовых спорах стали разногласия между лидерами профсоюзов и некоторыми частями их рядового состава. Так вот: обязанности могут вытекать либо из статуса, либо из договора. Лидеры неофициальных забастовок склонны отвергать и то, и другое. Забастовки обычно предполагают нарушение договора или отказ от соглашений. При этом апеллируют к некоему предположительно высшему принципу – фактически, хотя открыто этого могут и не говорить, к статусным правам промышленного гражданства. Сегодня много прецедентов подчинения договора статусу. Самые известные из них явлены, пожалуй, в том, как мы работаем с жилищной проблемой. Суды, применяющие принципы социальной справедливости и справедливой цены, контролируют плату за жилье, защищают права съемщиков по истечении сроков действия договоров о найме, реквизируют дома, расторгают или изменяют добровольно заключенные соглашения. Святость договора отступает перед требованиями публичной политики, и я ни на секунду не предполагаю, что так быть не должно. Но если договорные обязательства сметаются в сторону апелляцией к правам гражданства, то должны быть приняты и обязанности гражданства. В некоторых недавних неофициальных забастовках, на мой взгляд, имела место попытка потребовать и статусных, и договорных прав при одновременном отказе от обязанностей, относящихся к обеим категориям.

Но здесь меня интересует прежде всего не природа забастовок, а текущее представление о том, чем определяется справедливая заработная плата. На мой взгляд, очевидно, что в этом представлении содержится понятие статуса. Оно проникает во все дискуссии о ставках заработной платы и профессиональных жалованьях. Сколько, спрашивается, должны зарабатывать медик или зубной врач? Будет ли приблизительно правильным для них двойной размер жалованья университетского профессора, или этого недостаточно? И, разумеется, при этом предусматривается система стратифицированного, а не единообразного статуса. Притязание предъявляется не просто на прожиточный минимум с такими приращениями сверх этого уровня, которые сможет извлечь каждая ступень из текущих рыночных условий. Статус требует иерархической структуры заработной платы, каждый уровень в которой представляет не просто рыночную стоимость, а социальное право. Коллективный торг, даже в простейших его формах, непременно предполагает классификацию рабочих на группы, или слои, в пределах которых игнорируются мелкие профессиональные различия. В случае массового найма, как и в случае массового школьного образования, вопросы прав, стандартов, возможностей и т.д. можно разумно обсуждать и решать только в рамках ограниченного числа категорий и лишь путем рассечения непрерывной цепи различий на ряд классов, названия которых мгновенно начинают стучать по соответствующим колокольчикам в сознании деловитого чиновника. С расширением сферы переговоров уподобление групп неизбежно сопровождается уподоблением индивидов, пока стратификация всего рабочего населения не становится, насколько это возможно, стандартизированной. Только тогда могут быть сформулированы общие принципы социальной справедливости. Должны быть единообразие в пределах каждой ступени и различие между ступенями. Эти принципы владеют умами тех, кто обсуждает требования касательно заработной платы, даже если рационализация порождает иные аргументы, скажем, такой, что в отрасли прибыли избыточны и она может позволить себе платить более высокие зарплаты, или же такой, что более высокие зарплаты нужны для поддержания притока подходящей рабочей силы или недопущения упадка в отрасли.

Официальный доклад о личных доходах[351] высветил эти темные закоулки разума, но в итоге лишь процесс рационализации стал более энергичным и изощренным. Базовый конфликт между социальными правами и рыночной стоимостью не был разрешен. Один оратор из рабочей среды сказал: «Нужно установить справедливые отношения между разными отраслями промышленности»[352]. Справедливые отношения – социальное, не экономическое понятие. Генеральный совет Конгресса тред-юнионов одобрил принципы этого доклада в той степени, в какой «они признают необходимость сохранения тех различий в заработной плате, которые являются существенными элементами в структуре заработной платы множества важных отраслей и требуются для поддержания стандартов мастерства, подготовки и опыта, вносящих прямой вклад в эффективность и повышение производительности промышленности»[353]. Здесь рыночная стоимость и экономическое стимулирование находят место в аргументе, который по сути своей касается статуса. В самом докладе была принята несколько иная точка зрения на различия в заработной плате – возможно, более правильная. «В последнее столетие мы видели установление ряда традиционных, или обычных, соотношений между личными доходами – включая зарплаты и жалованья – в разных родах занятий… Они не обязательно отвечают современным условиям». Традиция и обычай – опять же социальные, не экономические принципы; это старые названия для современной структуры статусных прав.

В докладе откровенно говорится, что различия, основанные на этих социальных понятиях, могут не отвечать текущим экономическим требованиям. Они не дали стимулов, необходимых для обеспечения наилучшего распределения рабочей силы. «Сравнительные уровни доходов должны быть такими, чтобы поощрять приток рабочей силы в те промышленные отрасли, где она больше всего нужна, и не должны, как в некоторых случаях все еще бывает, увлекать ее в противоположную сторону». Обратим внимание на эти слова: «все еще бывает». Современная концепция социальных прав опять трактуется как пережиток темного прошлого. По мере дальнейшего чтения доклада путаница сгущается. «Каждое притязание на повышение заработной платы или жалованья должно рассматриваться в свете национальных заслуг», т.е. в терминах национальной политики. Но эта политика не может быть напрямую проведена в жизнь путем реализации политических прав гражданства через правительство, так как это означало бы «вмешательство Правительства в то, что до сих пор считалось сферой свободного договора между индивидами и организациями», т.е. покушение на гражданские права гражданина. Следовательно, гражданские права должны вобрать в себя политическую ответственность, а свободный договор – действовать как инструмент национальной политики. Однако есть еще один парадокс. Стимулом, действующим в свободно-договорной системе открытого рынка, является стимул личной выгоды. Стимулом же, который соответствует социальным правам, является стимул общественного долга. К какому стимулу здесь апеллируют? Ответ: к обоим. Гражданина призывают откликнуться на веление долга, в то же время оставляя какое-то место для мотива индивидуального эгоистического интереса. Но ведь эти парадоксы – не изобретения воспаленного мозга; они встроены в саму нашу нынешнюю социальную систему. И они не обязательно должны нас тревожить, ибо часто крупица здравого смысла способна сдвинуть гору парадокса в мире действия, в то время как логика может быть бессильна справиться с ней в мире мысли.

Выводы

Я попытался показать, как гражданство и другие, внешние для него, силы изменяли паттерн социального неравенства. Теперь для довершения картины я должен подытожить результаты его влияния на структуру социального класса. Они, несомненно, значительны, и, возможно, неравенства, допускаемые и даже формируемые гражданством, уже не конституируют классовых различий в том смысле, в каком этот термин употребляется в отношении обществ прошлого. Углубление в этот вопрос потребовало бы, однако, еще одной лекции, и она, вероятно, состояла бы из смеси сухой статистики, лишенной ясного смысла, и глубокомысленных суждений, обладающих сомнительной достоверностью. Ибо мы об этом почти совсем ничего не знаем. А потому – быть может, к счастью для репутации социологии – мне придется ограничиться несколькими предварительными наблюдениями, сделанными в попытке ответить на четыре вопроса, поставленных в конце моего введения к этому выступлению.

Нам необходимо проследить комбинированные следствия трех факторов: во-первых, сжатия шкалы распределения доходов с обоих ее концов; во-вторых, огромного расширения сферы общей культуры и общего опыта; и, в-третьих, обогащения универсального статуса гражданства, соединенного – в основном через связку систем образования и занятости – с признанием и стабилизацией некоторых статусных различий. Первые два фактора сделали возможным третий. Статусные различия могут получить печать легитимности в контексте демократического гражданства при условии, что они не слишком глубоки и проявляются в населении, объединенном в одну цивилизацию, и при условии, что они не являются выражением наследственных привилегий. Это означает, что эгалитарное по сути своей общество может терпеть неравенства, но только если они не являются динамическими, т.е. не создают стимулов, вытекающих из неудовлетворенности и ощущения, что «такая жизнь недостаточно для меня хороша» или «я сделаю все, чтобы мой сын был избавлен от того, с чем мне приходилось мириться». Но тот вид неравенства, в защиту которого выступают авторы доклада о личных доходах, может быть оправдан лишь при условии, что он именно динамический и дает стимул к изменению и улучшению. А, стало быть, может оказаться так, что неравенства, допускаемые и даже формируемые гражданством, не будут функционировать в экономическом смысле как силы, влияющие на свободное распределение людских ресурсов. Или, если облечь это в социологический жаргон, социальная стратификация останется, но социальная амбиция перестанет быть нормальным феноменом и превратится в девиантный поведенческий паттерн.

Если бы дело дошло до этого, мы могли бы увидеть, что единственным побуждением с устойчивым дистрибутивным эффектом – т.е. определяющим распределение людских ресурсов внутри иерархии экономических уровней – остается стремление школьника хорошо учиться, сдать экзамены и добиться продвижения по образовательной лестнице. А если бы была достигнута официальная цель обеспечить «равное уважение» ко всем трем типам средней школы, то мы могли бы утратить значительную часть даже этого. Таким бы был предельный результат создания социальных условий, в которых каждый был бы доволен тем жизненным положением, к которому гражданству было угодно его призвать.

Сказав это, я ответил на два из четырех моих вопросов – первый и последний. Я спрашивал, верна ли сегодня социологическая гипотеза, неявно заключенная в очерке Маршалла, а именно: что существует своего рода базовое человеческое равенство, связанное с полным членством в сообществе, которое не противоречит надстройке экономического неравенства. Также я спрашивал, нет ли какого-нибудь предела для нынешнего порыва к социальному равенству, заложенного в самих принципах, руководящих этим движением. Ответ мой таков: вследствие обогащения статуса гражданства сохранение экономических неравенств стало более затруднительным. Для них остается меньше места, и все вероятнее их постановка под вопрос. Но здесь мы, разумеется, исходим из того, что гипотеза верна. И это допущение дает нам ответ на второй вопрос. Мы не стремимся к абсолютному равенству. В самом эгалитарном движении заложены некоторые пределы. Это двойственное движение. Оно действует отчасти через гражданство, отчасти через экономическую систему. В обоих случаях целью является устранение тех неравенств, которые не могут считаться легитимными, но стандарт легитимности в каждом случае свой: в первом случае – стандарт социальной справедливости, во втором – социальная справедливость вкупе с экономической необходимостью. Следовательно, существует возможность того, что неравенства, допускаемые двумя половинами движения, будут не совпадать. При этом могут сохраняться классовые различия, не имеющие экономической функции, и экономические различия, не соответствующие принятым классовым различиям.

Мой третий вопрос касался изменения соотношения между правами и обязанностями. Прав стало больше, и они четко прописаны. Каждый индивид знает, на что конкретно он вправе претендовать. Обязанностью, выполнение которой наиболее очевидно и непосредственно необходимо для осуществления права, является обязанность платить налоги и страховые взносы. Поскольку они принудительны, никакого акта доброй воли и острого чувства лояльности здесь нет. Образование и военная служба тоже принудительны. Другие обязанности определены нечетко и включаются в общее обязательство вести жизнь добропорядочного гражданина, вносящего такую лепту, на какую он способен, в повышение благосостояния сообщества. Но сообщество так велико, что это обязательство кажется далеким и нереальным. Прежде всего важна обязанность трудиться, но влияние труда одного человека на благосостояние всего общества столь бесконечно мало, что ему трудно поверить, что он способен причинить сколько-нибудь серьезный ущерб, уклонившись от ее выполнения или выполняя ее лишь частично.

Когда в социальных отношениях царил договор, обязанность трудиться не признавалась. Было личным делом, работать или нет. Выбирая праздную жизнь в нищете, человек был волен вести такую жизнь – при условии, что не становился обузой для других. Если он имел возможность праздно жить в роскоши, его считали не трутнем, а аристократом – лицом, достойным зависти и восхищения. Когда экономика нашей страны постепенно превращалась в такого рода систему, людей всерьез тревожило, не грядет ли принудительный труд. На смену движущим силам группового обычая и групповой регламентации должен был прийти стимул личной выгоды, и выражались серьезные сомнения в том, можно ли на этот стимул положиться. Этим объясняются взгляды Колхауна на бедность и лаконичное замечание Мандевиля, что работников «ничто не подстегивает и не заставляет приносить пользу, кроме их нужд; облегчить последние – благоразумно, но полностью удовлетворить – безрассудно»[354]. А в XVIII в. их нужды были очень простыми. Они жили в соответствии с установленными классовыми привычками, и еще не было той непрерывной шкалы растущих стандартов потребления, которая бы побуждала работников больше зарабатывать, дабы больше тратить на желаемые вещи, прежде для них недоступные, – такие, как радиоприемники, велосипеды, кино или отпуск на берегу моря. Следующий комментарий одного автора, датируемый 1728 г. и являющийся лишь одним из множества подобных примеров, вполне мог быть основан на достоверном наблюдении. Он писал: «Многие люди из низов, работающие только ради хлеба насущного, имея возможность заработать его за три дня работы в неделю, будут остальные три дня отдыхать или устанавливать собственные расценки на свой труд»[355]. Сплошь и рядом считалось, что, приняв последний курс действий, они тратили бы лишние деньги на выпивку, бывшую единственной доступной им роскошью. Общий подъем уровня жизни привел к тому, что это явление (или нечто ему подобное) воспроизвелось в нынешнем обществе, хотя теперь более важную роль, чем выпивка, играют сигареты.

Нелегко возродить чувство личной обязанности трудиться в той новой форме, в какой она прилагается к статусу гражданства. И нисколько не легче от того, что главный долг состоит не в том, чтобы иметь работу и выполнять ее (ибо в условиях полной занятости это сравнительно нетрудно), а в том, чтобы вкладывать в свою работу всю душу и все свое усердие. Ибо мерки, по которым оценивается усердие, очень подвижны. Успешная апелляция к гражданскому долгу возможна во времена чрезвычайных обстоятельств, но дух Дюнкерка не может быть постоянной чертой ни одной цивилизации. Несмотря на это профсоюзные лидеры пытаются привить чувство этого общего долга. На конференции, состоявшейся 18 ноября прошлого года, м-р Таннер заявил о «непреложной обязанности обеих сторон промышленности сделать все от них зависящее для оздоровления национальной экономики и возрождения мира»[356]. Но национальное сообщество слишком велико и далеко, чтобы претендовать на такую лояльность и превратить ее в постоянно действующую движущую силу. Поэтому многие думают, что решение нашей проблемы кроется в развитии более ограниченных лояльностей местному сообществу и особенно трудовому коллективу. В этой последней форме промышленное гражданство, спускающее свои обязанности на уровень базовых производственных подразделений, могло бы дать какую-то часть той энергетики, которой гражданству в целом, как видно, недостает.

Наконец, я подхожу ко второму из четырех моих исходных вопросов, который, однако, был не столько вопросом, сколько утверждением. Маршалл, как уже я отмечал, оговаривал, что меры, призванные поднять общий уровень цивилизации рабочих, не должны посягать на свободу рынка. Если бы они на нее посягнули, они могли бы стать неотличимыми от социализма. И я говорил, что это накладываемое на политику ограничение было с тех пор очевидным образом отброшено. Социалистические меры, в маршалловском смысле, были приняты всеми политическими партиями. Это навело меня на простую мысль, что при всякой попытке перенести социологическую гипотезу Маршалла в современную эпоху надо анализировать конфликт между эгалитарными мерами и свободным рынком.

Я в нескольких местах уже касался этой обширной темы и здесь, подводя итог, ограничусь одним аспектом проблемы. Единая цивилизация, делающая социальные неравенства приемлемыми и грозящая сделать их экономически нефункциональными, достигается за счет все большего расхождения между реальными и денежными доходами. Это проявляется со всей наглядностью в основных социальных услугах, таких, как здравоохранение и образование, предоставляющих блага в натуральной форме без какой-либо их оплаты ad hoc. В случае субсидий на обучение и правовой помощи шкальное соотнесение цен с денежными доходами сохраняет реальный доход относительно постоянным, поскольку удовлетворение соответствующих потребностей на нем сказывается. Ограничение платы за жилье, сочетающееся с гарантией крыши над головой, достигает иными средствами схожего результата. То же самое делают в разной степени нормирование продажи товаров, субсидии на питание, дешевые товары невысокого качества и регулирование цен. Преимущества, получаемые за счет большего денежного дохода, не исчезают, но переходят в рамки ограниченной сферы потребления.