Часть 14

Пыльные чердаки, пожранные сыростью, и обжитые невесть кем подвалы.
Теперь вот склад, самый обыкновенный, квадратов на сто продовольственный склад возле открытого рынка. Воняет рыбой, протухшим мясом, кислятиной и ещё хрен его знает чем. Просто идеальное место для того, чтобы переждать ночь.
А что? Может, ну его, этот панельный дом и тесную клетку в пятиэтажке? Судя по тематической подборке мест, где я вынужден тусоваться, самое время переезжать в мусорный бак. Ну, или сразу в склеп, между делом закупившись самым симпатичным гробиком. Куда мне ещё теперь? Злобные твари на то и твари…
Вспоминаю не первый десяток раз за вечер и не первый раз морщусь. Обида, сметённые со стола сознания последние крошки карамельного «а вдруг», приличная куча разочарований, метаний и банального страха. Страха, что как только ты найдёшь меня, открутишь голову вовсе не фигурально.
Теперь не сомневаюсь. Не приходится.
Но всё-таки может быть…
Нет. Никаких «может быть». Ни крошки.
Слишком уж уродливо оказалось твоё лицо на самом деле. Не то, которое идеальная восковая маска, а то истинное – морда самой настоящей твари. Безжалостной и равнодушной. Даже не как у Стокера… Ты не способен испытывать что-либо, отличное от чувства голода.
Теперь уверен.
Никаких тебе страстей, вожделения или, упаси сотона, любви.
Кривит от последней мысли.
Чересчур абсурдно. И горько, нельзя не признать. Как и то, что меньше всего на свете я хотел бы встретиться с тобой ещё раз. Свалить бы стопом, скажем, в Южную Америку и никогда больше не пялиться на твою бледную рожу. Возможно, если бы не Оксана, у меня даже хватило бы смелости.
Ксана, Ксана… Если бы только ты не утащила «это» к себе домой, если бы только я не поспорил с сисястой дурой… Сидели бы сейчас себе с попкорном в кинотеатре, пырили новый ужастик про вампиров и ржали бы, как две укуренные твари. «Нереалистично… Клыки бутафорские… А тут крови перелили. И вообще – их не бывает. Не бывает кровососов, я тебе говорю! Чо как маленькая-то? Тёткам в твоём возрасте неприлично верить в вампиров и идеальных мужиков».
Не бывает… Если бы не было, тогда бы сейчас на моих коленках не спал состарившийся за долгие столетия ребёнок, и нам обоим не пришлось бы пережидать остаток ночи, ныкаясь от его старшего брата.
Что ты со мной сделаешь, когда найдёшь? Не «если» – «когда»… Не так уж и важно, наверное, если перед этим я успею помочь сестре.
Неосознанно, скорее потому что на коленки давит тяжестью, тянусь ладонью вниз и осторожно касаюсь капюшона. Даже сейчас в полумраке он не снимает своих тряпок, тщательно прячет даже кончики пальцев. Прижимается ко мне, утыкается в живот, свернувшись в комок, как зверёныш, прямо на грязном дощатом полу. Жалость жрёт меня большой ложкой всё то время, что мы здесь, и я то и дело прикасаюсь к нему, тихонько глажу по плечам и затылку. Не знаю зачем, просто повинуясь порыву. Раз за разом.
– Сколько тебе? – спрашиваю негромко, скорее, просто обводя звуки губами, но почти выключив звук.
И так услышит, я уже знаю. Как и знаю, что он только делает вид, что спит. Притворяется, чтобы взять временную передышку.
– Человеческих лет?
– Нет. Было, когда… – запинаюсь, не знаю даже, как заставить себя выплюнуть это, – Когда он укусил тебя?
Капюшон сопит, думает и, кажется, даже что-то подсчитывает кончиком высунувшегося указательного пальца, выводя на моей коленке то ли цифры, то ли просто закорючки.
– Исполнилось четырнадцать. А потом – пуф, и всё закончилось. Физически я не вырос ни на сантиметр. Да и не только я. Все, кто был укушен, не столько обращаются, сколько деформируются. Быстрее, медленнее… Всегда.
И есть ещё кое-что, что заставляет меня буквально проникнуться дежавю.
– Я не знаю твоего имени.
Тонкая ручка высовывается из широченного рукава и тянется ко мне для рукопожатия. Хихикает даже. Совсем ребёнок.
– Хедвин.
– Странно звучит для наших широт, – тихонько улыбаюсь и легонько сжимаю протянутые пальцы, отмечая, что на ощупь они словно из папье-маше вылеплены. Страшно сжимать, страшно услышать хруст.
И тут же, рядом – воспоминания. Максимилиан, который вытер этим хрупким существом несколько стен.
Должно быть, всё дело в регенерации, иначе бы он никогда не поднялся на ноги. Я бы уже не поднялся.
– Как и для меня, Ярослав, – отвечает на мою реплику, а я, углубившись в свои мысли, и вовсе напрочь забыл, о чём мы разговаривали.
Точно. Его имя.
Имя… Отчего-то запоздало кажется, что у тебя явное раздвоение личности и прогрессирующая шизофрения, или же мне просто легче так думать. Легче потому что тогда я хоть как-то могу оправдать себя.
Макс и Максимилиан. Две совершенно разные личности. Обе холодные, почти лишенные эмоций, но разве мог тот Макс, который так отчаянно цеплялся за меня, который целовал меня, ни разу не подумав о принуждении, оказаться чёрствой тварью? Подумать только… Я даже называл его своим. На задворках сознания, где-то глубоко в мыслях, но всё же я считал его своим. А после… После – звучное «пфф»… И очухавшаяся дворняга вспомнила о том, что она вообще-то волк. Хищный, жрущий слабых зверь.
И именно сейчас, после всего, я понимаю, что послужило тем переломным моментом, выпустившим твою истинную суть.
Те фото из склепа. Ты всё никак не мог вспомнить, что искал. Не мог, а я, идиот, был готов сделать, что угодно, лишь бы помочь хоть чем-то. На задних лапках ходил и радостно подставлял шею. И если бы только шею…
– Он не всегда был таким, – вот снова; неужели, эти двое действительно читают мои мысли?
Вопросительно киваю и молча ожидаю ответа. Он и так хочет рассказать, к чему что-то спрашивать.
– Не всегда был чёрствым. Грубоватым, циничным, но человечным в общепринятом смысле. Но с годами, с каждым новым днём – всё холоднее и холоднее… Люди сторонились Максимилиана, и я не мог их осуждать за это. Но до двадцати пяти он не пил человеческой крови. Всё проклятые татуировки… Как только последняя была закончена, он окончательно утратил себя, взбесился. Собственная никчёмность буквально жрала его, а ещё эти символы, прямым укором. Они никогда не дадут ему забыть, кто он есть на самом деле. И это всё ещё бесит его, да?
А я могу только уставиться в одну точку да разглядывать защёлку на деревянном ящике, не могу заставить себя даже моргнуть. Перед глазами перепачканный кровью кафель и Макс со своим «Убери это» снова.
Убери… Я мог бы его вытащить. Мог бы!
И тот укус… Оксана сама сказала, что спровоцировала его, подсыпав изрядную дозу ферментов или какой бы то ни было гадости. Что если он действительно не хотел? Что если есть что-то, что упорно тащит его в тень? Что злит его и причиняет боль? Что является первопричиной всего этого дерьма?
– Как он укусил тебя?
– А я всё ждал, когда же спросишь… Мне было четырнадцать, и моя жизнь только начиналась. Единственное, что омрачало мои конфетные представления и радужные мечты, это старший брат-изгой. Понимаешь? Максимилиана никто никогда не любил. Сейчас я понимаю, что в этом и была фатальная ошибка. Но тогда… Что может понимать неразумный подросток? Мы часто ссорились, он же был… мирный. Большая тварь на толстенной цепи, и тогда я не боялся совать башку в его пасть. «Лучше бы ты не рождался!» И всё – спусковой механизм сработал. Ему просто сорвало крышу, и он вырвал у меня кусок из шеи, а после свернул её. Но, как видишь, процесс уже был необратим. Когда я очнулся, меня тут же утащили к старой ведьме, а его и след простыл. Теперь понимаешь, как я виноват? Я открыл клетку и выпустил тварь, но понял это, только когда… повзрослел.
Молчу. Молчу и с мазохистским удовольствием упиваюсь просто литрами жалости. К ним обоим. К жертве и палачу. И даже не знаю, кто из них жертва в итоге…
– Почему он не сказал, что лекарство есть? Почему?
– О, тогда бы всё было по-другому, да? Между вами.
– Может, и так. Почему он не сказал?
Ты же знаешь. Уверен, что ты и это знаешь. Должен догадываться, что за тараканы бегают в башке твоего прибитого лопатой брата.
– Потому что пока есть она, ты не можешь принадлежать ему в полной мере. Не можешь быть только его. У Максимилиана никогда не было чего-то действительно своего, чего-то, что он мог бы назвать только своим.
– Но это же… бред. Она моя сестра, как я могу быть её?
– Любишь её? – киваю, – А значит, не можешь отдать себя Максу. Он никогда и ничем не делился. Ему было не с кем делиться, помнишь?
Нечего мне на это ответить. Нечего…
Я не знаю. Совсем запутался. Слишком всё… двусмысленно. Настолько двусмысленно, что сейчас я как никогда боюсь оступиться и принять неверное решение.
Но потом… Сейчас не это важно. Не это сейчас имеет первостепенное значение.
– А Оксана? Как ты можешь её вытащить?
– Не вытащить, а существенно замедлить падение. Веришь ты или нет, но всё дело если не в магии, то в ведовстве. У Максимилиана не было необходимости, а я вот научился лазить по кочкам, выискивая нужные мне травки… Но главное – полный отказ от человеческой крови. Ни капли. Тогда всё сработает, и болезнь отступит на долгие годы. Но вот физическое тело… Но мне простительно, верно? Всё-таки таскаю эту тушку почти восемьсот лет…
И хихикает, как кашляющий старичок. Нахожу его ладонь и сжимаю в своей. Отчего-то кажется, так сейчас надо… Замолкает на секунду, выдёргивает пальцы и тут же обнимает меня за пояс, прижимается ближе, макушкой снова уперевшись в живот. Непроизвольно дёргаюсь от такой хватки, но он тут же начинает меня торопливо успокаивать.
– Не бойся, я всего лишь хочу погреться. Ты же заметил: у нас, кровососов, хреновый теплообмен.
И ещё кое-что: раз уж ты не пьёшь человеческую кровь, тогда…
– А ты чем питаешься?
Урчит, как кот, недовольно ёрзает и отрицательно мотает головой.
– Не так важно. Тоже кровью, разумеется, но не человеческой. Не буду говорить чьей, просто это мерзко. Я и так далёк от привлекательности, не хочу вызывать ещё и отвращение.
– Ты не отвратительный.
– Ага, конечно… Посмотрим, что скажет твоя блондиночка-сестра, когда меня увидит…
Что скажет… Скажет, что Макс – редкостная тварь и сука, но отчего-то я сильно сомневаюсь, что моя сестра сможет испытывать отвращение к закутанному в тряпки человеческому ребёнку. Пусть постаревшему, изуродованному, но… Это же Оксана, которая сожрала кролика и вскрыла не одну подгнившую тушку. Что может вызвать у неё отвращение? Явно не этот мальчик.
– Зря ты всё же связался с Максом… Но если нам повезёт, то он не успеет очухаться и регенерировать до первых солнечных лучей и проторчит там до самого вечера. Тогда, возможно, мы снова сможем поиграть в прятки. Но я не знаю, сколько ещё протяну в этом теле, и это существенно всё осложняет.
Так просто говорит всё это, а я ком в горло протолкнуть не могу.
Осложняет… Всё и так сложно донельзя. Что делать Оксане, и куда теперь прятаться мне? Что если он найдёт её и заставит меня вернуться?
Сложно…
Всем нам надо сваливать. Сваливать так быстро, как только позволят короткие лапки. Решение очевидно и донельзя логично. В маленьком городке у мальчика и Оксаны нет шансов остаться незамеченными, а мне и вовсе не спрятаться, когда он знает мой запах и вкус… Вкус даже не крови – меня самого. Знает, где мой дом и где я бываю. Знает, как зовут моих родителей, и если я останусь здесь… Кто знает, что помешает ему навредить ещё и им?
Пресвятой апельсин, голова кругом… Одни сплошные налепленные «не знаю» и «что делать».
– Ты тоже поспи немного, пара часов ещё есть, – дёргает меня за рукав Хедвин.
Ну вот, опять, кажись, читает мои мысли. Жаль только, что наверняка я этого никогда не узнаю.
Послушно закрываю глаза и собираюсь ни о чём больше не думать. Только по нёбу отчего-то разливается гадкий желчный привкус.

***
Не так-то просто добраться до городской больницы, не вызывая подозрений у таксиста и простых смертных своим как минимум странным поведением. Но это-то ещё ладно… Куда сложнее не вызывать подозрений, если твой спутник – маленькое закутанное по самое не могу нечто, которое смотрит исключительно вниз и прячется от солнечных лучей в тени хиленькой занавески на окнах в старенькой иномарке. Хорошо хоть тонированная.
И на входе в больницу пришлось хорошенько пробежаться до вечно незапертых дверей морга, ибо кто гостеприимно распахнёт нам главный вход в шесть часов утра?
Отчего-то с первыми солнечными лучами ко мне вернулось и самообладание. Частично, конечно, храбрым зайчонком из мультика себя чувствую, но сейчас, когда светло, куда проще верить, что всё будет хорошо, и от ночного кошмара получится спрятаться под тонким пододеяльником.
Пусть так оно и будет… Пусть, пока мой кошмар не пришёл за мной лично.
Первый этаж, второй…
Полумрак в коридорах и совсем уж вечная ночь в лаборатории. Значит, Оксана всё ещё тут. Бегом со всех ног…
Решение есть! Всё будет хорошо!
– Ксан!
Буквально долетаю до нужной мне распахнутой двери, оставив Хедвина позади, и, уперевшись в косяк, чтобы затормозить, затыкаюсь на полуслове.
Потому что он, мать его, уже здесь.
Здесь, прямо за спиной моей сестры, которая просто сидит за столом и, не поднимая головы, разглядывает собственные сжатые в кулаки ладони.
Здесь… В той же изорванной одежде, с толстым слоем пыли на коже и багровой коркой на свежих, должно быть, не так давно закрывшихся ранах.
И глаза… Глаза пылают. Пылают, прожигая во мне сквозную дыру.
Физически чувствую, как задыхаюсь. Из-за боли, едкого дыма и ожога на лёгких.
«Беги…» – одними губами, оборачиваясь назад…
Беги…
И в ту же секунду отлетаю к противоположной стене.
Болью по позвоночнику вниз. Не встать, кажется, слишком едко обжигает поясницу и правое бедро.
Плитка треснула, крошкой обваливается прямо мне за шиворот, когда скатываюсь и оседаю на пол.
Не я нужен… Только отпихнул.
И в подтверждение моих мыслей – крик.
Снова. Как и прошедшей ночью, полный боли и ужаса вопль.
Я всё ещё не вижу ничего, круги пляшут, но прекрасно слышу всё это.
Слышу глухие удары, слышу, как крошится старое покрытие на стенах, слышу торопливый цокот женских каблуков.
Да не нужны ей будут скоро каблуки! Нельзя! Не допустить!
Пытаюсь подняться рывком, но у тупой боли, видимо, совершенно иные планы.
Кое-как, держась за стенку, а после – за Оксанкино плечо…
Молчит. И первое, что я вижу, когда наконец-то могу видеть, это её огромные голубые глаза, полные слёз.
– Прости… Он ещё вчера пришёл… Не могла позвонить…
Лепечет ещё что-то, но у меня в ушах стоит только визг единственного существа, которое может спасти её.
Отрываюсь от стены, упираясь ладонью в поясницу и, кажется, отвалившиеся почки, ковыляю в ту сторону коридора, где Максимилиан планомерно убивает своего младшего брата.
Новый удар, которого я даже не вижу, только необычайно чёткий хруст и новый треск, и я, словно по мановению волшебной палочки, больше не чувствую боли.
– Стой! Хватит!
Даже не слышит меня, только снова замахивается, нависая над кучкой сжавшихся на полу в комок тряпок.
Тогда я делаю первое, что приходит мне в голову.
А именно: вместе с креплением сдираю со стены старый явно просроченный тяжеленный огнетушитель и вкладываю в удар всю оставшуюся дурь.
Наверное, будь он обычным человеком, я проломил бы ему череп, Макс же дёрнулся, как от простого подзатыльника. А после – отправил меня в новый увлекательный полёт в другой конец коридора. Так быстро, что секунду назад ветер свистел в ушах, а теперь я хватаюсь за разбитое о так неосторожно распахнутую дверь кабинета лицо и, ощутив, как отваливается правая нога, заваливаюсь назад на лопатки.
Но всё это стоило драгоценных секунд. Мелкий смог убежать… Только вот не в ту сторону, маленький кретин.
Обречённость… Именно это слово теперь связано у меня с лязгом тяжёлых петель запертой двери, ведущей в операционную.
Такую просто не выбьешь…
Больно, как же много больно…
И белым пятном среди всего этого красного, натёкшего из размазанного по лицу носа, – Оксанкин халат. У той самой стены. Так и не сдвинулась с места.
Шок? Ступор? Слёзы всё текут и текут…
Проклят, проклят… Будь проклят тот день, когда я вообще попёрся в этот сраный универ и встретил Катеньку! Не было бы Катеньки, не было бы фоточек, не было бы…
– Тебя бы не было!!! – ору во всю мощь и без того агонизирующих лёгких и тут же задыхаюсь, но всё же встаю во второй раз.
Посередине. Почти рядом с Ксаной.
За спиной – сжавшийся в углу скулящий комок износившихся лохмотьев, впереди – неспешно приближающийся покоцанный, но от этого не менее дьявольски красивый Макс. Дьявольски от того, что выглядит так, словно только что вернулся из пекла и жаждет утащить с собой назад парочку тушек.
Начинаю пятиться и, как заведенный, шагаю назад, пока лопатки не упираются в ту самую дверь, рядом с которой скулит Хедвин.
Часто-часто моргаю и, не придумав ничего лучше, дёргаюсь в его сторону, так чтобы мальчишка оказался за моей тщедушной спиной.
Так себе барьер, но что ещё я могу сделать? Отойти в сторонку и заварить чайку, дожидаясь, пока не настанет моя очередь?
Ближе, ближе, ближе…
Уже не слышу его шагов – их заглушает биение моего сердца. Все звуки заглушает. Только гулкое «ту-дум» по венам, и чем оно громче, тем ближе подбирается тягучая затягивающая сознание по крупицам боль. Боль в пояснице, боль в рёбрах и под ними, болью же парализована и правая нога, на которую я стараюсь не наступать, а как же кружится и едет крыша… И пряный, ни на что больше не похожий, такой уже близкий узнаваемый привкус на губах. Сочится сверху, оседает, а я не могу обтереть губы, и он уже стекает по подбородку, вялыми каплями оседая на футболке.
Три шага…
Два…
Ещё один, и я умру от разрыва сердца, или же пальцы, стиснувшие моё горло, просто сломают мне шею. И всё кончится звучным хрустом.
Но было бы слишком милостиво просто сломать мне шею, верно?
Поэтому сжимаешь и поднимаешь вверх, легко вздергивая так, чтобы мои ноги не касались пола. Самые носки заляпанных кед. Я весь заляпан. По самые уши. Уже не отмоюсь.
Перехватываю его руку своими пальцами, силюсь разжать хватку, но мы оба прекрасно понимаем всю бесполезность моих попыток.
– Почему ты так рвёшься пострадать за других? – и это говорит один из самых красивых голосов, которых я когда-либо слышал. Такой потрясающе раздражённый, шероховатый, слишком живой для его холодного обладателя.
– А тебе разве не всё равно?
Если это действительно так, то зачем ты меня спрашиваешь? Зачем всё это? Отшвырни ещё раз, как щенка, а после, когда закончишь с братом, возьмись за меня. Но всё это… Господи, как же мысли-то путаются… Всё это потому, что тебе не всё равно. Не наплевать. Не плевать на то, что со мной будет. Или же отчего бы просто не сломать мне шею, а после неспешно заняться мальчиком?
Подарок судьбы… Так забери меня себе.
Кое-как соскребаю останки разума со стенок черепной коробки и левой до того висевшей плетью рукой тянусь к его горлу тоже. Сжимаю, стискиваю изо всех сил, но ему всё равно – я не в состоянии причинить ему физическую боль.
Слишком слаб, слишком мне больно.
Тогда… Что мне ещё остаётся? Требовать? Просить? Умолять?
Согласен на все три.
– Отпусти брата… – хрипами, на выдохе, дышать тяжело.
Проклятие… чужими пальцами… горло прижгло, зажало… И лицо его пятнами, кусками рваными, не вычленить ничего, действительно задыхаюсь… Только тёмные чёрточки бровей ползут наверх, имитируя сарказм и, должно быть, удивление. Не разобрать, мутная пелена слёз застилает глаза.
Вот теперь и я плачу, пусть неосознанно, но не легче. Градом солёная влага катится по щекам. И я не могу, не могу прекратить это. Не могу!
– Почему?
Вопрос… О чём он спрашивает? Собрать все путаные нити воедино, собраться в единый клубок, и плевать, что после затянутые чересчур сильно узлы наверняка порвутся.
– Потому что я прошу тебя… Отпусти, пожалуйста! Отпусти..! – криком, разом израсходовав и без того ничтожные запасы воздуха.
Теперь и вовсе не выдохнуть, медленно уплываю, но упорно, пусть и бессмысленно, сжимаю пальцы на его горле, остаюсь здесь, каким бы привлекательным сейчас не казалось небытие.
– Отчего так беспокоишься за других?
Ответить… Выжать остатки… Заставить себя открыть рот… Пусть уже не могу удержать даже головы, и она вот-вот свесится набок под собственной тяжестью.
– Забери меня… вместо этих двух. Забери и делай всё, что хочешь… Только отпусти его… позволь спасти Оксану..!
Всё – батарейка села. Сейчас будет красный экран и…
Пальцы неожиданно отпускают. Ставит на ноги.
Тут же кренюсь назад, но хватает за плечо и насильно удерживает в вертикальном положении. Теперь качаюсь вперёд и приваливаюсь щекой к разодранному рукаву его пиджака…
Дышать, дышать…
И когда картинка возвращается, первое, что я вижу, это моя сестра посреди этого осточертевшего не хуже соседки-сплетницы коридора.
Моя маленькая глупая Ксюнечка…
И выражение лица, которое я никогда не забуду. Пусть даже моё «никогда» кончится очень скоро. Даже если оно оборвётся прямо сейчас…
Моргаю, кое-как остановив поток солёной жидкости, которая щиплет мне губы, и неловко размазываю слёзы вместе с кровью по щекам.
Плевать.
Отстраняюсь и, собрав в кулак то, что раньше было принято называть «смелостью», поднимаю глаза.
Точёный подбородок… губы… нос… глаза. Больше не боюсь смотреть в эти узкие наполненные желчью щелки. Что толку бояться теперь? Теперь, когда я себе больше не принадлежу. Уже нет.
Вглядывается в моё лицо, хмурит брови, а после, сжав губы в неизменную тонкую линию, наклоняется и, дёрнув меня на себя, заставив сделать шаг вперёд и прижаться вплотную, выцарапывает забившееся в угол существо и, ни секунды не раздумывая, швыряет его назад, прямо к ней.
Наблюдаю за всем, вцепившись в оголившееся плечо с тёмно-серыми полосами. Не потемнели…
Наблюдаю, как Оксана цепляется за оказавшегося рядом мальчишку, обхватывает его руками за плечи и прижимает к себе. И взгляд… Не отводит от меня взгляда. Ни на секунду. Не моргая.
Мелкий перехватывает её руки, сжимает их своими пальцами и так же статично замирает, не двигается с места.
Теперь всё будет хорошо. Тот самый сопливый хэппи энд, на который я так надеялся для неё.
Почти тот.
С трудом, сейчас не желая этого больше всего на свете, разрываю зрительный контакт с огромными голубыми глазищами. Теперь смотрю в жёлтые. Не боюсь утонуть в котле на их дне. Я уже барахтаюсь в нём. Давно барахтаюсь.
– Теперь что? Убьёшь меня? – спрашиваю так равнодушно, что сам удивляюсь.
Должно быть, все эмоции выжали едва не задушившие меня пальцы. Не могу наскрести даже на маленькую истерику.
И взгляд. Такой странный взгляд… Но я охотно забываю про него, как только Макс обнажает клыки и склоняет голову вправо.
Потерпеть совсем чуть-чуть…
Привстаю на носки, чтобы ему было удобнее пить, и тоже задираю башку.
Давай уже…
Такова сделка. Ты свою часть выполнил, теперь я выполню свою.
Прикосновение губ, от которого я покрываюсь неизменными мурашками. Пальцы сами конвульсивно сжимаются на его предплечьях, всё ещё пытаются удержаться.
Удержаться… Куда там, Ярослав.
Расслабься, тебя уже тащат.
Тащат вниз.
Поцелуй, после – клыки.
И ни-че-го.
Ничего, кроме колкой щиплющей неприятности, которую с натяжкой нельзя назвать даже болью. Ни выжигающей, выкручивающей тело эйфории, ни зубодробительной боли… Абсолютное пустое «ничего».
Даже физическая боль, разрывавшая меня на множество маленьких Яриков до этого, отступает, смывается накатывающими волнами этого спокойного потрясающего «ничего».
Закрываю глаза.
Всё ещё сжимаю, мну ткань пальцами… Пока не занемеют, пока вес собственного тела не покажется мне слишком… слишком гигантским, таким, которое я не в состоянии удержать.
Почти уже всё ластиком бытия затёрло. Сплошное белое поле, где нет ни меня, ни кровососов… Ничего нет.
Но всё держится на «почти»…
Отстраняется, но ватная, наполняющая меня слабость никуда не уходит.
Тогда размывчато, словно щедро плеснули из стакана на невысохшую акварель, чувствую, что ноги больше не касаются пола. Но чётко, слишком даже, ощущаю тёплые, какого-то чёрта тёплые, почти горячие ладони. На спине и под коленями.
И звук шагов… Твоих шагов…
Выгибаюсь и, приподнявшись, вешаюсь на твоё плечо, чтобы ещё раз оглянуться назад. Но только лишь два мутных сливающихся друг с другом силуэта…
Я же отдал себя тебе, верно?
Оксана будет спасена.
Жаль только, что я не смогу увидеть это собственными глазами.
Никогда её больше не увижу…
И эта единственная оформившаяся мысль в сплошном тягучем киселе моего подсознания.
Снова смыкаю веки, скатываюсь вниз, прижимаясь к твоей груди. Действительно тёплый…
Ты всё-таки утащил… Утащил меня в свой ад.

Эпилог

Лилии на обоях.
Тонкими голубыми едва различимыми в предрассветном полумраке линиями. Только контуры очерчены. Выцветшие. Должно быть, редко в этой комнате закрывали шторы, и рисунок пожелтел, выгорел, снова и снова нагреваясь в солнечных лучах.
Сейчас же полумрак. Кутает тончайшим, почти прозрачным покрывалом. Холодным, пропитанным свежестью с вплетёнными нитями замогильного не то ужаса, не то некого опасения – не определить. Да и не хочется сейчас об этом думать.
Поэтому только ёжусь от холода и, да, считаю линии.
Раз в десятый, наверное. Механически, не задумываясь, просто для того чтобы… Для того чтобы занять себя чем-то немного. Занять и отвлечься, пусть даже на блеклую бумажную полосу. Потому что в комнате за исключением старого платяного шкафа и кровати, на которой я сижу, поджав под себя ноги, больше ничего нет. Больше нечего разглядывать. Постельное бельё однотонное, светлое…
Окно справа. Неплотные светлые шторы… Кажется, третий этаж. А может быть четвёртый или второй. Не знаю. Не знаю, где я. Не знаю, куда он меня притащил. Знаю только, что мы за пределами моего родного города. А как далеко..?
Сколько дней прошло… в сумраке. Раз за разом уже привыкшие проверять шею пальцы подушечками осторожно касаются краёв свободной повязки. Присохла. Будет больно сдирать. Скоро будет больно…
Он часто пьёт. Каждое утро, когда возвращается. Поэтому мне плохо. С каждым разом всё хуже и хуже. Должно быть, уже анемия.
Хуже и хуже. Но когда-нибудь закончится. Поэтому я ничего не ем. Не ем, а только кошусь на самую обыкновенную плоскую тарелку, которую он использовал на манер подноса, чтобы оставить мне что-нибудь. Ни разу не видел, как он приносит еду. Не видел, потому что он делает это, как следует закусив. Теперь для меня это слишком. Тут же уплываю, теряюсь, и всё хуже и хуже с каждым разом.
Сколько раз он пил? Три? Или все пять? Значит, пять суток прошло? Нет, не вытянул бы я так долго. Значит три. Но почему я не чувствую голода? Ничего не чувствую. Только вяжущая, опутавшая усталость.
Снова кошусь на запечатанный, давно остывший гамбургер, должно быть, из ближайшей забегаловки, салат в пластиковом контейнере и пакет сока.
Нет, не хочу.
Желудок не согласен. Протестующе урчит, и я, поморщившись, думаю снова завалиться спать.
Но, увы и ах, майн миль мальчик. Почти рассвет, а значит вот-вот заскрипят старые половицы в коридоре…
Уже скрипят, но не там, а совсем рядом, у дверного проёма.
Вернулся.
Вижу только его туфли и узкие брючины. Не хочу поднимать голову. Хочу сжаться в комок и уползти в угол. Но то ли нельзя, то ли не осталось сил.
Просто жду. Жду, когда он что-нибудь скажет или же молча подойдёт.
Давай же, Максимилиан, не тяни кота за яйца…
– Ты ничего не съел.
Да что ты, не может быть, а я и не заметил!
– Хочу сдохнуть поскорее… – бурчу себе под нос, уткнувшись лицом в топорщащийся ворот толстовки, но знаю, что ты услышишь. Ты бы и из другой комнаты услышал.
Сдохнуть поскорее и избавиться уже от всего этого. Прежде всего, неопределённости.
Вместо ответа издаёт какой-то невнятный звук, который при наличии воображения можно было бы принять за смешок. Что же, хотя бы с этим у меня всё в порядке. Вроде. Не уверен уже.
Садится рядом со мной, на самый край, вполоборота.
Упорно не поднимаю голову. Захочет перекусить – не станет долго миндальничать.
– Не будешь есть – буду кормить силой.
Я ждал того, что он скажет. Даже прокручивал интонацию в голове пару раз. И не ошибся. Интонация… Никакой интонации. Никаких эмоций. Ничего. Ровный холодный баритон.
Ёжусь от представленной им перспективы, а он, выдержав паузу, продолжает:
– Ты этого хочешь? Больше моего внимания?
Вскидываюсь и едва не заваливаюсь назад, вовремя успев подставить руку в качестве опоры. Вскидываюсь и поневоле смотрю на его лицо, ловлю взгляд и, поморщившись, неловко отползаю, подвинув к себе тарелку.
Я стал не таким вкусным? Что же ты первые три дня молчал? Или же только сейчас решил, что пора подстегнуть зверушку? Дойную корову.
Выдохнуть и потянуться к гамбургеру. Только вот одного не понимаю… И пока непослушные пальцы пытаются разорвать бумажную упаковку, в голове роятся одни и те же колкие мыслишки. Смазанные, неоформленные, но всё это время одни и те же.
Решаюсь. Что ещё терять? Только вот смотреть на него не рискую. Скорее, даже не хочу. Неужели всё ещё надеюсь услышать, что… Услышать то, что я хочу услышать.
– Зачем всё это?
Глупый, очень глупый вопрос.
– Что «это»?
Ты же знаешь! Прекрасно знаешь, о чём я думаю! О чём я просто не могу не думать!
– Зачем тебе вообще жить? Только ради того, чтобы питаться, а питаться для того, чтобы продолжать существовать? И на этом всё?
Выходит хрипло, сдавленно, как если бы я хорошенько проорался перед тем, как начать говорить. Дерёт горло.
А Макс, Макс только пожимает плечами. Так равнодушно, что меня это даже восхищает на мгновение. Эта его бесчеловечность восхищает. Хотя, почему, казалось бы? В нём слишком мало человеческого.
Поворачивается ко мне. Только лишь движение головы, но замираю. Неужели снизойдёт до меня и ответит?
– Ешь.
Вот же тварь! А я-то уже подумал..!
В раздражении отшвыриваю от себя так и не вскрытый бумажный пакет, а потом и вовсе опрокидываю на пол всю тарелку.
Даже не шевелится.
– Нет уж, ты ответь! Ответь мне, раз уж я с тобой, скажи мне, что тебя вообще держит здесь? Помнится, ты хотел лечь и сдохнуть на веки вечные?! Так что держит сейчас, скажи мне! Скажи, если то единственное, что интересовало тебя, ты отпустил?
Ответ следует тут же, такой же холодный, как и он сам:
– По твоей прихоти отпустил.
Хотел вставить ещё что-то, но тут же захлопнул варежку. Прихоти, значит? Это была моя прихоть?
Опешил.
Поворачивается ещё, и холодными, как спинка кровати, пальцами цепляет мой подбородок, тянет вверх, вынуждая поднять лицо. Посмотреть на него ещё раз. Посмотреть ему в глаза и… потеряться. Потеряться настолько, что озвучить то, что цепкими щупальцами зацепилось за мой череп и не желает отпускать. И взгляд, взгляд чуть прищуренных жёлтых глаз заставляет сознаться. Если это будет ему интересно. Отчего-то сознаться шёпотом:
– Я не думал, что ты согласишься на обмен. Никогда бы не подумал. Но это было первым, что пришло в голову.
Удивляет меня в который раз. Удивляет тем, что произносит совсем не то, что я ожидал услышать:
– Сожалеешь? Сожалеешь, что твоя сестра останется жива?
Проскакивают лёгкие тончайшие оттенки. Смысла, окраски, интонации.
Оксана…
– Нет. Не жалею.
Сбрасываю его руку. Отползаю назад, так чтобы если вдруг ему взбредёт в голову перекусить, то придётся тянуться через всю кровать.
Но, кажется, и вовсе не об этом думает.
– Тогда, возможно, и для меня не всё потеряно?
Негромко, словно в пустоту.
Прослушал основную часть фразы, но каким-то неведомым образом смог уловить её смысл.
Дыхание перехватило.
Какой же я идиот.
Идиот, идиот…
– Что «всё»?
Переспрашиваю, а сам не могу перестать думать о том, насколько же всё-таки эта тварь красива. Как мраморная статуя, высеченная из сплошного камня. Идеальная.
– Всё.
И ни черта мне не понятно. Ничегошеньки.
Встаёт и, не глядя на меня, осторожно, полубоком, так чтобы не попасть под косые, пока ещё бледные, пробивающиеся сквозь неплотно зашторенные занавески, лучи, подходит к окну. Останавливается справа. И так же, не поворачиваясь, не обращаясь конкретно ко мне, негромко спрашивает:
– Теперь ты скажи мне. Что кроме каменной клетки ты видел?
Не понимаю. Совершенно не понимаю его.
Только сердце стало биться куда чаще и, кажется, желудок заурчал. Голоден, как тварь. Да, определённо голоден. Снова это чувствую.
Если бы только это.
Яр, Яр… Только не снова.
Дальше падать уже некуда, но, кажется… Нет – уверен. Я найду способ.