Действующие лица. Появление этой драмы на сцене вызвало неслыханное распоряжение министра.

КОРОЛЬ ЗАБАВЛЯЕТСЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Появление этой драмы на сцене вызвало неслыханное
распоряжение министра.

На следующий день после первого представления
автор получил от г-на Жулена де Ла-Саль, директора
Французской Комедии, следующую записку, которую он
бережно сохраняет:

«Сейчас половина одиннадцатого, и я сию минуту по-
лучил приказ прекратить представления «Король заба-
вляется». Г-н Тейлор сообщает мне этот приказ министра.
23 ноября».

Сначала автор не поверил. Распоряжение министра
было до такой степени беззаконным, что казалось неве-
роятным.

В самом деле, хартия, названная «хартией-правдой»,
гласит: «Французы имеют право публиковать...» За-
метьте, что в тексте не сказано только «право печатать»,
но в самом широком смысле: «право публиковать». Но
ведь театр — лишь способ публикации, так же, как пресса,
гравюра и литография. Свобода театра подразумевается,
следовательно, в хартии наряду со всеми остальными
формами свободы мысли. Основной государственный за-
кон прибавляет: «Цензура никогда не будет восстано-
влена». Но в тексте не сказано: «цензура газет, цензура
книг», а сказано: «цензура», цензура вообще, всякая цен-
зура, как цензура произведений для печати, так и цензура
театра. Следовательно, театр не может впредь законным
образом подвергаться цензуре.

В другом месте хартии сказано: «Конфискации отме-
няются». Но изъятие пьесы из репертуара после предста-
вления — не только чудовищный акт цензуры и произ-
вола, это подлинная конфискация, это ограбление театра
и автора.

И наконец, чтобы все было четко и ясно, чтобы четыре
или пять великих социальных принципов, отлитых из
бронзы французской революцией, оставались в непри-
косновенности на своих гранитных пьедесталах, чтобы
нельзя было исподтишка урезывать основные права всех
французов старым, иззубренным оружием, которое, чи-
слом в сорок тысяч статей, разъедается ржавчиной и
гниет без употребления в арсенале наших законов, хартия
в своей заключительной статье прямо отменяет все, что в
прежних законах противоречит ее букве и духу.

Это бесспорно. Изъятие пьесы по распоряжению ми-
нистра есть посягательство на свободу при помощи цен-
зуры, на собственность при помощи конфискации. Все
наше публичное право восстает против подобного насилия.

Автор не мог поверить такому проявлению наглости и
безрассудства; он поспешил в театр. Там ему со всех сто-
рон подтвердили это распоряжение. Министр действи-
тельно отдал своею властью, по божественному праву
министра, этот приказ. Министр не обязан был приводить
доводы. Министр отнял у автора его пьесу, отнял его
право, отнял его собственность. Оставалось только заклю-
чить его, поэта, в Бастилию.

Повторяем, в наше время, когда подобное распоряже-
ние неожиданно преграждает вам путь и хватает вас за
шиворот, первое, что вы испытываете, это чувство глубо-
кого удивления. Множество вопросов встает мгновенно
в вашем уме: «Где же закон? Где же право? Могут ли
совершаться такие вещи? Было ли в самом деле то, что
называется июльской революцией? Ясно, что мы уже
больше не в Париже, — в каком же веке мы живем?»

Изумленный и растерянный, театр Французской Ко-
медии попытался предпринять кое-какие шаги, чтобы до-
биться у министра отмены этого необычайного постано-
вления. Но все его хлопоты были напрасны. Диван — я
оговорился — совет министров собрался днем. Двадцать
третьего числа это был только приказ министра, двадцать
четвертого он стал приказом министерства. Двадцать тре-

тьего пьеса была запрещена только временно, двадцать
четвертого — окончательно. Театру было даже приказано
снять со своей афиши эти два устрашающие слова: «Ко-
роль забавляется». Сверх того, ему было приказано,
этому злосчастному театру Французской Комедии, не жа-
ловаться и молчать. Быть может, было бы красиво, честно
и благородно сопротивляться такому азиатскому деспо-
тизму. Но театры не осмеливаются. Боязнь лишиться
своей привилегии делает их невольниками и верноподдан-
ными, которыми можно командовать и помыкать как
угодно, делает их евнухами и немыми рабами.

Автор остался и вынужден был остаться непричастным
к этим хлопотам театра. Он, поэт, не зависит ни от какого
министра. Эти просьбы и ходатайства, быть может, с
точки зрения чисто денежной, подсказывались его интере-
сами, но их воспрещал ему долг свободного писателя.
Просить пощады у власти — значит признавать ее. Сво-
бода и собственность не выпрашиваются в передних.
Право нельзя рассматривать как милость. О милости —
взывайте к министру! О праве — взывайте к стране!

Поэтому автор обращается к стране. У него есть два
пути добиться правосудия — общественное мнение и госу-
дарственный суд. Он избирает оба.

Пред лицом общественного мнения процесс состоялся
и был выигран. Автор должен во всеуслышание поблаго-
дарить здесь всех серьезных и независимых лиц, причаст-
ных к литературе и искусству, выказавших ему в данном
случае столько сочувствия и столько сердечности. Он за-
ранее рассчитывал на их поддержку. Он знает, что, когда
дело коснется борьбы за свободу мысли и разума, он пой-
дет в бой не один.

Власть — отметим это здесь мимоходом — питала
основанную на весьма низком расчете надежду на то, что
найдет в этом деле союзников даже среди оппозиции,
использовав литературные страсти, уже давно бушующие
вокруг автора. Она думала, что литературная вражда
устойчивее вражды политической, ибо считала, что корни
первой заложены в человеческих самолюбиях, а корни
второй — только в интересах. Власть ошиблась. Ее грубое
вмешательство возмутило честных людей всех направле-
ний в искусстве. К автору присоединились, чтобы высту-
пить против самовластия и несправедливости, как раз те,

кто сильнее всего нападал на него накануне. Если чья-
либо закоренелая вражда случайно и оказалась слишком
прочной, то эти лица раскаиваются теперь в том, что ока-
зали власти минутное содействие. Все порядочные и
уважаемые люди из числа врагов автора протянули ему
руку, с тем, быть может, чтобы снова возобновить лите-
ратурную борьбу, когда окончится борьба политическая.
Во Франции у того, кто подвергается гонениям, нет дру-
гих врагов, кроме самого гонителя.

Если теперь, установив, что распоряжение министра
позорно, возмутительно и противозаконно, мы на минуту
снизойдем до обсуждения его по существу и постараемся
выяснить, какие причины, по всей вероятности, вызвали
это происшествие, то прежде всего встанет такой во-
прос, — и нет человека, который не задавал бы его себе:
«Каков мог быть мотив подобной меры?»

Приходится откровенно сказать, — ибо это действи-
тельно так, и если будущее займется когда-нибудь на-
шими маленькими людьми и мелкими делами, это ока-
жется весьма любопытной подробностью данного любо-
пытного случая, — что наши цензурных дел мастера,
кажется, почувствовали свою нравственность оскорблен-
ною пьесой «Король забавляется»; она возмутила цело-
мудрие жандармов, отряд бригадира Леото был в театре
и нашел ее непристойной, блюстители нравственности
прикрыли свои лица, господин Видок покраснел. Словом,
лозунг, который цензура дала полиции и который уже не-
сколько дней бормочут вокруг нас, таков: «Дело в том,
что пьеса эта безнравственна». Осторожнее, господа! По-
молчали бы вы лучше на этот счет!

Объяснимся все же: не с полицией — полиции я, как
человек порядочный, запрещаю рассуждать об этих ве-
щах, — а с немногими почтенными и добросовестными
лицами, которые, поверив чужим словам или побывав на
спектакле, но не разобравшись в нем, необдуманно повто-
ряют это мнение, хотя для опровержения его, быть мо-
жет, было бы достаточно одного только имени обвиняе-
мого поэта. Драма теперь напечатана. Если вы не
присутствовали на спектакле, прочтите ее. Если вы были
там, все же прочтите. Вспомните, что этот спектакль был
не столько спектаклем, сколько битвой, вроде битвы при
Монлери (да простят нам это немного тщеславное сравне-

ние), где обе стороны, и парижане и бургундцы, утвер-
ждали, что они «сцапали победу», как говорит Матье.

Моя пьеса безнравственна? Вы это находите? Безнрав-
ственна по содержанию? Вот ее содержание. Трибуле —
урод, Трибуле — немощен, Трибуле — придворный шут:
тройное несчастье, которое его озлобило. Трибуле ненави-
дит короля за то, что он король, вельмож — за то, что они
вельможи, людей — за то, что не у всех у них горб на
спине. Его единственное развлечение — беспрерывно
сталкивать вельмож с королем, ломая более слабого о
более сильного. Он развращает короля, портит его, раз-
жигает в нем низменные чувства; он толкает его к тира-
нии, к невежеству, к пороку; он натравливает его на все
дворянские семьи, беспрестанно подстрекая к тому, чтобы
соблазнить чью-нибудь жену, похитить чью-нибудь сестру,
обесчестить чью-нибудь дочь. Король — лишь паяц в руках
Трибуле, всемогущий паяц, разбивающий все жизни, и
шут дергает его за ниточку. Однажды в разгар придвор-
ного празднества, в ту самую минуту, когда Трибуле под-
бивает короля похитить жену де Коссе, Сен-Валье вры-
вается к королю и бурно укоряет его за то, что он
обесчестил Диану де Пуатье. Трибуле высмеивает и
оскорбляет этого отца, у которого король отнял дочь. Отец
поднимает руку и проклинает Трибуле. На этом основана
вся пьеса. Истинный сюжет драмы — проклятие Сен-
Валье. Слушайте дальше. Начинается второй акт. На кого
пало это проклятие? На королевского шута Трибуле? Нет.
На Трибуле-человека, на отца, у которого есть сердце, у
которого есть дочь. У Трибуле есть дочь, в этом заклю-
чается все. У Трибуле нет никого на свете, кроме дочери,
он скрывает ее от всех в безлюдном квартале, в уединен-
ном доме. Чем шире он распространяет по городу заразу
порока и разврата, тем старательнее держит взаперти и
в уединении свою дочь. Он воспитывает свое дитя в невин-
ности, в вере и в целомудрии. Больше всего он боится,
чтобы она не совратилась, ибо он, человек злой, хорошо
знает, какие страдания это влечет за собой. Так вот, про-
клятие старика обрушится на единственное существо в
мире, которое дорого Трибуле, — на его дочь. Тот самый
король, которого Трибуле подстрекает к похищению жен-
щины, похитит у него дочь. Провидение поразит шута
точно таким же способом, каким оно поразило Сен-Валье.

А затем, так как дочь обесчещена и погибла, Трибуле рас-
ставит королю сети, чтобы отомстить за нее, но в эти сети
попадет его дочь. Итак, у Трибуле два воспитанника —
король и дочь, — король, которого он обучает пороку, и
дочь, которую он растит для добродетели. Король погубит
дочь. Трибуле хочет похитить для короля госпожу де Кос-
ее — и похищает свою дочь. Он хочет убить короля, желая
отомстить за дочь, — и убивает ее. Возмездие не останав-
ливается на полпути; проклятие отца Дианы свершается
над отцом Бланш.

Не нам, конечно, решать, драматична ли эта идея, но
несомненно, что она моральна.

В основе одной из пьес автора лежит рок. В основе
этой пьесы — провидение.

Мы еще раз подчеркиваем, что обсуждаем здесь пьесу
не с полицией, — мы не оказываем ей такой чести, — но с
той частью публики, которой это обсуждение может пока-
заться необходимым. Пойдем дальше.

Если это произведение нравственно по замыслу, то не
безнравственно ли оно по выполнению? Вопрос, постав-
ленный таким образом, по-видимому, сам себя упраздняет;
но все же займемся им. Очевидно, нет ничего безнрав-
ственного ни в первом, ни во втором акте. Может быть,
вас шокирует ситуация третьего? Прочтите этот третий
акт и скажите чистосердечно: разве он не производит глу-
боко целомудренного, добродетельного и пристойного впе-
чатления?

Или вы имеете в виду четвертый акт? Но с каких это
пор королю больше не разрешается ухаживать на сцене
за служанкой гостиницы? Это даже не ново ни в театре,
ни в истории. Больше того: история нам разрешила пока-
зать вам Франциска I пьянствующим в трущобах улицы
Пеликана. Показать короля в публичном доме было бы
тоже не ново. Греческий театр, театр классический, делал
это, и Шекспир, театр романтический, делал это тоже. Так
вот: автор данной драмы этого не сделал! Ему известно
все, что писали о доме Сальтабадиля. Но зачем приписы-
вать ему то, чего он не говорил? Зачем утверждать, будто
он переступил границу, от которой зависит все в подобном
случае, тогда как он вовсе ее не переступил? В этой цы-
ганке Магелоне, которую так оклеветали, не больше бес-
стыдства, чем в любой из Лизет и Мартон старинного

театра. Лачуга Сальтабадиля — постоялый двор, та-
верна, кабачок «Сосновая шишка», подозрительная хар-
чевня, разбойничий притон — все, что вам угодно, но не
публичный дом. Это страшное место, зловещее, отврати-
тельное, ужасное, — но не место разврата.

Остаются, таким образом, лишь некоторые особенно-
сти слога. Прочтите.

Автор согласен признать судьями суровой чистоты его
речи тех самых лиц, которых возмущают отец Офелии и
кормилица Джульетты, Бомарше и Реньяр, «Школа жен»
и «Амфитрион», Данден и Сганарель, особенно же глав-
ная сцена «Тартюфа» — того «Тартюфа», который в свое
время также подвергся обвинению в безнравственности! Но
там, где было необходимо быть откровенным, автор счел
себя обязанным сделать это на свой страх и риск, всегда,
однако, оставаясь серьезным и соблюдая чувство меры. Он
хочет, чтобы искусство было целомудренно, а не чопорно.

Так вот она, эта пьеса, против которой министерство
старается вызвать столько предубеждений! Вот она, эта
безнравственность, эта непристойность, обнаженная до
конца. Какая глупость! У власти были свои тайные при-
чины, — мы их сейчас укажем, — чтобы возбудить против
пьесы «Король забавляется» как можно больше предрас-
судков. Ей очень хотелось, чтобы публика задушила в

конце концов эту пьесу за мнимую вину, не выслушав ее
оправданий, как Отелло душит Дездемону. Honest lago!

Но поскольку оказалось, что Отелло не задушил Дез-
демону, Яго снял маску и сам принялся за дело. На сле-
дующий день после спектакля пьеса была запрещена при-
казом.

Поистине, если бы мы согласились хотя бы на минуту
поверить в эту нелепейшую выдумку, будто в данном слу-
чае наших повелителей волнует забота об общественной
нравственности и что, возмущенные распущенностью, в
которую впали за последние два года некоторые театры,
они решили, потеряв терпение, показать наконец, вопреки
всем правам и законам, пример строгости на каком-ни-
будь произведении и писателе, — поистине мы должны
были бы признать выбор произведения весьма странным,
но не менее странным и выбор писателя. В самом деле,
что это за человек, на которого обрушились наши близо-
рукие власти? Это писатель такого свойства, что если и
дозволительно сомневаться в его таланте, то уж нрав-
ственный его облик ни у кого не вызывает сомнений. Это
человек порядочный, нравственность которого испытана,
засвидетельствована и всем известна, — случай в наше
время редкий и заслуживающий уважения. Это поэт, ко-
торый первый возмутился бы такой распущенностью теат-
ров и восстал бы против нее; поэт, который полтора года
тому назад, когда разнесся слух, что театральная инкви-
зиция будет незаконно восстановлена, лично, вместе с
еще несколькими драматургами, отправился к министру
и предупредил его, что следует воздержаться от введения
подобной меры, и при этом настойчиво требовал репрес-
сивного закона против эксцессов театра, протестуя вместе
с тем в резких словах — министр, наверное, не забыл их —
против цензуры. Это художник, преданный искусству, ни-
когда жалкими способами не домогавшийся успеха, при-
выкший всю жизнь смотреть публике прямо и открыто в
лицо. Это человек чистосердечный и умеренный, уже не
раз вступавший в бой за всякую свободу и против всякого
произвола, отвергший в 1829 году, в последний год Рестав-
рации, все, что предлагало ему тогдашнее правительство
в возмещение убытков от запрета, наложенного на «Ма-

рьон Делорм»; человек, вопреки всем побуждениям своих
материальных интересов не разрешивший годом позже, в
1830 году, когда свершилась июльская революция, поста-
вить на сцене эту самую «Марьон Делорм», поскольку
она могла дать повод к нападкам на низвергнутого ко-
роля, который запретил ее, и к оскорблениям по его адре-
су, — поведение вполне понятное и какого придерживался
бы на месте автора всякий честный человек, но которое,
пожалуй, должно было сделать его впредь неприкосно-
венным для всякой цензуры. Объясняя причины своего
поведения в данном случае, он писал в августе 1831 года
следующее:

«Успехи нарочитого скандала и политических намеков,
признаться, не улыбаются автору. Эти успехи немногого
стоят и бывают непродолжительны... К тому же именно
теперь, когда нет больше цензуры, авторы должны сами
быть своими цензорами, честными, строгими и вниматель-
ными. Тогда они будут высоко держать знамя искусства.
Когда располагаешь полной свободой, надо соблюдать во
всем меру».

Сделайте вывод сами. С одной стороны — перед вами
человек и его произведение; с другой — министерство и
его действия.

Теперь, когда мнимая безнравственность этой драмы
опровергнута до конца, теперь, когда все нагромождение
негодных и постыдных доводов рухнуло, попираемое
нами, пора, казалось бы, назвать истинный мотив этого
мероприятия, закулисный, придворный, секретный мотив,
мотив, которого не говорят, мотив, в котором не решаются
сами себе признаться, мотив, который так ловко был
утаен под вымышленным предлогом. Этот мотив уже про-
сочился в публику, и публика верно его угадала. Мы
больше о нем ничего не скажем. То, что мы показываем
нашим противникам пример вежливости и воздержанно-
сти, быть может, служит в нашу пользу. Это не плохо,
когда частное лицо дает правительству урок достоинства
и благоразумия, когда гонимый дает его гонителю. К тому
же мы не из тех, кто думает исцелить свою рану, растрав-
ляя больное место другого. К сожалению, это правда, что
в третьем акте пьесы есть строка, в которой неуклюжая

проницательность близких ко двору лиц обнаружила на-
мек (скажите на милость, намек!). Его не замечали до
тех пор ни публика, ни сам автор; но, раскрытый таким
образом, он превратился в самое жестокое и кровное
оскорбление. К сожалению, это правда, что данной строки
было достаточно, чтобы смущенной афише Французской
Комедии было приказано ни разу не являть больше любо-
пытствующему взору публики короткую бунтарскую
фразу: «Король забавляется». Мы не будем приводить
здесь эту строку, своего рода каленое железо; мы не ука-
жем ее даже в другом месте, разве только в самом край-
нем случае и если нас достаточно неосторожно поставят
в такое положение, что у нас не останется иного способа
самозащиты. Мы не будем воскрешать старых историче-
ских скандалов. Насколько возможно будет, мы избавим
высокопоставленное лицо от последствий этого легкомыс-
ленного поступка придворных угодников. Даже против
короля можно вести великодушную войну. Только такую
мы намерены вести. Но пусть сильные мира сего пораз-
мыслят над тем, как неудобно иметь другом медведя, не
умеющего уничтожать иначе, как только булыжником
цензуры, неуловимые намеки, которые случайно садятся
им на лицо.

Мы даже не уверены в том, что не проявим в нашей
борьбе некоторой снисходительности к самому министер-
ству. Все это, сказать по правде, внушает большую жа-
лость. Июльское правительство еще совсем недавно появи-
лось на свет, ему всего тридцать три месяца, оно еще в ко-
лыбели, у него бывают легкие вспышки детской ярости.
Заслуживает ли оно, чтобы против него расточали много
возмужалого гнева? Когда оно подрастет, мы посмотрим.

Однако если на минуту взглянуть на этот вопрос
только с личной точки зрения, то, быть может, автор
больше, чем кто бы то ни было, страдает от цензурной
конфискации, о которой идет речь. В самом деле, за те
четырнадцать лет, что он пишет, у него не было ни одного
произведения, которое не удостоилось бы при своем вы-
ходе в свет тягостной чести быть избранным в качестве
поля битвы и не исчезло бы сразу на более или менее про-
должительное время в пыли, дыму и грохоте сражения.
Поэтому, когда пьеса автора впервые ставится на сцене,
самое важное для него, раз он не может надеяться на

тишину в зрительном зале на первом спектакле, — ряд по-
следовательных представлений. Если случается, что в пер-
вый день его голос покрывается шумом, что его мысль
остается непонятой, последующие дни могут исправить
первый. Первое представление «Эрнани» вызвало бурю
в зрительном зале, но «Эрнани» прошел пятьдесят три
раза. Первое представление «Марьон Делорм» вызвало
бурю в зрительном зале, но драма «Марьон Делорм» про-
шла шестьдесят один раз. «Король забавляется» вызвал
такую же бурю. Вследствие вмешательства министерства
он прошел всего один раз. Автору, несомненно, причинили
большой ущерб. Кто вернет ему, в неприкосновенном и
первоначальном виде, этот третий опыт, имеющий для него
такое большое значение? Кто ему скажет, что последовало
бы за этим первым представлением? Кто вернет ему пуб-
лику второго спектакля, публику обычно беспристрастную,,
где нет ни друзей, ни врагов, публику, которая поучает
поэта, поучаясь у него?

Переживаемый нами сейчас переходный политический
момент весьма любопытен. Это одно из тех мгновений об-
щей усталости, когда в обществе, даже наиболее проник-
нутом идеями независимости и свободы, возможны все
проявления деспотизма. Франция быстро шагала вперед
в июле 1830 года; она проделала три изрядных дневных
перехода; она проделала три больших этапа на поприще
цивилизации и прогресса. Сейчас многие выбились из сил,
многие просят сделать привал. Хотят остановить отваж-
ные умы, которые не утомились и продолжают итти
дальше. Хотят подождать замешкавшихся, которые оста-
лись позади, и дать им время нагнать остальных. Отсюда
проистекает странная боязнь всего, что движется вперед,
всего, что шевелится, что вслух рассуждает и мыслит.
Причудливая ситуация, которую легко понять, но трудно
определить. Это — все те, кто боится великих идей. Это —
союз тех, чьим интересам грозит поступательное движе-
ние теорий. Это — торговля, которая пугается философ-
ских систем; это — купец, который желает продавать;
это — улица, которая внушает страх прилавку; это — во-
оруженная лавочка, которая обороняется.

На наш взгляд, правительство злоупотребляет этой
наклонностью к отдыху и боязнью новых революций. Оно
дошло до мелочной тирании. Оно приносит вред и себе и

нам. Если оно думает, что в умах царит теперь равноду-
шие к идеям свободы, то оно ошибается. Есть только уста-
лость. У него строго потребуют когда-нибудь отчета во
всех противозаконных действиях, которые с некоторых
пор всё учащаются. Какой огромный путь заставило оно
нас проделать! Два года тому назад можно было опа-
саться за порядок, а теперь приходится дрожать за сво-
боду. Вопросы свободомыслия, разума и искусства само-
державно разрешаются визирями короля баррикад.
Весьма прискорбно видеть, как заканчивается июльская
революция, mulier formosa superne.

Конечно, если исходить из незначительности произве-
дения и автора, о которых здесь идет речь, постигшее их
мероприятие министерства — пустяк, всего лишь неприят-
ный маленький государственный переворот в литературе,
единственное достоинство которого заключается в том, что
он не очень выделяется в коллекции беззаконных дей-
ствий, продолжением которых он служит. Но если посмо-
треть на дело шире, то станет ясно, что речь идет не
только о драме и поэте, но что здесь затронуты, как мы
уже отметили вначале, свобода и собственность в целом.
Это великие и важные вещи; и хотя автор не может
прямо привлечь к ответственности министерство, укрыв-
шееся за непризнанием ответственности совета министров
по суду, и вынужден начать это важное дело предъявле-
нием простого гражданского иска к театру Французской
Комедии, он надеется, что его процесс явится в глазах
всех значительным процессом в тот день, когда он пред-
станет перед коммерческим судом, имея по правую руку
свободу, а по левую собственность. Он выступит сам, если
это понадобится, в защиту независимости своего искус-
ства. Он будет упорно отстаивать свое право — с достоин-
ством и с простотою, не выказывая злобы против отдель-
ных личностей, но не выказывая и страха. Он рассчиты-
вает на всеобщее содействие, на искреннюю и дружескую
поддержку прессы, на справедливость общественного мне-
ния, на беспристрастие суда. Его ждет успех, он в этом
уверен. Осадное положение будет снято в литературной
столице, так же как и в столице политической.

Когда это совершится, когда он вернется, принеся с
собой нетронутой, неприкосновенной и нерушимой свою
свободу поэта и гражданина, он снова мирно возобновит
дело своей жизни, от которого его насильно отрывают и
которое ему хотелось бы не покидать ни на одно мгнове-
ние. Он должен выполнить свою задачу, он это знает, и
ничто не в силах отвлечь его. Сейчас ему выпадает на
долю политическая роль; он ее не домогался, но он согла-
сен принять ее. Притесняющая нас власть, право же, мало
выиграет от того, что мы, люди искусства, оставим наш
добросовестный, спокойный, важный, чистосердечный
труд, наши священные обязанности по отношению к про-
шлому и будущему, и, исполненные негодования, чувства.
обиды и суровости, присоединимся к непочтительной и
насмешливой толпе зрителей, уже пятнадцать лет прово-
жающей шиканьем и свистом кучку жалких политических
пачкунов, которые думают, будто они создают обще-
ственный строй тем, что ежедневно с большим трудом,
обливаясь потом и задыхаясь, перетаскивают груды зако-
нопроектов из Тюильри в Бурбонский дворец и из Бур-
бонского дворца в Люксембургский!

30 ноября 1832

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Король Франциск Первый.

Т р и б у л е.

Бланш.

Де Сен-Валье.

Сальтабадиль.

Магелона.

Клеман Map о.

Де Пьенн.

Д е Горд.

Де Пардальян.

Д е Б р и о н.

Де Моншеню.

Де Монморанси.

Д е Косее.

Де Латур-Ландри.

Д е В и к.

Госпожа де Косее.

Тетушка Берарда.

Дворянин из свиты королевы.

Лакей короля.

Врач.

Вельможи, пажи, простонародье.

Париж. — 152...