Раннее влияние гражданства на социальный класс

До сих пор моей целью было проследить в общих чертах развитие гражданства в Англии до конца XIX в. Для этого я разделил гражданство на три элемента: гражданский, политический и социальный. Я попытался показать, что гражданские права появились первыми и установились в форме, в чем-то похожей на современную, еще до того, как в 1832 г. был принят первый закон о реформе. Политические права появились следующими, и их расширение было одной из главных черт XIX века, хотя принцип универсального политического гражданства не признавался до 1918 г. Социальные права, в свою очередь, в XVIII – начале XIX в. свелись чуть ли не к нулю. Их возрождение началось с развитием всеобщего начального образования, однако их выравнивание с двумя другими элементами гражданства произошло только в ХХ в.

Я пока еще ничего не говорил о социальном классе, и тут я должен пояснить, что социальный класс занимает в моей теме второстепенное место. У меня нет планов ввязываться в долгое и трудное дело исследования его природы и анализа его компонентов. Время не позволяет мне воздать должное этому крайне запутанному предмету. Прежде всего меня занимает гражданство, и особенно меня интересует его влияние на социальное неравенство. Природу социального класса я буду обсуждать лишь постольку, поскольку это будет необходимо для удовлетворения этого особого интереса. Я прервал свой рассказ на конце XIX в., потому что считаю, что с этого времени влияние гражданства на социальное неравенство стало фундаментально отличаться от того, каким оно было раньше. С этим утверждением вряд ли кто-то поспорит. Так вот, нам надо разобраться, в чем суть данного различия. А потому, прежде чем двигаться дальше, я попытаюсь сформулировать некоторые общие выводы о влиянии гражданства на социальное неравенство в прежний период.

Гражданство – это статус, предоставляемый полноправным членам сообщества. Все, кто обладает этим статусом, равны в отношении прав и обязанностей, которыми этот статус наделен. Универсального принципа, определяющего, какими будут эти права и обязанности, не существует; однако общества, в которых гражданство является развивающимся институтом, создают некий образ идеального гражданства, с которым может соизмеряться достигнутое и к которому могут быть направлены устремления. Порыв к движению по начертанному таким образом пути есть порыв к более полному равенству, обогащению содержания статуса и увеличению числа тех, кому этот статус предоставлен. Социальный класс, в свою очередь, есть система неравенства. И он тоже, как и гражданство, может базироваться на некотором наборе идеалов, представлений и ценностей. Следовательно, резонно ожидать, что влияние гражданства на социальный класс будет принимать форму конфликта между противостоящими принципами. Если я прав в утверждении, что гражданство в Англии развивалось как институт по крайней мере с конца XVII в., то становится ясно, что его рост совпадает с ростом капитализма, который есть система не равенства, а неравенства. Кое-что тут надо объяснить. Как получилось, что эти два противоположных принципа смогли вырасти и расцвести бок о бок на одной и той же почве? Что позволило им ужиться друг с другом и стать, по крайней мере на время, союзниками, а не антагонистами? Вопрос уместный, ибо очевидно, что в ХХ в. гражданство и капиталистическая классовая система вошли в состояние войны.

Именно здесь и становится необходимым более пристальное внимание к социальному классу. Я не могу позволить себе разобрать все многочисленные и изменчивые его формы, но есть одно широкое различие между двумя разными типами класса, особенно важное для моего аргумента. В первом случае класс базируется на иерархии статусов, и различие между одним классом и другим выражено в терминах юридических прав и установленных обычаев, имеющих обязывающую силу закона. В крайней своей форме такая система делит общество на несколько обособленных друг от друга наследственных человеческих видов – патрициев, плебеев, сервов, рабов и т.д. Класс является, так сказать, самостоятельным институтом, и вся структура в целом имеет свойства плана, т.е. наделена смыслом и целью и принимается как естественный порядок. Цивилизация на каждом уровне есть выражение этого смысла и этого естественного порядка, а различия между социальными уровнями не являются различиями в жизненных стандартах, так как нет общего мерила, с которым они могли бы соотноситься. Не существует также никаких прав – по крайней мере сколько-нибудь значимых, – которые были бы общими для всех[333]. Воздействие гражданства на такую систему могло быть только глубоко разъедающим и даже разрушительным. Права, которыми наполнялся общий статус гражданства, извлекались из иерархической статусной системы социального класса, вытягивая из нее питавшие ее соки. Равенство, подспудно предполагаемое понятием гражданства, пусть даже и ограниченное в своем содержании, подрывало неравенство классовой системы, бывшее в принципе тотальным неравенством. Национальное правосудие и закон, общий для всех, неизбежно ослабляют и в конечном счете разрушают классовое правосудие, а личная свобода как универсальное неотъемлемое право вытравляет рабство. Не нужно никаких тонких аргументов, чтобы показать, что гражданство несовместимо со средневековым феодализмом.

Социальный класс второго типа – не столько самостоятельный институт, сколько побочный продукт других институтов. Хотя мы и в этом случае можем говорить о «социальном статусе», делая это, мы расширяем смысл термина за рамки его строго специального значения. Классовые различия устанавливаются и определяются не законами и обычаями общества (в средневековом смысле этого выражения); они возникают из взаимодействия множества факторов, связанных с институтами собственности и образования и структурой национальной экономики. Классовые культуры сводятся к минимуму, благодаря чему появляется возможность, хотя, пожалуй, и не вполне удовлетворительная, измерять разные уровни экономического благосостояния, соотнося их с общим жизненным стандартом. Вместо наследования особой, хотя и простой культуры, трудящиеся классы обеспечиваются дешевой и низкосортной имитацией цивилизации, ставшей общенациональной.

Правда, класс все еще функционирует. Социальное неравенство слывет необходимым и целесообразным. Оно дает стимул к дерзанию и очерчивает распределение власти. Между тем нет всеобъемлющего паттерна неравенства, в котором бы a priori присваивалась надлежащая ценность каждому социальному уровню. И потому неравенство, при всей его необходимости, может становиться чрезмерным. Как говорил Патрик Колхаун в часто цитируемом пассаже, «без широкомасштабной бедности не могло бы быть богатства, ибо богатство – детище труда, а труд может проистекать только из состояния бедности… Стало быть, в обществе бедность является самым необходимым и незаменимым ингредиентом, без которого нации и сообщества не могли бы существовать в состоянии цивилизации»[334]. Но, принимая бедность, Колхаун отвергал «нужду», или, как мы сказали бы, крайнюю нищету. Под «бедностью» он разумел положение человека, которому в силу отсутствия каких-либо экономических резервов приходится трудиться, причем с великим усердием, для того, чтобы жить. Под «нуждой» он имел в виду положение семьи, которой недостает минимума, необходимого для сносной жизни. Система неравенства, допускавшая существование первой как движущей силы, неизбежно порождала также и некоторую меру последней. Колхаун и другие гуманитарии сожалели об этом и искали средств облегчения причиняемых ею страданий. Но они не ставили под вопрос справедливость системы неравенства в целом. В защиту ее справедливости могло утверждаться, что бедность, возможно, и необходима, но в том, чтобы та или иная конкретная семья оставалась бедной или такой же бедной, какой была, никакой необходимости нет. Чем больше вы смотрите на богатство как на конечное доказательство заслуг, тем более склонны считать бедность свидетельством неудачи – но наказание за неудачу может казаться несоразмерным тяжести содеянного. В таких обстоятельствах естественно, что наиболее отталкивающие черты неравенства должны были быть истолкованы (весьма безответственно) как досадная неприятность, как что-то вроде копоти, бесконтрольно вырывающейся из наших фабричных труб. И так со временем, когда просыпается общественная совесть, упразднение классов, как и борьба с задымлением, становится желанной целью, преследуемой в той мере, в какой она совместима с сохранением эффективности социальной машины.

Однако в этой форме борьба за упразднение классов не посягала на классовую систему. Напротив, она была нацелена, и часто вполне осознанно, на то, чтобы сделать классовую систему более защищенной от посягательств за счет смягчения ее наиболее неприглядных последствий. Она приподняла нижний уровень в основании социального здания и, возможно, сделала его чуть более ухоженным, чем раньше. Но он все равно оставался нижним, а верхние этажи здания – нетронутыми. При этом выгоды, полученные обездоленными, вытекали не из обогащения статуса гражданства. Там, где их официально давало государство, это делалось с помощью мер, которые, как я уже говорил, предлагали альтернативы правам гражданства, а не добавления к ним. Однако основная тяжесть задачи ложилась на частную благотворительность, и в благотворительных организациях преобладало, хотя не безраздельно, мнение, что те, кто получает их помощь, не имеют личного права на нее претендовать.

Тем не менее даже в самых ранних своих формах гражданство было принципом равенства, и оно в этот период было развивающимся институтом. Отправляясь от той точки, где все люди свободны и, теоретически, способны пользоваться правами, оно развивалось за счет обогащения корпуса прав, которыми те были способны пользоваться. Но эти права не входили в конфликт с неравенствами капиталистического общества, а, напротив, были даже нужны для поддержания этой особой формы неравенства. Объясняется это тем, что ядро гражданства на этой стадии составляли гражданские права. Последние были незаменимыми для конкурентной рыночной экономики. Они давали каждому человеку как часть его индивидуального статуса право включаться в качестве самостоятельной единицы в экономическую борьбу и делали возможным отказ ему в социальной защите на том основании, что у него есть все средства, чтобы защитить себя самостоятельно. Знаменитое правило Мэна, гласящее, что «движение прогрессивных обществ было до сих пор движением от Статуса к Договору»[335], выражает глубокую истину, которую развивали, пользуясь разной терминологией, многие социологи; однако оно требует уточнений. Ведь и статус, и договор присутствуют если не во всех, то в большинстве примитивных обществ. Мэн и сам это допускал, когда писал далее в той же книге, что древнейшие феодальные сообщества, в противоположность их архаическим предшественникам, «скреплялись воедино не просто чувствами, но и не фикцией. Связью, которая их объединяла, был Договор»[336]. Между тем договорной элемент в феодализме сосуществовал с классовой системой, основанной на статусе, и – поскольку договор кристаллизовывался в обычай – помогал увековечивать классовый статус. Обычай удерживал форму взаимных обязательств, но никак не реальность свободного соглашения. Современный договор вырос не из феодального договора; он выражает новое развивающееся явление, для прогресса которого феодализм был препятствием, которое нужно было смести. Ибо современный договор есть, в сущности, соглашение между людьми, которые свободны и обладают равным статусом, хотя и не обязательно равной властью. Статус не был элиминирован из социальной системы. Дифференциальный статус, связанный с классом, функцией и семьей, был заменен одним единообразным статусом гражданства, и последний обеспечил тот фундамент равенства, на котором могла строиться структура неравенства.

Когда Мэн писал приведенные строки, этот статус был явно подмогой, а не угрозой капитализму и экономике свободного рынка, ибо главное место в нем занимали гражданские права, которые дают человеку правоспособность бороться за вещи, которыми ему хотелось бы обладать, но не гарантируют обладание ими. Право собственности – это не право обладать собственностью, а право приобретать ее, когда у вас есть такая возможность, и защищать ее, когда вам удалось ею завладеть. Но если вы прибегнете к этим аргументам, чтобы объяснить пауперу, что у него права собственности такие же, как у миллионера, он, вероятнее всего, обвинит вас в демагогии. Схожим образом и право на свободу слова имеет мало реального содержания, если вы в силу недостатка образованности не можете сказать ничего стоящего и не имеете средств сделать так, чтобы вас услышали, когда вы все-таки что-то сказали. Но эти вопиющие неравенства обусловлены не дефектами в гражданских правах, а отсутствием социальных прав, которые в середине XIX в. находились в скверном состоянии. Закон о бедных был подмогой, а не угрозой капитализму, поскольку избавлял промышленность от всякой социальной ответственности вне договора о найме, обостряя в то же время конкуренцию на рынке труда. Элементарное школьное образование тоже было подмогой, поскольку повышало ценность рабочего, не просвещая его сверх того, сколько подобало его положению.

Однако было бы нелепо утверждать, что гражданские права, которыми люди пользовались в XVIII и XIX вв., были лишены недостатков или что на практике они были такими же эгалитарными, какими обещали быть в принципе. Равенства перед законом не существовало. Права имелись, но средства защиты прав зачастую были недоступными. Барьеры между правами и средствами их защиты были двух типов: первые проистекали из классовых предрассудков и пристрастий, вторые – из автоматических следствий неравного распределения богатства, действующих через систему цен. Классовые предрассудки, которые в XVIII в. несомненно окрашивали все отправление правосудия, не могут быть отменены законом; их можно устранить лишь просвещением общества и построением традиции беспристрастности. Это медленный и трудный процесс, предполагающий изменение интеллектуальной атмосферы в верхних слоях общества. Между тем это процесс, относительно которого мы, на мой взгляд, вправе сказать, что он успешно завершился – в том смысле, что традиция беспристрастности в отношениях между социальными классами прочно утвердилась в нашем гражданском правосудии. Интересно, что произошло это без каких-либо коренных изменений в классовой структуре юридической профессии. У нас нет на этот счет точных знаний, но вряд ли картина радикально изменилась с тех пор, как проф. Гинсберг обнаружил, что среди поступивших в «Линкольновский инн»* доля выходцев из рабочих семей выросла с 0, 4% в 1904-1908 гг. до 1, 8% в 1923-1927 гг. и что в этот последний период около 72% тех, кто обучался в этой школе барристеров, составляли сыновья профессионалов, преуспевающих бизнесменов и джентльменов[337]. Угасание классового предрассудка как помехи полному пользованию правами обусловлено, стало быть, не столько размыванием классовой монополии в юридической профессии, сколько распространением во всех классах более гуманного и реалистичного смысла социального равенства.

Интересно сопоставить с этим соответствующие процессы в области политических прав. Здесь классовый предрассудок, выраженный в запуганности низших классов высшими, тоже мешал свободному осуществлению права – в данном случае права голоса – теми, кто только что его получил. В этом случае практическое средство реализации права было в наличии: тайное голосование. Но этого было недостаточно. Нужны были также общественное просвещение и перемена духовного климата. И даже когда избиратели почувствовали себя свободными от злоупотребления влиянием, понадобилось еще какое-то время, чтобы рухнула преобладавшая как в рабочих, так и в других классах идея, будто представителей народа и тем более членов правительства непременно надо набирать из элит, рожденных, воспитанных и обученных для лидерства. Классовая монополия в политике, в отличие от классовой монополии в праве, была недвусмысленно отвергнута. Итак, в этих двух областях весьма разными путями была достигнута одна и та же цель.

Устранение второго препятствия – следствий неравного распределения богатства – в случае политических прав не заключало в себе технически ничего сложного, ведь проголосовать ничего или почти ничего не стоит. Тем не менее богатство может использоваться для оказания влияния на выборы, и был принят ряд мер для сокращения этого влияния. Если ранние меры, относящиеся еще к XVII в., были направлены против подкупа и коррупции, то более поздние, особенно после 1883 г., преследовали более широкую цель: ограничить расходы на избирательные кампании так, чтобы кандидаты с неравными состояниями могли бороться на более или менее равных условиях. Сегодня потребность в таких уравнивающих мерах во многом отпала, так как кандидаты из рабочего класса могут получать финансовую поддержку от партийных и иных фондов. Ограничения, не допускающие состязания в расточительности, видимо, по душе всем. Оставалось открыть Палату общин для людей из всех классов, независимо от богатства: сначала для ее членов был отменен имущественный ценз, а затем, в 1911 г., введена оплата работы в палате.

Гораздо труднее оказалось достичь схожих результатов в области гражданских прав, так как судебное разбирательство, в отличие от голосования, обходится очень дорого. Судебные пошлины невелики, но расходы на представителя в суде и солиситора могут обернуться весьма внушительной суммой. Поскольку судебный процесс принимает состязательную форму, каждая сторона чувствует, что ее шансы на выигрыш дела возрастут, если она обеспечит себя услугами лучших защитников по сравнению с теми, которых наймет другая сторона. В этом, конечно, есть доля истины, но не столь большая, как обычно считается. Между тем в судебную тяжбу, как и в выборы, проникает элемент состязательной расточительности, в силу которого становится трудно заранее оценить, в какую итоговую сумму отольются судебные издержки. К тому же, в соответствии с нашей системой, все издержки обычно ложатся на проигравшую сторону, что еще более повышает риск и неопределенность. Человек, стесненный в средствах, зная, что в случае проигрыша ему придется оплатить не только свои издержки, но и издержки противной стороны (после того, как они будут таксированы таксатором расходов по делу), запросто может испугаться и смириться с не устраивающим его судебным решением, особенно если его оппонент достаточно богат, чтобы не тяготиться соображениями такого рода. Но даже если он вдруг выиграет дело, сумма издержек, возмещаемая ему после таксирования, обычно будет меньше реально понесенных им расходов, и зачастую намного меньше. Таким образом, если он ввяжется в дорогостоящую тяжбу, победа может не стоить той цены, которую он за нее заплатит.

Так что же было сделано, чтобы устранить эти барьеры для полного и равного пользования гражданскими правами? Всего-то одна по-настоящему важная вещь: учреждение в 1846 г. судов графств для обеспечения дешевым правосудием простых людей. Это важное нововведение оказало глубокое и благотворное влияние на нашу правовую систему и много сделало для развития надлежащего понимания важности судебного дела, возбуждаемого маленьким человеком, – которое зачастую по его меркам является делом очень крупным. Но расходы на рассмотрение дела в суде графства не ничтожны, а юрисдикция судов графств ограничена. Вторым важным шагом стало развитие судопроизводства для неимущих: небольшая часть беднейших членов сообщества могла подавать иски in forma pauperis, практически освобождаясь от всех расходов за счет пользования добровольными безвозмездными услугами юристов. Но поскольку потолок дохода для пользования ими был крайне низок (с 1919 г. – £ 2 в неделю), а сама эта процедура не применялась в судах графств, эффект от этого нововведения был невелик, за исключением матримониальных дел. Такая дополнительная услуга, как бесплатная юридическая консультация, предоставлялась до недавнего времени усилиями добровольных организаций, работавших без чьей-либо поддержки. Однако проблема не выпадала из вида, и реальность дефектов, заложенных в нашей системе, никем не отрицалась. В последние сто лет эта проблема привлекала все больше внимания. Постоянно активизировался механизм Королевской комиссии и парламентских комитетов, результатом чего стали некоторые реформы в судопроизводстве. В настоящее время работают два таких комитета, но было бы совершенно неуместно с моей стороны встревать в их работу[338]. Третий комитет, созданный раньше, подготовил отчет, на котором базируется билль о правовой помощи и консультировании, представленный на рассмотрение парламента всего три месяца назад[339]. Это смелая мера, идущая гораздо дальше всех прежних попыток помочь неимущим участникам судебных тяжб, и позже я еще остановлюсь на ней подробнее.

Из событий, о которых я коротко рассказал, видно, что в последние десятилетия XIX в. нарастал интерес к равенству как принципу социальной справедливости и складывалось понимание того, что формального признания равной правоспособности недостаточно. С теоретической точки зрения, даже полное устранение всех барьеров, отделявших гражданские права от средств их реализации, нисколько не коснулось бы принципов или классовой структуры капиталистической системы. По сути дела оно бы создало ситуацию, которую многие сторонники состязательной рыночной экономики ошибочно полагали уже существующей. Между тем на практике установка сознания, толкавшая к попыткам устранить эти барьеры, вырастала из концепции равенства, которая перешагнула эти узкие рамки: концепции равного социального достоинства, а не просто равных естественных прав. Таким образом, хотя даже к концу XIX в. гражданство мало что сделало для уменьшения социального неравенства, оно помогло направить прогресс в то русло, которое прямиком вело к эгалитарной политике ХХ в.

Кроме того, оно оказывало интегрирующее воздействие или, по крайней мере, было важным ингредиентом в процессе интеграции. В приводившейся мною немного ранее цитате Мэн говорил о том, что дофеодальные общества скреплены чувством и фикцией. Он имел в виду родство, или фикцию общего происхождения. Гражданство требует иного рода связи – непосредственного ощущения членства в сообществе, основанного на лояльности цивилизации, составляющей общее достояние. Это лояльность свободных людей, наделенных правами и защищенных общим законом. Ее развитие стимулируется как борьбой за овладение этими правами, так и наслаждением ими, когда они завоеваны. Мы ясно видим это в XVIII веке, засвидетельствовавшем рождение не только современных гражданских прав, но и современного национального сознания. Известные нам инструменты современной демократии были обкатаны высшими классами, а затем шаг за шагом переданы низшим: на смену политической журналистике для интеллигенции пришли газеты для всех, кто умеет читать, публичные митинги, пропагандистские кампании и объединения для достижения общих целей. Репрессивные меры и налоги было совершенно не способны сдержать этот поток. И вместе с этим пришел патриотический национализм, выразивший единство, лежавшее в основе этих противоречивых проявлений. Насколько оно было глубоким и широким, сказать трудно, однако не может быть никаких сомнений в энергичности его внешней манифестации. Мы до сих пор пользуемся типичными для XVIII века песнями, «God Save the King» и «Rule Britannia», но опускаем строки, которые могли бы уязвить наши современные, более умеренные чувства. Этот ура-патриотизм и та «уличная и парламентская агитация», которую Темперли счел «главным фактором, вызвавшим войну» за «ухо Дженкинса»[340], были новыми феноменами, в которых можно разглядеть первый ручеек, разросшийся впоследствии в широкий поток национальных военных порывов ХХ в.

Это растущее национальное сознание, это пробуждение общественного мнения и эти первые проявления ощущения членства в сообществе и общего наследия не оказали сколько-нибудь существенного влияния на классовую структуру и социальное неравенство по той простой и очевидной причине, что даже в конце XIX в. трудящиеся массы не имели реальной политической власти. К этому времени представительство (franchise) было довольно широким, но те, кто недавно получил право голоса, еще не научились им пользоваться. Политические права гражданства, в отличие от гражданских прав, таили в себе потенциальную опасность для капиталистической системы, хотя люди, кто осторожно распространял их на все более низшие ступени социальной лестницы, вероятно, не вполне понимали подлинные масштабы этой опасности. Вряд ли следовало ждать от них предвидения того, сколь колоссальные изменения может вызвать мирное использование политической власти без всяких жестоких и кровавых революций. Доктрины «планируемого общества» и «государства всеобщего благосостояния» еще не появились на горизонте и не входили в поле зрения практического политика. Основы рыночной экономики и договорной системы казались достаточно прочными, чтобы вынести любой вероятный удар. На самом деле были некоторые основания ожидать, что трудящиеся классы, став образованными, примут базовые принципы системы и удовлетворятся в вопросах своей защиты и прогресса опорой на гражданские права гражданства, не содержащие в себе явных опасностей для конкурентного капитализма. Принятию такого взгляда способствовал тот факт, что одним из главных достижений политической власти в конце XIX в. стало признание права на заключение коллективных договоров. Это означало, что социального прогресса пытались достичь, укрепляя гражданские права, а не создавая права социальные, – т.е. через использование договора на свободном рынке, а не через установление минимального размера зарплаты и социальное обеспечение.

Между тем эта интерпретация недоучитывает значимость расширения гражданских прав в экономической сфере. Ибо гражданские права были вначале сугубо индивидуальными и тем самым гармонировали с индивидуалистической фазой капитализма. Механизм регистрации в качестве юридического лица дал возможность группам юридически выступать в качестве индивидов. Это важное новшество внедрялось не без скрипа; ограниченная ответственность широко осуждалась как нарушение индивидуальной ответственности. Однако позиция профсоюзов была еще более аномальной, ибо они не стремились к такой регистрации и не добивались ее. Таким образом, они могут коллективно осуществлять жизненно важные гражданские права от лица своих членов, не неся при этом официальной коллективной ответственности, а индивидуальная ответственность рабочих в связи с договором почти ничем не обеспечена. Эти гражданские права стали для рабочих орудием повышения их социального и экономического статуса, иначе говоря, инструментом предъявления притязаний на предоставление им как гражданам определенных социальных прав. Между тем в нормальном случае социальные права устанавливаются посредством отправления политической власти, ибо они предполагают абсолютное право на некоторый стандарт цивилизации, обусловленное только выполнением общих гражданских обязанностей. Содержание этих прав не зависит от экономической ценности конкретного претендента. Следовательно, есть большая разница между подлинным коллективным торгом, посредством которого экономические силы в условиях свободного рынка стремятся достичь равновесия, и использованием коллективных гражданских прав для предъявления базовых притязаний на элементы социальной справедливости. Таким образом, принятие коллективного торга было не просто естественным расширением гражданских прав; оно представляло собой перенос важного процесса из политической сферы гражданства в собственно гражданскую. Но «перенос», пожалуй, не самый удачный термин, ибо во времена, когда это происходило, рабочие либо не обладали политическим правом представительства, либо еще не научились им пользоваться. С тех пор они добились этого права и стали пользоваться им в полном объеме. Тред-юнионизм, следовательно, создал вторичную систему индустриального гражданства, параллельную системе политического гражданства и дополнительную по отношению к ней.

Интересно сопоставить это развитие с историей парламентского представительства (representation). В ранних парламентах, говорит Поллард, «представительство вовсе не рассматривалось как средство выражения индивидуального права или отстаивания индивидуальных интересов. В них были представлены не индивиды, а сообщества»[341]. И, глядя на положение дел накануне принятия закона о реформе 1918 г., он добавляет: «Вместо того, чтобы представлять сообщества или семьи, парламент начинает представлять только индивидов и никого более»[342]. Система избирательного права (suffrage) для мужчин и для женщин трактует голосование как голос индивида. Политические партии организуют эти голоса для группового действия, но делают это не на основе функции, локальной территории или интереса, а в национальном масштабе. В случае гражданских прав движение шло в противоположном направлении: не от представления сообществ к представлению индивидов, а от представления индивидов к представлению сообществ. И Поллард делает еще одно замечание, характеризующее раннюю парламентскую систему. В ней, говорит он, представителями были люди, имевшие время, средства и склонность для выполнения этой задачи. Избрание большинством голосов и строгая отчетность перед избирателями были несущественны. Избиратели (constituencies) не давали наказов своим избранникам, предвыборные обещания были неведомы. Члены парламента «избирались для того, чтобы обязывать тех, кто их избрал, а не для того, чтобы иметь обязательства перед ними»[343]. Не будет фантастикой предположить, что некоторые из этих черт воспроизводятся в современных профсоюзах, хотя, конечно, со множеством серьезных отличий. Одна из них состоит в том, что профсоюзные деятели вовсе не возлагают на себя обременительную неоплачиваемую работу, а делают выгодную карьеру. В это замечание не вкладывается ничего обидного, да и вряд ли пристало университетскому профессору критиковать общественный институт за то, что его делами управляют в основном получающие жалованье работники.

Все, что я до сих пор говорил, было в некотором роде предисловием к моей основной задаче. Я не пытался выложить перед вами новые факты, собранные в многотрудных исследованиях. Пределом моих стремлений было перегруппировать известные факты в таком порядке, который заставил бы их предстать перед вами в новом свете. Я счел необходимым сделать это, дабы подготовить почву для более трудного, спекулятивного и противоречивого исследования нынешней ситуации, заглавную роль в которой играют социальные права гражданства. Именно к их воздействию на социальный класс будет далее приковано мое внимание.