Мобильность и индивидуация поведения

Рука об руку с индустриализацией города и дифференциацией занятий и интересов, которая ее сопровождала, шло возрастание мобильности городского населения, в противоположность населению небольших местечек. Будучи одной из самых характерных особенностей городской жизни, высокая мобильность неразрывно связана с экономическими отношениями в городе: с одной стороны, с разделением труда и сегрегацией коммерции и промышленности, которые вытягивают человека за пределы локального сообщества, и, с другой стороны, с растущими возможностями транспорта и коммуникации, которые все больше облегчают это передвижение. В мобильность мы включаем как радиус и частоту физических перемещений человека, так и количество контактов и стимуляций, которые человек переживает.

«Элементы, входящие в состав мобильности, можно подразделить на две основные категории: (1) состояние изменчивости персоны и (2) число и тип контактов или стимуляций в ее среде. Изменчивость городских популяций изменяется вместе с половозрастным составом, а также со степенью оторванности персоны от семьи и от других групп. Все эти факторы можно выразить количественно. Новые стимуляции, на которые реагирует население, могут быть измерены через изменение передвижений или возрастание числа контактов. Статистические данные о передвижениях городского населения могут измерить лишь рутину, но возрастание их со скоростью, превышающей темп роста населения, является измерением мобильности. В 1860 г. в Нью-Йорк-Сити трамваи с конной тягой перевезли около 50 млн. пассажиров; в 1890 г. трамваи с электрической тягой (и немногочисленные сохранившиеся трамваи с конной тягой) перевезли уже около 500 млн. пассажиров; в 1921 г. надземные, подземные, наземные, электрические и паровозные пригородные транспортные линии перевезли в общей сумме более 2, 5 млрд. пассажиров. В Чикаго общее годовое число поездок на душу населения (на наземном и надземном транспорте) составляло: в 1890 г. — 164, в 1900 — 215; в 1910 — 320; в 1921 — 339. Кроме того, среднедушевое число поездок в год на пригородных железнодорожных линиях (на электрической и паровой тяге) за период с 1916 по 1921 г. почти удвоилось, с 23 до 41. Не следует упускать из виду и возросшее пользование автомобилями. Например, число автомобилей в Иллинойсе за период с 1915 по 1923 г. возросло с 131 140 до 833 920.

Мобильность можно измерять не только этими изменениями в передвижении, но и возрастанием числа контактов. В то время как рост населения в Чикаго в 1912-1922 гг. составил менее 25 процентов (23, 6%), рост количества писем, доставляемых жителям Чикаго, был вдвое выше (49, 6% — с 639 084 196 до 1 039 007 854). В 1912 г. в Нью-Йорке на 100 жителей приходилось 8, 8 телефона, а в 1922 — уже 16, 9. В Бостоне в 1912 г. на 100 жителей приходилось 10, 1 телефона, а спустя десять лет — уже 19, 5. За то же десятилетие для Чикаго эти цифры выросли с 12, 3 до 21, 6 на 100 человек. Но увеличение пользования телефонами, вероятно, даже важнее, чем рост числа телефонных аппаратов. Количество телефонных звонков в Чикаго возросло с 606 131 928 в 1914 г. до 944 010 586 в 1922 г.; рост составил 55, 7%, тогда как население увеличилось только на 13, 4%.

Цены на землю, поскольку они отражают передвижения, дают один из самых чувствительных показателей мобильности. Самые высокие цены на землю в Чикаго находятся в точке наибольшей мобильности в городе — на углу Стейт- и Мэдисон-стрит в Большой Петле. Подсчеты транспортников показали, что в период пик через юго-западный угол пересечения этих улиц проходят в час 31 000 человек, или 210 000 человек за 16 с половиной часов. На протяжении более десяти лет цены на землю в Петле удерживались на постоянном уровне, но за это же время выросли вдвое, вчетверо и даже в шесть раз в стратегических секторах “спутниковых” деловых центров, и это точный показатель происшедших изменений. Проведенные нами исследования показывают, что, по всей видимости, изменения в ценах на землю, особенно там, где они коррелируют с различиями в арендной плате, дают, пожалуй, лучшую количественную меру мобильности и, стало быть, всех изменений, которые происходят в ходе экспансии и роста города»[136].

Ближний Норт-Сайд иллюстрирует, как мобильность затрагивает самые разные ареалы и сообщества, от мира меблированных комнат, Золотого Берега и «Риальто» до трущобной Маленькой Сицилии. В любом случае, мобильность имеет следствием разрушение общественного мнения и разложение социальной солидарности. Приведут ли это разрушение мнения и разложение солидарности к конфликту или просто социальной атомизации, зависит от того, вызывается ли мобильность главным образом стимуляцией или физическими передвижениями.

Маленькая Сицилия дает пример первого: здесь разрушение мнения и разложение солидарности ведут к социальному конфликту. Мы увидели, как второе поколение, выбирающееся за пределы колонии на работу и посещающее школы, представляющие иную культуру, начинает жить в двух социальных мирах, определяющих одни и те же социальные ситуации противоречащими друг другу способами. Данное д-ром У. А. Томасом описание этого процесса в польской деревне, где второе поколение через сезонную занятость в немецких городах отходит от нравов первого поколения, применимо в равной степени и к чикагской Маленькой Сицилии.

«Этот тип дезорганизации сообщества, когда процесс начинается с младшего поколения, представляет собой по существу и в первую очередь распад общественного мнения. Сначала сообщество теряет единообразие социальных установок, благодаря которому были возможны общая оценка и общее действие: введение новых ценностей раскалывает его на два или более лагеря с разными средоточиями интереса, разными стандартами оценки и расходящимися тенденциями действия. Если этот процесс продолжается, общественное мнение вырождается в сплетни; общественный интерес сосредоточивается на том, что любопытно, а не на том, что социально важно, и если речь не идет об осуждении самых крайних преступлений, не может быть достигнуто никакого единодушия; наступает более или менее заметное разложение социальной солидарности, как в силу того, что расхождение в оценках и действиях вскармливает враждебность, так и потому, что большинство форм, в которых обычно проявляет себя солидарность, больше не получают адекватной поддержки в общественном мнении и опираются только на индивидуальное моральное чувство или желание признания»[137].

Результатом в Маленькой Сицилии, как и в польской деревне, является активный конфликт между поколениями. Более того, в Маленькой Сицилии второе поколение, не способное участвовать ни в колонии, ни в более широкой американской жизни, которая ее окружает, склонно создавать свой собственный мир, характеризуемый сколачиванием банд, беспорядком и поведением, которое сообщество воспринимает как делинквентное. И этот результат мобильности не ограничивается иностранными колониями в трущобах. В гетто или Маленькой Сицилии он, в силу конфликта культур, заметнее. Но аналогичный контакт с дивергентными стандартами, вызванный возросшей мобильностью городской жизни, воздействует на единодушие мнения и социальную солидарность также и в коренных сообществах[138]. В отличие от деревни, локальный ареал в пределах города пространственно не изолирован. Культурные ареалы смешиваются друг с другом. Происходит движение между ними. Изоляция рушится, и взаимная стимуляция, ведущая к изменчивости поведения, становится неизбежной.

В мире меблированных комнат, в свою очередь, чрезмерная физическая мобильность ведет практически к атомизации социальных отношений. Там, где средняя продолжительность проживания в ареале по одному адресу меньше четырех месяцев, как это имеет место в районе доходных домов в Ближнем Норт-Сайде, культурная жизнь ареала буквально распадается на осколки. Люди не знают никого из живущих поблизости. Групповой жизни нет; люди одиноки. Их желания часто оказываются не удовлетворенными. Жизненные организации распадаются. Нет никакого общественного мнения. И даже никаких сплетен. В этой ситуации достигает предела индивидуация персонального поведения.

Физическое движение, однако, не ограничивается населением районов доходных домов. Восемьдесят тысяч чикагцев «переезжают» в первый день мая[139]. Семейные ареалы меняются не столь быстро, но постоянно. Следующий текст появился недавно в «Chicago Herald and Examiner»:

Девять семей живут в одном квартале 257 лет

«В сумме вот уже 257 лет девять семей в одном квартале на Норт-Харвей-авеню в Оук-парке заимствуют друг у друга газонокосилки, грабли и зонтики без малейшего намека на спор или соседскую потасовку.

Водители фургонов, видя это, иногда скрежещут зубами, ведь за все это время никто не выехал из домов, обжитых еще тогда, когда Оук-парк был похож на свалку.

Фрэнк Кунцер из дома 516 по Норт-Харвей-авеню живет здесь тридцать шесть лет. Джеймс Бенсон из дома 532 — немного поменьше, тридцать четыре года…»

Тот факт, что семья на протяжении одного поколения живет в одном сообществе, пусть даже в пригороде за чертой города, является для гоняющейся за сенсациями городской прессы новостью!

Именно высокая физическая мобильность города сделала возможными ареалы порока и ареалы неоновых вывесок. В этих ареалах высокой физической мобильности общественное мнение перестало существовать. Люди, живущие на Норт-Кларк-стрит, не выражают никакого протеста против шума, открытых всю ночь кабаре и распутных отелей. Это признак полной дезорганизации локальной жизни, ведь если нет никакого протеста против радикального попрания нравов, последние следы сообщества исчезают. В таких ареалах быстро сегрегируется порок. Транспорт делает их доступными для людей из всех районов города. Люди способны ускользать от ограничивающего влияния нравов собственного сообщества в эти ареалы, где нет ни нравов, ни общественного мнения.

«Это открывает индивидам возможность быстро и легко переходить из одной моральной среды в другую и стимулирует захватывающий, но опасный эксперимент одновременной жизни в нескольких разных мирах, быть может, соприкасающихся, но при этом бесконечно друг от друга далеких. Это все больше придает городской жизни поверхностный и случайный характер; это усложняет и запутывает социальные связи и создает новые и разнородные человеческие типы. Одновременно внедряется элемент шанса и авантюры, который усиливает стимулирующее воздействие городской жизни и придает ей особую привлекательность для юных и свежих нервов. Притягательность больших городов, возможно, является следствием стимуляций, прямо воздействующих на рефлексы. Как тип человеческого поведения ее, подобно притягательности пламени для мотылька, можно объяснить как своего рода тропизм»[140].

Жизнь в этих ареалах, с их ускоренным изменением, их дивергентными поведенческими паттернами и их элементом случайности, напоминает жизнь, которая была поколение тому назад в городке на фронтире. И действительно, мобильность сделала ареалы внутреннего города сегодняшними фронтирами.

Таким образом, сам рост города разрушает физическую преемственность локальной жизни и физические символы, вокруг которых организуются локальные чувства и традиции. Экономическая дифференциация города вместе с сопутствующей ей сегрегацией коммерции и промышленности изымает из локальных ареалов многие деятельности, которые в прошлом давали развиться у жителей этих ареалов общему запасу опыта. Все более мелкое разделение труда, с соответствующей дифференциацией занятий и профессий, порождает организацию чувств и интересов скорее на профессиональной основе, чем на основе близости проживания. Мобильность города рушит изоляцию локального сообщества, допуская дивергентные элементы опыта, дивергентные стандарты и ценности, дивергентные определения социальных ситуаций. В то же время она приводит к таким темпам перемещений, которые делают соседей чужаками.

Значительная часть населения города живет почти так же, как обитатели большого отеля, встречаясь, но не зная друг друга[141]. Результатом становится распад социальной солидарности и общественного мнения. Близкие отношения лицом-к-лицу в локальных ареалах заменяются случайными, мимолетными, равнодушными контактами. Возникает крайняя индивидуация персонального поведения, которая превращает городской локальный ареал в нечто совершенно отличное от местечкового или деревенского сообщества. В нем нет никакого общего запаса опыта и традиции, никакого единодушия в интересах, чувствах и установках, которое могло бы служить базой для коллективного действия. Локальные группы не действуют. Они не могут действовать. Локальная жизнь рушится.

Рэдклифф-Браун А.Р. Социальная структура[142]

В «Novum organon renovatum»[143] Уэвелл описывает индуктивную науку как «применение ясных и подходящих идей к совокупности фактов», требующее двустороннего процесса — «экспликации понятий» и «обобщения фактов». Каждая наука должна продвигаться вперед с помощью подходящих понятий, а это требует создания связной системы технических терминов. «При развитости науки история научного языка есть история самой науки… Основополагающий принцип и высшее правило любой научной терминологии заключается в том, что нужно конструировать и подбирать такие термины, которые были бы пригодны для простой и ясной формулировки общих истин». Социальную антропологию пока нельзя отнести к развитым наукам; у нее еще нет связной системы понятий, обозначаемых такими техническими терминами, которые бы пользовались общим признанием и употреблялись в одинаковом смысле всеми учеными, работающими в данной области. Это и результат незрелости науки, и ее признак. Одна из трудностей, с которыми приходится сталкиваться читателю антропологической литературы, состоит в том, что разными авторами одни и те же слова употребляются в разных значениях, а многие антропологические термины порой двусмысленны и употребляются без четкого определения.

Чтобы избежать путаного и ненаучного мышления, надо сформировать и никогда не упускать из виду ясное представление о природе той эмпирической реальности, с которой мы в социальной антропологии имеем дело и к которой должны относиться все наши понятия и теории. Только тогда мы можем надеяться избежать ошибки «смещенной конкретности», возникающей при обращении с абстракциями как с конкретными реалиями, — ошибки, избежать которой очень трудно. Существует тенденция мыслить об «обществах» так, как если бы они были отдельными дискретными сущностями. Она восходит еще к Аристотелю, для которого общество было koinonia politike, политическим объединением наподобие греческого города-государства. Но собрание лиц, живущих на ограниченной территории и подчиненных единой политической власти, лишь один из типов ассоциации. Мы могли бы спросить: «Является ли “обществом” Британская империя, а если нет, то сколько отдельных обществ она в себе содержит?» Католическая церковь как религиозная, или церковная, ассоциация в такой же степени является обществом, как и политическая ассоциация, например, Соединенные Штаты. Необходимо избегать склонности трактовать общества как дискретные сущности, как это делал Герберт Спенсер.

Той эмпирической реальностью, с которой социальной антропологии приходится иметь дело, которую ей приходится описывать, анализировать и подвергать сравнительному исследованию, является процесс социальной жизни некоторого территориально ограниченного региона на протяжении некоторого промежутка времени. Социальная жизнь как феноменальная реальность — это процесс, складывающийся из множества человеческих действий, точнее говоря, взаимодействий и совместных действий людей. Отдельные события социальной жизни и есть те факты, к которым должны применяться все наши понятия и теории. Чтобы дать описание социальной жизни, мы должны описать некоторые ее общие черты, представляющиеся значимыми, или релевантными для наших изысканий; и именно эти обобщенные описания составляют данные нашей науки. Разумеется, очень важно, как получены эти данные: из непосредственного наблюдения конкретных фактов, из сообщений информаторов или из исторических документов.

На протяжении ограниченного промежутка времени общие черты социальной жизни конкретного региона могут оставаться неизменными или изменяться лишь незначительно. В других случаях, особенно когда берется достаточно большой отрезок времени, в некоторых чертах будут происходить значительные изменения. Мы можем провести различие между синхроническим описанием, в котором социальная жизнь берется такой, какой она является в некоторый момент времени, а изменения в ее общих чертах не принимаются во внимание, и описанием диахроническим, в котором описываются такие изменения.

Два очень важных понятия — это социальная структура и социальная организация. Понятием «структура» обозначается упорядоченное расположение частей, или элементов, соединенных друг с другом в более широкое единство. Можно говорить о структуре дома, имея в виду упорядоченное расположение стен, крыши, комнат, лестниц, коридоров и т. д., а в конечном счете —кирпичей, камня, балок и т. д. Мы можем говорить о структуре музыкального произведения как упорядоченной последовательности звуков и можем сказать, что структура одной фуги или сонаты похожа по форме на структуру другой. Структура молекулы есть упорядоченное расположение относительно друг друга образующих ее атомов. Структура человеческого тела — это в первую очередь упорядоченное расположение тканей и органов, но в конечном счете упорядочение живых и мертвых клеток и межклеточных жидкостей.

Конечными составными элементами социальной структуры являются индивидуальные человеческие существа, фигурирующие в социальной жизни как действующие лица, или персоны. Сама же структура представляет собой упорядоченную расстановку лиц по отношению друг к другу. Жители Европы упорядоченным образом соединены в нации, и, следовательно, это структурная особенность социальной жизни Европы. В сельской местности можно найти упорядоченное соединение людей в семьи или дворы (households), и это, опять же, структурная особенность. Структуру семьи образуют взаимные отношения между отцом, матерью и детьми.

Таким образом, выясняя структурные особенности социальной жизни, мы прежде всего ищем существование различного рода социальных групп, а также исследуем внутреннюю структуру тех групп, которые находим. Однако, наряду с распределением лиц по группам и упорядоченной расстановкой лиц в этих группах, мы обнаруживаем также распределение лиц по социальным классам и категориям. Социальные различия между мужчинами и женщинами, между вождями или знатью и простолюдинами, между патрициями и плебеями, между браминами, шудрами и неприкасаемыми — все это важные структурные особенности, хотя нельзя в полной мере сказать, что эти разделения образуют социальные группы. Еще одной важной структурной характеристикой является упорядоченная расстановка лиц в диадических отношениях, т. е. в отношениях между двумя лицами, таких, как отношение между господином и слугой или в примитивных обществах отношение между братом матери и сыном сестры. В конечном счете, социальная структура проявляется либо во взаимодействиях между группами (например, когда одна нация идет войной на другую), либо во взаимодействиях между лицами.

Если структура обозначает упорядочение лиц, то организация — упорядочение деятельностей. Когда садовод или крестьянин разносят разные трудовые задачи по разным временам года, можно сказать, что они организуют свою работу. Социальная организация есть упорядочение деятельностей двух или более лиц, взаимно подогнанных и образующих единую комбинированную деятельность. Для примера можно взять организацию работы на фабрике, при которой управляющий, мастер и рабочий имеют каждый в отдельности свои особые задачи, но выполняют их в рамках единой совокупной деятельности. Организованная группа, возможно, состоящая всего из двух лиц, — это группа, члены которой соединяются в совместной деятельности, в которой каждый выполняет возложенную на него роль. Однако мы не можем рассматривать эти группы как компоненты социальной структуры, если они не обладают какой-то степенью постоянства. Футбольная команда является организованной группой; сборище людей, помогающих вытащить из канавы опрокинувшийся туда автомобиль, — нет.

Понятия структуры и организации можно проиллюстрировать, взяв в качестве примера современную армию. Структура здесь состоит, во-первых, в упорядоченном распределении лиц по группам (дивизиям, корпусам, полкам, ротам и т. д.) и, во-вторых, в упорядочении личного состава по воинским званиям (генералы, полковники, майоры, капралы, «другие звания» и т. д.). Звание — не группа. Например, майоры не образуют социальной группы; они формируют социальную категорию, подобно водопроводчикам, букмекерам или университетским профессорам. Вместе с тем упорядочение по званиям является важной структурной особенностью армии. Организация армии — это распределение различного рода деятельностей между группами и индивидами в мирное время или во время боевых действий. Современная армия — лучший пример высокоорганизованной структуры. Нечто подобное представляет собой, по-видимому, и социалистическое государство.

Понятие социальной структуры лучше всего разъяснить на конкретном примере. Воспользуемся с этой целью структурной системой племен одного из районов Западной Австралии, существовавшей в прошлом. В фундаменте этой структуры лежало разделение местности на несколько признанных отдельных территорий. Каждый мужчина от рождения и на протяжении всей своей жизни был прикреплен к одной из них, а именно, территории своего отца и отца своего отца. Мужчины, связанные таким образом с определенной территорией, составляли отдельную социальную группу, которую мы называем «кланом»; клан был единицей, которая имела основополагающее значение в социальной структуре. Женщина тоже принадлежала к клану своего отца, но поскольку браки между лицами, принадлежавшими к одному клану, были запрещены, женщины выходили замуж за мужчин из других кланов и прикреплялись таким образом к территории мужа.

Мужчины клана вместе с женами, происходившими из других кланов, и детьми составляли группу, которую для удобства можно назвать ордой. Орду можно определить как группу, занимающую территорию клана. Орда селилась единым лагерем, как целостная единица, и когда жила дома, и когда посещала с визитом дружественные территории. Орду можно описать как политически автономное, подчиненное власти старших мужчин и в значительной степени экономически самодостаточное образование. В среднем в ней насчитывалось, вероятно, не более пятидесяти человек.

Внутренней структурой орды было разделение на семьи; каждая семья состояла из мужчины, его жены или жен и их детей, не достигших зрелого возраста. Это была домашняя группа, находившаяся под властью мужчины, имевшая собственные кров и очаг и собственный запас пропитания. Семья как группа создавалась заключением брака и рождением детей и переставала существовать в качестве отдельной группы со смертью мужа; таким образом, она непрерывно существовала лишь на протяжении ограниченного количества лет. Клан же был непрерывно существующей группой, которая, как полагали сами аборигены, возникла в начале мира и является вечной. По мере того как кто-то из его членов умирал, потери восполнялись рождением новых членов. Временнá я непрерывность орды как группы лиц, постоянно живущих вместе, была несколько иной. Постоянное ядро орды составляли члены клана мужского пола, в то время как члены клана женского пола, выходя замуж, выбывали из ее состава, а другие женщины, становившиеся женами мужчин этого клана, в нее вливались.

Были и более широкие структурные системы. Несколько кланов имели один и то же язык и схожие обычаи, образуя тем самым языковое сообщество, которое называется племенем. В отличие от того, что называют племенами в некоторых других регионах, здесь племя не было политически объединенной группой; членов племени не объединяли никакие совместные действия. Орды одного племени или разных племен могли жить в мире друг с другом, но иногда могли и воевать.

Лица, принадлежавшие к разным ордам и племенам, были связаны друг с другом системой родства. Человек был связан каким-нибудь родственным отношением — близким или дальним — с каждым, с кем имел хотя бы какой-то социальный контакт, независимо от того, к какой орде и какому племени тот принадлежал. Основу причисления к тем или иным категориям составляли действительные генеалогические отношения, включая те, которые связывали членов одного клана. Родственники каждого человека классифицировались на ограниченное число категорий, каждая из которых обозначалась единым термином родства; наряду с этим, в каждой категории родственники делились на близких и дальних. Поведение любых двух лиц по отношению друг к другу зависело от того, какое взаимоотношение их связывало в структуре родства. Структура представляла собой сложную аранжировку диадических отношений, т. е. отношений, связывающих одно лицо с другим. Через свою мать мужчина был тесно связан с ее кланом и его членами. Он всегда мог свободно посетить с визитом их территорию и жить в ее орде, хотя не был и не мог стать членом ее клана. Разные члены одного клана были таким образом связаны с разными другими кланами. Такие же следствия имела связь мужчины с кланом матери матери и кланом, из которого он взял себе жену. Каждое лицо занимало свое особое положение в тотальной структуре родства. Даже два полнородных брата могли брать жен из разных кланов, хотя имели одну и ту же общую связь с кланом своей матери.

Существует деление общества на две половины, и это деление проходит сквозь несколько племен. Каждый клан принадлежит к одной из половин. Эти половины мы можем обозначить как I и II. Эта система есть по существу классификация, или группировка, кланов, накладывающаяся на классификацию людей по племенам, или языковым сообществам. Каждый человек делит известные ему кланы на принадлежащие к той же половине, что и его клан, и принадлежащие к другой половине. Кроме того, есть еще одно дихотомическое деление общества — на две чередующиеся поколенные группы, которые можно обозначить как x и y. Если мужчина принадлежит к x, то его дети будут y, также как и его отец, тогда как отец его отца и сын его сына будут x, как и он сам. Каждый клан, следовательно, всегда содержит в себе лиц, принадлежащих к обоим подразделениям. Итак, мы имеем разделение общества на четыре отдела, которые для удобства можно назвать «секциями». Мы обозначим их как I x, I y, II x и II y. Эти секции имеют свои названия, например: банака, бурунг, каримера и палдьери. По законам племен, о которых здесь идет речь, мужчине можно брать в жены женщину, принадлежащую только к одной из тех категорий, по которым упорядочены его родственники, а именно, той, которая включает дочь брата его матери. Следовательно, он должен выбирать жену среди женщин, принадлежащих к его поколенному подразделению и иной половине, нежели его собственная. Мужчина из секции I x должен искать жену в секции II x: например, в племени кариера мужчина из секции банака должен искать жену в секции бурунг. Если под «социальной группой» иметь в виду совокупность лиц, объединенных некоторой сплоченностью, то в этом смысле кланы и орды будут группами, а секции — нет. Последние обеспечивают особую классификацию лиц в межплеменной структуре родства и являются частью этой структуры.

Следует упомянуть и другие аспекты социальной структуры. Каждый клан представляет собой отдельную тотемическую группу, которая имеет свои собственные священные тотемные центры, расположенные на ее территории, собственные мифы о происхождении топографических особенностей этой территории и расположенных на ней священных мест, и собственные обряды, исполняемые с официальной целью поддержания дальнейшего существования природы и общества. Каждый клан имеет свою собственную тотемическую солидарность и преемственность, отличающую его от других кланов. Однако вдобавок к тому существуют тотемические церемонии и религиозные обряды инициации мальчиков, в которых объединяются и кооперируются несколько кланов. Периодически несколько кланов собираются на территории одного из них; в зависимости от разных поводов кланы собираются в разных составах, так как собрание, проводимое на территории какого-то клана, посещают лишь дружественные кланы, живущие с ним по соседству. Именно кланы и их сборы формируют религиозную структуру общества.

Каждый из этих сборов можно рассматривать как создание временной политической группы, поскольку на них властью соединенного общественного мнения улаживаются конфликты между кланами или между индивидуальными членами разных кланов. Здесь эти племена ближе всего подходят к созданию более широкой, по сравнению с ордой, политической организации.

В этих племенах, как и повсюду в Австралии, благодаря обмену дарами происходил постоянный круговорот некоторых видов предметов, в процессе которого они переходили от одной орды к другой. Эти обмены были важны не столько экономически, сколько как средство поддержания дружественных отношений.

Во многих обществах важным элементом структурной системы является разделение людей на социальные классы, например, разделение на вождей и простолюдинов в Полинезии. В австралийских племенах делений такого рода нет, за исключением деления по полу и возрасту, которое имеет, однако, очень большое значение. Мужчинам и женщинам отводятся разные занятия. Власть во всех социальных делах принадлежит мужчинам пожилого возраста, которые являются также и руководителями ритуалов.

Это описание структурной системы примитивного народа может помочь нам прояснить некоторые вопросы. Чтобы дать описание структурной системы, мы должны не только принять во внимание социальные группы (например, семью, клан и орду в Западной Австралии), внутреннюю структуру каждой группы, отношения между группами и социальные классы, но и рассмотреть весь комплекс социально закрепленных диадических отношений между лицами (как, например, в австралийской системе родства). Социальная реальность групп и классов состоит в том влиянии, которое они оказывают на взаимодействия между лицами, принадлежащими к одним или разным группам или классам. С этой точки зрения, структура региона в тот или иной момент времени включает в себя весь комплекс социальных отношений, в которые вовлечены живущие в этом регионе люди.

В любом из отношений, из которых образуется социальная структура, присутствует ожидание, что некое лицо будет придерживаться определенных правил и образцов поведения. Для обозначения этого ожидания используется термин институт: институт есть установленная, или социально признанная система норм и образцов поведения, относящихся к тому или иному аспекту социальной жизни. Семейные институты общества — это образцы поведения, соблюдения которых ожидают от членов семьи в их обращении друг с другом. Существуют образцы, или нормы, поведения отца по отношению к детям, жены по отношению к мужу (и наоборот), ребенка по отношению к родителю, брата по отношению к брату или сестре. В каждом конкретном обществе эти институты принимаются как такие установления, в которых закрепляется (с некоторой степенью гибкости) надлежащее поведение лица в определенном отношении. Они определяют для человека, какого поведения от него ожидают и какого поведения он может ожидать от других. Не каждый всегда ведет себя так, как он должен и как от него ожидают; в любом обществе часто случаются бó льшие или меньшие отклонения; для противостояния последним существуют различного рода санкции. Следовательно, социальную структуру необходимо описывать через институты, которые определяют надлежащее, или ожидаемое поведение лиц в различного рода отношениях. Структурные характеристики социальной жизни того или иного региона включают в себя все те устойчивые расстановки лиц в институциональных отношениях, которые выражаются в их действиях и взаимодействиях, образующих в совокупности социальную жизнь.

Еще одна проблема, которую нужно упомянуть, хотя ее мы можем здесь затронуть лишь очень коротко, — это проблема структурной преемственности. Сначала можно обратиться к преемственности социальных групп. Группа, как то нация, племя или клан, может иметь непрерывное существование несмотря на то, что состав ее постоянно меняется: она теряет одних своих членов, когда они умирают, но вместо них приобретает новых, которые рождаются. Научное общество теряет членов вследствие их смерти или ухода в отставку, но им на смену избирает новых. Французская академия наук продолжает сохранять свою идентичность, хотя ныне в круг ее членов входят совершенно другие лица, чем в восемнадцатом веке.

Такая же преемственность может наблюдаться в социальных классах. В полинезийском обществе преемственностью обладает класс вождей, ибо, когда вождь умирает, кто-то его заменяет — в некоторых случаях его старший сын. Такой же преемственностью может обладать профессиональный класс: по мере того как одни врачи или юристы умирают или уходят на пенсию, на их места приходят новобранцы их профессии. Непрерывностью существования может обладать, несмотря на более или менее постоянное изменение личного состава, армейский полк; и хотя лейтенанты становятся капитанами, затем майорами, а далее полковниками, порядок воинских званий остается тем же. В США всегда есть президент, а в Англии — король, хотя конкретное лицо, занимающее это положение в социальной структуре, время от времени меняется. Палата общин в Англии и Палата представителей в США сохраняют свою преемственность несмотря на перемены в составе, происходящее после каждых новых выборов.

Таким образом, поскольку социальная структура есть упорядоченная расстановка лиц в институционализированных ролях и отношениях, структурная преемственность есть преемственность таких упорядоченных расстановок. Может быть, удобнее выразить это с помощью понятий материи и формы. В случае статической преемственности здания остаются одними и теми же как материя (кирпичи, доски, плитка и т. д.), так и форма. В человеческом теле материю образуют молекулы, а они постоянно меняются: мое тело состоит не из тех же молекул, из которых оно состояло вчера; принято считать, что по прошествии семи лет в человеческом теле заменяются все молекулы до единой. При этом человеческий организм сохраняет свою форму, если не происходит каких-нибудь изменений вроде ампутации ноги. Следовательно, структурная преемственность организма не статична, а динамична. Это процесс, в котором образующая организм материя постоянно меняется, тогда как форма остается той же самой. В этом смысле динамична и структурная преемственность человеческих обществ: материей здесь являются индивиды, а формой — способ их соединения, определяемый институциональными отношениями.

Один из аспектов, на который нужно обратить внимание, заключается в том, что на протяжении жизни индивиды меняют свое положение в социальной структуре. Человек может поменять гражданство, покинуть одну церковную общину и присоединиться к другой. Что везде остается неизменным, так это то, что человек вступает в жизнь младенцем, а далее растет и становится взрослым. Социальное положение человека меняется или постепенно, или в соответствии с институционально определенными стадиями, как, например, когда некто из мальчика превращается в юношу, а из юноши — в мужчину. В некоторых африканских обществах очень важной структурной особенностью является система возрастных ступеней, когда индивид переходит из одной возрастной ступени в следующую в соответствии с институциональными образцами.

Итак, социальную структуру необходимо определять как преемственную во времени упорядоченную расстановку лиц в отношениях, определяемых или контролируемых институтами, т. е. социально установленными нормами или образцами поведения.

Рэдклифф-Браун А.Р. Сравнительный метод в социальной антропологии[144]

Когда говорят о «сравнительном методе» в антропологии, имеют в виду метод, используемый, например, Фрэзером в «Золотой ветви». Но сравнение отдельных черт социальной жизни может преследовать две совершенно разные цели, соответствующие обычно проводимому в настоящее время в Англии различию между этнологией и социальной антропологией. Существование в двух или более обществах схожих институтов, обычаев или верований может в ряде случаев приниматься этнологом как свидетельство наличия определенных исторических связей. Целью при этом становится реконструкция истории общества, народа или региона. В сравнительной социологии, или социальной антропологии, цель сравнения иная; здесь исследование многообразия форм социальной жизни служит основой для теоретического анализа феноменов человеческого общества.

Франц Боас в своих работах 1888 и 1896 годов отмечал, что перед антропологией стоят две задачи. Одна из них — «реконструировать» историю отдельных регионов или народов. О ней Боас говорит как о «первой задаче». Вторую задачу он описывает следующим образом: «Сравнение социальной жизни разных народов доказывает, что основания их культурного развития удивительно единообразны. Отсюда вытекает, что существуют какие-то законы, которым это развитие подчинено. Их открытие является второй и, возможно, более важной задачей нашей науки… В ходе такого рода исследований мы обнаруживаем, что один и тот же обычай, одно и то же представление встречаются у народов, между которыми мы не можем установить никаких исторических связей, вследствие чего мы не можем предполагать их общее историческое происхождение и встаем перед необходимостью решить, нет ли каких-то законов, приводящих к возникновению одних и тех же или по крайней мере похожих феноменов независимо от исторических причин. Таким образом, перед этнологией встает вторая важная задача, а именно исследование законов, управляющих социальной жизнью». «Частое присутствие схожих феноменов в культурных ареалах, которые не имели друг с другом никаких исторических контактов, позволяет предположить, что их исследование может принести нам важные результаты, ибо оно показывает, что человеческий разум развивается повсюду согласно одним и тем же законам».

Боас включал обе задачи в одну дисциплину, которую называл иногда «антропологией», а иногда «этнологией». Некоторым из нас в нашей стране кажется более удобным отнести исследования, нацеленные на реконструкцию истории, к этнологии, а термином «социальная антропология» обозначить изучение регулярно проявляющихся черт в развитии человеческого общества, насколько их могло бы проиллюстрировать и доказать изучение примитивных народов.

Итак, сравнительный метод в социальной антропологии — это метод тех, кого в силу того, что они работают в библиотеках, назвали «кабинетными антропологами». Их главная задача — искать, что называется, «параллели», то есть схожие социальные черты, проявляющиеся в разных обществах прошлого и настоящего. Если Фрэзер шестьдесят лет назад в Кембридже представлял кабинетную антропологию, пользующуюся сравнительным методом, то Хэддон настаивал на необходимости «интенсивного» изучения отдельных обществ посредством систематических полевых исследований, проводимых знающими свое дело наблюдателями. Развитие полевых исследований в целом привело к пренебрежению сравнительным методом. Это как понятно, так и простительно, но вместе с тем это имело ряд печальных последствий. Студентов учат, что они должны каждую особенность социальной жизни рассматривать в ее контексте, в ее взаимосвязи с другими особенностями той социальной системы, в которой она обнаруживается. Между тем студентов зачастую не учат смотреть на нее в более широком контексте, в контексте человеческих обществ в целом. Сорок пять лет назад кембриджская школа антропологии учила не о том, что нужно вообще отказаться от кабинетной антропологии, а о том, что ее необходимо совмещать с интенсивным изучением конкретных примитивных обществ, в котором каждый отдельный институт, обычай или верование рассматривались бы в неразрывной связи с той целостной социальной системой, частью которой они являются. Без систематических сравнительных исследований антропология выродится в историографию и этнографию. Социологическая теория должна базироваться на систематическом сравнении и постоянно им проверяться.

Единственный по-настоящему удовлетворительный способ объяснить метод — проиллюстрировать его применение. А потому давайте рассмотрим, как этот метод может быть применен в конкретном случае. Можно начать с одной особенности, свойственной некоторым племенам во внутренних районах Нового Южного Уэльса. В этих племенах все население делится на две части, носящие названия Сокол и Ворона (Килпара и Маквара). Существует правило, согласно которому мужчине следует брать в жены женщину только из другого подразделения, нежели его собственное, а дети будут принадлежать к тому же подразделению, что и их мать. Специалисты называют такую систему системой тотемически представленных экзогамных матрилинейных половин.

Одним из способов объяснения того, почему конкретное общество обладает именно теми чертами, которыми оно обладает, является объяснение через его историю. Поскольку мы не располагаем аутентичной историей этих, а также других австралийских племен, сторонники исторической антропологии решили предложить нам их воображаемые истории. Так, преп. Джон Мэтью объяснил существование указанных подразделений и их названия, выдвинув предположение, что два разных народа, один называемый Соколами, а другой Воронами, столкнулись в этом районе Австралии и вступили друг с другом в войну. В конце концов они решили заключить мир и договорились, что впредь мужчина Сокол будет жениться только на женщине Вороне, и наоборот.

Приступим к поиску параллелей. Очень близкую параллель мы находим на северо-западе Америки у хайда, у которых тоже имеется разделение на две экзогамные матрилинейные половины, именуемые по названиям двух видов птиц Орел и Ворон, что поразительно совпадает с разделением на Сокола и Ворону в Австралии. У хайда бытует легенда, что в начале времен орел был единоличным хозяином всей чистой воды, которую он хранил в корзине. Ворон прознал об этом и исхитрился похитить воду у орла. Но пока он пролетал над островом королевы Шарлотты, вода пролилась из тяжелой корзины на землю и образовала озера и реки, из которых теперь могут пить воду все птицы; кроме того, в водоемах поселились лососи, которые с тех пор обеспечивают людей пропитанием.

В некоторых районах Австралии существуют похожие легенды о соколе и вороне. Согласно одной из них, в начале времен сокол единолично владел источником чистой воды, который прикрывал большим камнем. Ворона, шпионившая за ним, подглядела, как тот поднимает камень, утоляет жажду, а потом опять кладет камень на место. Вороне удалось поднять камень, но после того, как она испила свежей воды, вши с ее головы попадали в источник; да к тому же она забыла положить на место камень. В результате вода из источника растеклась, образовав реки Восточной Австралии, а вши превратились в треску, ставшую важным продуктом питания для аборигенов в точности, как лосось на северо-западе Америки. Если принять критерии, сформулированные такими диффузионистами, как Гребнер, то здесь мы имеем нечто, доказывающее, как они бы сказали, историческую связь Австралии и тихоокеанского побережья Северной Америки.

Как только мы начинаем искать параллели существующему в Австралии разделению на сокола и ворона, мы сразу же обнаруживаем в других районах Австралии многочисленные примеры экзогамных половин, в одних случаях матрилинейных, в других — патрилинейных, и эти подразделения часто имеют названия птиц и репрезентируются этими птицами. В Виктории мы находим противопоставление черного какаду и белого какаду, в Западной Австралии — белого какаду и вороны. Похожая система обнаруживается в Новой Ирландии, где половины связываются с морским орлом и ястребом-рыболовом. Тогда у нас, возможно, появится желание задать вопрос: с какой стати эти социальные подразделения обозначаются названиями двух видов птиц?

В Восточной Австралии деление населения на два пола представлено в так называемом тотемизме полов. В племенах Нового Южного Уэльса летучая мышь считается «братом» мужчин, а сова (в некоторых племенах) или козодой (в других) — «сестрой» женщин. В северной части Нового Южного Уэльса мужским тотемом является летучая мышь, а женским — пищуха. (Необходимо помнить, что летучую мышь австралийские аборигены относят к классу «птиц».) Таким образом, мы обнаруживаем еще одно дихотомическое деление общества, в котором подразделения представлены птицами.

В большинстве районов Австралии существует очень важное социальное деление на два чередующихся поколения, или две эндогамные половины. Одно подразделение образуется из всех лиц одного поколения, а также всех лиц, принадлежащих к поколению их дедушек и бабушек и к поколению их внуков и внучек. Второе подразделение включает всех, кто принадлежит к поколениям их родителей и детей. Этим подразделениям редко даются названия, однако в некоторых племенах они могут обозначаться специальными терминами, один из которых применяется индивидом в отношении собственного подразделения и его членов, а второй — в отношении другого подразделения. Более того, в одном из районов Западной Австралии эти эндогамные половины носят имена птиц зимородка и пчелоеда, а в другом районе обозначаются по названиям маленькой иволги и маленького черного дрозда.

Таким образом, поставленный нами вопрос: «Зачем все эти птицы?» — приобретает более широкие очертания. Через соотнесение с парами птиц отождествляются не только экзогамные половины, но и другие типы дуальных делений. При этом речь не обязательно идет о птицах. В Австралии половины могут связываться и с другими парами животных: в одном районе с двумя видами кенгуру, в другом с двумя видами пчел. В Калифорнии одна половина ассоциируется с койотом, а другая — с дикой кошкой.

Нашу коллекцию параллелей можно пополнить и другими примерами, в которых социальная группа или подразделение обретали бы идентичность и отличие от других через ассоциацию с неким природным видом. Австралийские половины — лишь один из случаев широко распространенного социального феномена. От частного явления мы выходим благодаря сравнительному методу к гораздо более общей проблеме: как можно понять обычаи, в силу которых социальные группы и подразделения различаются через ассоциацию каждого из них с тем или иным природным видом? Это и есть общая проблема тотемизма. Теперь она нами сформулирована. Я не предлагаю вам решения этой проблемы, ибо за ней, как мне кажется, кроются еще две проблемы. Первая заключается в том, каким образом в каждом конкретном обществе репрезентируется связь между человеческими существами и природными видами. Вклад в решение этой проблемы был предложен мною в анализе нетотемического населения Андаманских островов. Вторая состоит в том, каким образом социальные группы оказываются идентифицированными с какой-либо эмблемой, каким-то символом или иным объектом, имеющим символическое или эмблематическое значение. Нация, идентифицируемая с ее флагом, семья, идентифицируемая с фамильным гербом, особая церковная конгрегация, идентифицируемая по ее связи с тем или иным святым, клан, идентифицируемый по его связи с тем или иным тотемным видом, — все это многочисленные примеры одного класса феноменов, относительно которого мы должны попытаться сформулировать общую теорию.

Проблема, к которой мне сейчас хотелось бы привлечь ваше внимание, другая. Притом, что идентифицировать социальные подразделения по связи с теми или иными природными видами по понятным причинам просто удобно, остается вопрос: по какому принципу для репрезентации половин дуальной организации отбираются те или иные пары, например, сокол и ворона, орел и ворон, койот и дикая кошка? Задуматься над этим вопросом побуждает отнюдь не праздное любопытство. Мы имеем основания предполагать, что понимание этого принципа позволит нам постичь тот способ, каким сами туземцы мыслят дуальную организацию как часть своей социальной структуры. Иначе говоря, вместо того чтобы спрашивать себя: «Зачем все эти птицы?», — мы можем задать вопрос: «Почему именно сокол и ворона, а не какие-то другие пары?»

Я собрал массу историй о Соколе и Вороне в разных районах Австралии, и во всех этих историях они представлены как протагонисты, находящиеся в того или иного рода конфликте. Одного примера будет вполне достаточно. Он был записан в Западной Австралии. Сокол был дядей Вороны по материнской линии. Поскольку в этих племенах мужчина женится на дочери брата матери, то Сокол приходился Вороне потенциальным тестем*, перед которым, стало быть, Ворона имел определенные обязательства, в частности, должен был снабжать его пищей. Сокол сказал племяннику отправиться на охоту и поймать кенгуру-валлаби. Ворона, убив валлаби, съел его сам. Такой поступок, с точки зрения туземной морали, крайне предосудителен. Когда Ворона вернулся в стойбище, дядя спросил его, что он принес. Ворона, будучи лжецом, ответил, что ему не удалось ничего добыть. Тогда Сокол спросил: «А что это там у тебя в брюхе, так что даже пояс на нем уже не болтается?» Ворона в ответ сказал, что набил живот смолой акации, дабы утолить приступы голода. Дядя, в свою очередь, сказал, что не верит ему и будет щекотать племянника до тех пор, пока того не стошнит. (Этот инцидент приводится в легенде в форме песни Сокола: Balmanangabalu ngabarina, kidji-kidji malidyala.) Наконец, Ворона изрыгнул съеденного валлаби. Тогда Сокол связал его и бросил в костер. Глаза Вороны от огня стали красными, а перья почернели от сажи. Он кричал от боли: «Кра! Кра! Кра!» А Сокол постановил: «Не быть теперь тебе никогда охотником, а будешь ты отныне вором». С тех пор так оно и есть.

Чтобы истолковать этот миф, нам необходимо рассмотреть, при каких обстоятельствах аборигены сталкиваются с этими птицами. Прежде всего, это две основные плотоядные птицы в этих землях, а австралийский абориген считает себя «едоком мяса». Один из способов охоты, используемых в этом регионе, заключается в том, что несколько мужчин и женщин собираются в надлежащее время года для коллективной охоты. В окрестностях деревни поджигают лес, причем таким образом, чтобы ветер распространял пламя. Мужчины становятся в засаде перед стеной движущегося пламени и убивают копьями и палками животных, спасающихся от огня. Женщины тем временем идут следом за огнем и откапывают животных, пытавшихся укрыться под землей, таких, как бандикуты. Лишь только начинается такая охота, как тут же один за другим слетаются соколы, дабы присоединиться к охоте на животных, спасающихся бегством от огня. Сокол — это охотник.

Ворона не присоединяется к такому или иному роду охоты, но когда разжигается огонь в стойбище, редко приходится долго ждать, пока она появится и усядется на дерево неподалеку, но вне досягаемости бумеранга, ожидая возможности стащить себе на ужин кусок мяса.

В историях о животных, рассказываемых австралийскими аборигенами, мы можем найти несметное множество параллелей к этой истории о Соколе и Вороне. Вот, например, история о вомбате и кенгуру, которую рассказывают в том районе, где Южная Австралия граничит с Викторией. В этой местности вомбат и кенгуру являются двумя самыми крупными животными, мясо которых аборигены употребляют в пищу. В начале времен Вомбат и Кенгуру жили вместе и были друзьями. В один прекрасный день Вомбат начал сооружать себе «дом». (Вомбаты живут в норах под землей.) Кенгуру посмеивался над ним и всячески ему досаждал. Однажды пошел дождь. (Не следует забывать, что в таких историях все, что бы ни происходило, расценивается как происходящее в мире в первый раз.) Вомбат укрылся от дождя в своем «доме». Кенгуру попросил Вомбата приютить его, однако тот отказался, сославшись на то, что в доме хватит места только на него одного. Разгорелась ссора; Вомбат и Кенгуру вступили в схватку. Кенгуру ударил Вомбата большим камнем по голове и сплющил ему череп. Вомбат же метнул в Кенгуру копье, которое застряло у того в основании позвоночника. Вомбат и по сей день ходит с приплюснутым черепом, а у кенгуру с тех пор появился хвост. Вомбат живет в норе, а кенгуру — под открытым небом, и больше они не друзья.

Разумеется, это история, относящаяся к категории «так вот оно и было». Вы можете расценить ее как детскую сказку. Она увлекает слушателей, когда ее рассказывают с подобающим драматизмом. Между тем, когда мы возьмем несколько десятков таких историй, окажется, что во всех них присутствует одна общая тема. Сходства и различия разных видов животных переводятся в термины дружбы и вражды, солидарности и противостояния. Иначе говоря, животный мир представляется в терминах социальных отношений, подобных тем, которые свойственны человеческому обществу.

Можно найти и такие легенды, в которых повествуется не об отдельных видах или парах видов, а о животных вообще. В Новом Южном Уэльсе бытует легенда, что в начале времен все животные жили одним обществом. Летучая мышь впервые принесла в мир смерть, убив двух своих жен. Братья убитых созвали всех животных на корробори и, схватив ничего не подозревавшую летучую мышь (самца), швырнули его в огонь. После этого началось всеобщее побоище, во время которого животные нападали друг на друга с огнем. И поныне все животные носят на себе следы этой битвы. Различные виды больше не образуют единого общества друзей.

История, очень похожая на эту, бытует на Андаманских островах. Поначалу разные виды животных составляли единое общество. Однажды одно из животных принесло на собрание огонь. Разгорелась всеобщая ссора, во время которой все кидались огнем друг в друга. Некоторые скрылись бегством в море и стали рыбами, другие укрылись на деревьях и стали птицами. Как птицы, так и рыбы до сих пор носят на себе следы полученных ожогов.

Таким образом, сравнительное исследование раскрывает перед нами тот факт, что представления австралийских аборигенов о Соколе и Вороне — лишь частный случай широко распространенного феномена. Во-первых, сходства и различия между животными видами истолковываются в этих историях через социальные отношения дружбы и антагонизма, какими они предстают перед людьми в их социальной жизни. Во-вторых, природные виды разбиваются на пары противоположностей. Они могут классифицироваться таким образом лишь в том случае, если в каком-то отношении друг другу подобны. Например, сокол и ворона схожи друг с другом в том, что представляют собой двух основных плотоядных птиц. Когда я впервые изучал в Новом Южном Уэльсе тотемы полов, я предполагал — как выяснилось впоследствии, совершенно ошибочно, — что основное сходство между летучей мышью и совой (или козодоем) состоит в том, что они летают по ночам. Однако пищуха по ночам не летает и тем не менее является в северных районах Нового Южного Уэльса женским тотемом. Однажды, когда мы сидели с одним местным жителем в районе реки Маклей, мы вдруг увидели козодоя, и я попросил спутника рассказать мне о нем. «Эта птица научила женщин лазить по деревьям», — поведал он мне. Спустя какое-то время я спросил: «А в чем состоит сходство между летучей мышью и пищухой?», — на что абориген, на лице которого отразилось недоумение по поводу того, что я его об этом спросил, дал такой ответ: «Но ведь они же обе живут в дуплах деревьев!» Тут-то я понял, что сова и козодой тоже живут в дуплах деревьев. Что касается, например, сокола и вороны или динго и дикой кошки, то здесь своего рода социальное сходство конституируется тем фактом, что эти животные едят мясо. Подобным образом обстоит дело и с привычкой жить в дуплах деревьев.

Теперь мы можем ответить на вопрос: почему, собственно, сокол и ворона? Они отобраны как репрезентирующие определенного рода отношение, которое мы можем назвать отношением «оппозиции».

Представление австралийцев о том, что здесь называется «оппозицией», есть частный случай той ассоциации по противоположности, которая является универсальным свойством человеческого мышления, ведь мы мыслим парами противоположностей: «верх—низ», «сильный—слабый», «черное—белое». Вместе с тем в представлении австралийских аборигенов об «оппозиции» идея пары противоположностей совмещается с идеей пары противников. В мифах о соколе и вороне эти две птицы являются противостоящими сторонами в том смысле, что они антагонисты. Они противоположны друг другу также в силу различия характеров: Сокол — охотник, Ворона — вор. Черный какаду и белый какаду, представляющие половины в Западной Виктории, — еще один пример пары противоположностей. Эти птицы по существу схожи, но контрастируют по окраске. В Америке для обозначения половин используются другие пары противоположностей: Небо и Земля, война и мир, верховье и низовье, красное и белое. После продолжительного сравнительного исследования я имею, на мой взгляд, все основания установить общий закон: везде, где существует социальная структура экзогамных половин, будь то в Австралии, Меланезии или Америке, эти половины мыслятся как находящиеся в том отношении друг к другу, которое здесь именуется «оппозицией».

Следующим шагом в сравнительном исследовании, очевидно, должна стать попытка определить те различные формы, которые может принимать эта оппозиция двух половин дуальной организации в реальной социальной жизни. В литературе иногда встречаются ссылки на некоторую враждебность во взаимоотношениях двумя социальными подразделениями, существующую в настоящее время или существовавшую в прошлом. Все имеющиеся в нашем распоряжении данные свидетельствуют о том, что настоящая враждебность в подлинном смысле слова при этом отсутствует, а имеется лишь некоторая конвенциональная установка, выражающаяся в некотором привычном способе поведения. Так, хотя, например, в Австралии и приходится в ряде случаев наблюдать, как при возникновении диспута члены двух патрилинейных половин образуют две противоположные «стороны», реальная враждебность — та, которая может перерасти в насилие, — имеет место не между половинами, а между локальными группами. Две локальные группы, принадлежащие к одной патрилинейной половине, судя по всему, находятся в состоянии конфликта не реже, чем группы, принадлежащие к разным половинам. Обычным источником реального конфликта является похищение каким-нибудь мужчиной замужней или помолвленной с другим женщины, а в таких случаях оба антагониста или обе группы антагонистов принадлежат к одной патрилинейной половине.

Оппозиция половин может выражаться в разных формах. Одной из них является институт, который антропологи не очень удачно назвали «шутливыми отношениями». Членам противоположных подразделений разрешено взаимное поддразнивание — от словесных выпадов до обмена оскорблениями, — и от них ожидается, что они будут прощать друг другу такие проявления. Крёбер (в «Справочнике по индейским народам Калифорнии») пишет, что у купеньо «признается своего рода благожелательное противостояние между половинами, члены которых частенько подтрунивают друг над другом, называя друг друга соответственно недотепами и тупицами». Стронг (в «Туземном обществе Южной Калифорнии») сообщает о том же самом. «Добродушный антагонизм между половинами выражается в шутках, отпускаемых в отношении друг друга людьми, принадлежащими к разным группам. Люди-койоты дразнят людей-диких кошек, называя их такими же глупыми и ленивыми, как и животное, их представляющее, а люди-дикие кошки в ответ обвиняют своих оппонентов в мягкотелости. Есть признаки того, что это поддразнивание между половинами было частью серьезных церемоний. Были сатирические песни, которые могли исполняться одной половиной против другой. Однако противостояние между половинами было, по-видимому, не столь суровым, как противостояние между некоторыми парами кланов, принадлежащими иногда к одной половине, которые традиционно считались «врагами». По случаю некоторых событий эти кланы должны были исполнять в адрес друг друга “враждебные песни”».

Этот институт, для которого, хотелось бы надеяться, кто-то придумает лучшее название, чем «шутливые отношения», встречается в многочисленных формах в самых разных обществах и требует систематического сравнительного изучения. Он выполняет функцию поддержания между двумя лицами или двумя группами устойчивых отношений — отношений внешне проявляющейся, но при этом наигранной враждебности, или антагонизма. Некоторые предложения относительно сравнительного изучения этого института я представил в статье, опубликованной в журнале «Africa»[145].

Другим важным обычаем, в котором выражается отношение оппозиции между двумя половинами, является обычай, по которому в некоторых племенах Австралии и в некоторых народностях Северной Америки половины образуют противостоящие «стороны» в играх — таких, как футбол. Состязательные игры являются социальными событиями, по случаю которых два лица или две группы лиц становятся соперниками. Две постоянные группы, присутствующие в социальной структуре, могут непрерывно удерживаться в таком отношении, которое из раза в раз делает их противниками. Примером могут служить два университета — Оксфордский и Кембриджский.

Есть также другие обычаи, в которых выражается оппозиция половин. Например, у племени омаха в Северной Америке круг селения делился на два полукруга, и когда мальчик из одной половины пересекал границу другой, он прихватывал с собой товарищей, после чего разгоралась потасовка между ними и мальчиками другой половины. У нас нет ни возможности, ни необходимости анализировать здесь все многообразие подобных обычаев.

Рассмотрим коротко институт экзогамии половин, в соответствии с которым каждый брак, при соблюдения правила, заключается между мужчиной и женщиной, принадлежащими к противоположным половинам. Существуют бесчисленные обычаи, показывающие, что во многих примитивных обществах взятие женщины в жены символически представляется как акт враждебности в отношении ее семьи или группы. Каждому антропологу знаком обычай, когда разыгрывается целое представление, будто невесту похищают или отбирают у ее родни силой. Первую коллекцию примеров этого обычая собрал Макленнан. Он интерпретировал их исторически, как пережитки ранних стадий развития человеческого общества, для которых было характерно такое положение дел, когда единственным способом добыть жену было похищение или пленение женщины из соседнего племени.

Красочный пример такого обычая представляют нам жители Маркизских островов. Когда назначено бракосочетание, родственники жениха берут с собой подарки, предназначенные для родни невесты, и отправляются к ее дому. По дороге они попадают в засаду и подвергаются нападению невестиных родственников, которые силой захватывают все, что те с собой везут. Первый акт насилия исходит от родственников невесты. Согласно полинезийскому принципу уту, все пострадавшие при нападении наделены правом отомстить нанесением ответного ущерба. Родственники жениха, пользуясь этим правом, забирают невесту. Никакой другой пример не мог бы лучше прояснить тот факт, что эти обычные действия символичны по характеру.

В связи с социальной структурой значение символического подтекста этих обычаев должно быть очевидно. Солидарность группы требует, чтобы потеря одного из ее членов признавалась для нее ущербом. Следовательно, это должно получить какое-то выражение. Взятие женщины в жены представляется в некотором смысле актом враждебности против ее рода. Именно это имеется в виду, когда гусии в Восточной Африке говорят: «Те, на ком мы женимся, — это те, с кем мы сражаемся».

Именно в таком ключе мы должны интерпретировать обычай брака по обмену. Группа или род, к которым принадлежит женщина, теряют ее, когда она выходит замуж. Если ее родственники получают взамен женщину, которая становится женой одного из них, то они таким образом компенсируют потерю. В племенах австралийских аборигенов этот обычай, за редкими исключениями, таков, что мужчина, который берет в жены женщину, должен отдать в обмен за нее свою сестру. В проживающем на юге Австралии племени яралде, в котором отсутствовала система половин, в случае, когда мужчина женился на женщине из другого локального клана, от его клана ожидалось предоставление жены для кого-либо из членов клана, из которого была забрана невеста. В противном случае брак считался нестандартным, неправильным и, можно даже сказать, незаконным. О племенах, живущих в восточной части Виктории (Джиппсленд) сообщалось, что брак по обмену считался в них единственно подходящей формой брака. В системе экзогамных половин брак по обмену находит свое обобщенное выражение, ибо здесь каждый брак представляет собой лишь звено в перманентном процессе, в ходе которого мужчины одной половины берут себе жен из другой.

Сравнительное исследование показывает, что во многих примитивных обществах отношение, устанавливаемое между двумя группами родственников заключением бра