Я затрясла головой – крупная ошибка. Пришлось прижать руки ко лбу.

Я не понимаю.

Он широко развел руками:

У меня нет других слов.

Позволь мне! – вмешалась Тереза. – Он просто сделал первый шаг к превращению тебя в слугу.

Не может быть. – Мне все еще трудно было мыслить ясно, но я знала, что это неправда. – Он не пытался воздействовать на меня разумом или глазами. Он не кусал меня.

Я говорю не об этих жалких полутварях, носящих несколько укусов и бегающих по нашим поручениям. Я имею в виду постоянного слугу-человека, которого никогда не кусают, никогда не ранят. Такого, который стареет почти так же медленно, как мы.

Я все еще не понимала. Наверное, это выражалось на моем лице, потому что Жан-Клод сказал:

Я забрал вашу боль и дал вам часть моей… выносливости.

Значит, вы испытываете мою боль?

Нет, боль прошла. Я сделал вас чуть менее уязвимой. Вас теперь труднее ранить.

До меня все еще не дошло до конца или просто это было вне моих понятий.

Все равно не понимаю.

Послушай, женщина, он дал тебе то, что мы считаем великим даром и даем лишь тем, кто показал себя бесценным.

Я уставилась на Жан-Клода.

Это значит, что я теперь как-то в вашей власти?

Как раз наоборот, – ответила Тереза. – Ты теперь не подвержена действию его взгляда, голоса, ума. Ты будешь служить ему только по твоему собственному желанию, ничего больше. Теперь ты понимаешь, что он сделал.

Я посмотрела в ее черные глаза. Просто глаза и ничего больше.

Она кивнула.

Ты теперь начинаешь понимать. У тебя, как у аниматора, был частичный иммунитет к нашим взглядам. Теперь у тебя иммунитет почти полный. – Она рассмеялась коротким лающим смешком. – Николаос уничтожит вас обоих.

Она пошла вверх по ступеням, щелкая каблуками по камню. И оставила дверь за собой открытой.

Жан-Клод подошел и склонился надо мной. Лицо его было непроницаемо.

Зачем? – спросила я.

Он просто стоял и смотрел. Волосы его высохли беспорядочными локонами вокруг лица. Он был все так же красив, но беспорядок в волосах делал его более реальным.

Зачем?

Тут он улыбнулся, и стали видны морщины усталости около глаз.

Если бы вы умерли, мы были бы наказаны мастером. Обри уже терпит из-за своей… опрометчивости.

Он повернулся и поднялся по ступеням к выходу. Шел он как кошка – с бескостной, текучей грацией.

У дверей он остановился и глянул на меня.

Кто-нибудь придет за вами, когда Николаос решит, что настало время. – Он закрыл дверь, и я слышала, как задвигается засов и щелкает замок. Сквозь прутья решетки донесся его голос – густой и будто бы пузырящихся смехом. – Еще, может быть, потому, что вы мне нравитесь.

И смех его прозвучал хрустко, как разбитое стекло.

Я не могла не проверить запертую дверь. Потрясти, поковырять в замке – будто бы я знаю, как открывать замки. Проверить, нет ли расшатанных прутьев, хотя через это окошко мне бы все равно не выбраться. Дверь я проверила, потому что не могла не проверить. Как нельзя не потрясти багажник, в котором случайно захлопнешь ключи.

Мне случалось бывать не на той стороне запертой двери. Ни одна из них никогда для меня не отворялась, но всегда бывает первый раз. Только дожить надо. Так, последнюю фразу вычеркиваем как неудачную.

Какой-то звук вернул меня снова в камеру, к ее сочащимся сырым стенам. Вдоль дальней стены кралась крыса. Еще одна выглянула из-за края ступеней, подергивая усами. Наверное, камера не может существовать без крыс, но я хотела бы дать ей попробовать.

Что-то еще застучало когтями вокруг ступеней, и в свете факела я приняла это за собаку. И ошиблась. Это была крыса размером с немецкую овчарку, сидящая на мохнатых ляжках. Она пялилась на меня, прижав мощные лапы к шерстистой груди. Она повернула голову, скосив на меня большую пуговицу глаза. Губы отодвинулись назад, открывая пожелтевшие зубы. Пятидюймовые кинжалы резцов с тупыми гранями.