Часть третья 6 страница

храма, и в этот самый страшный момент его жизни он не посмел! - слышите,

просто не по-смел! - это дело предать. Ведь скажи он только: " Нет, я

совсем не тот, за кого вы меня принимаете" - и все! Синедрион победил.

Семьдесят два судьи, а за ними стража, свидетели, секретари, служки, в

общем, человек сто, вся орава их торжественно выводит его на площадь. На

ту самую площадь, где он проповедовал, ставят перед толпой и учениками и

провозглашают: " Мы судили сего человека и нашли, что он чист. Он никогда

не выдавал себя за Христа, он не обещал вам от себя царство Божье. Он

только по своему уму и разуменью толковал вам пророков, а вы его не

поняли". И все. И Христа нет. В мире ничего не состоялось. История прошла

мимо. А он знал, что такое искушение когда-нибудь наступит и надо его

преодолеть смертью, но умереть осмысленно и свободно, не как Сенека

христианствующий, а как сын человеческий.

- А что ж, по-вашему, Сенека умер не свободно?

- Может быть, и свободно, да не так. Он скорее не умер, а сбежал. Для

Сенеки смерть была освобождением от компромиссов. А в них-то Сенека ох как

был грешен! Вот осознав все это, он и написал однажды такое. Очень

красивое. Он умел писать красиво. " Куда ты ни взглянешь - ты везде увидишь

конец своих мучений. Видишь эту пропасть? В глубине ее твоя свобода. Вот

искривленное дерево - низкое и уродливое - твоя свобода болтается на нем.

Видишь это море, реку эту, колодец этот? На дне их твоя свобода". Но Иисус

и так всю жизнь чувствовал себя совершенно свободным, свободным, как

ветер, как Бог. Евангелие донесло до нас это ощущение. " Вот человек,

который любит есть и пить вино", - говорили о нем другие. " Я пришел для

того, чтоб вы имели жизнь, и имели с избытком", - говорил он о себе сам.

Жизнь для него была радостью, подвигом, а не мученьем. И вот именно

поэтому на вопрос председателя он не пожелал ответить " нет", он ответил

" да". Евангелисты передают его ответ по-разному, но, в общем, он ответил

как-то очень просто, односложно, лишь бы поскорее отделаться. Порфирий

упрекает его за это. Ему кажется, что в такой решающий момент человек

должен вырасти со скалу, разразиться громом и молнией, глаголом сжечь

сердца судей. " То ли дело, - говорит он, - Аполлон Тианский! Как он

обличал императора Домициана! Пух полетел! " Но Христос - не Аполлон, он

истомился и измаялся смертельно, его тошнило от всего, что происходило, он

хотел в этот момент только одного: скорее, скорее, скорее! Может быть, он

боялся даже, что не выдержит и рухнет. Но и судьи тоже торопились. " Итак,

ты сказал". Председательствующий рвет свою одежду до пояса. Это все равно,

что переломить судейский посох. " Повинен смерти", - говорит он. " Повинен

смерти", - подтверждает семьдесят один. Конец. " И поднялось все множество

их, и повело к Пилату". В дело вступает Рим - проконсул Иудей Понтий

Пилат.

...Он происходил из богатой самнитской семьи и поэтому, видимо, никогда

не считался человеком первого сорта. Ведь самниты - это так называемые

союзники, а не римляне. У них и гербы разные: у римлян - волк, у них -

бык. Если помните, были даже три союзных войны, и тогда быки стадом шли на

волков. Но это было и прошло. Теперь Понтий Пилат, во всяком случае в

Иудее, чувствовал себя римским патрицием, белым человеком в дикой

восточной стране. Характер у него был деятельный и энергичный. Таких в

Риме в ту пору звали homo novus, " новый человек" то есть, в этом прозвище

нечто непередаваемое - пренебрежительное, этакий легкий щелчок по носу.

Нувориш, выскочка, мещанин во дворянстве, " из грязи в князи"; Евсевий

пишет, что Пилата прислал в Иудею Сеян - был такой свирепый негодяй у

Тиберия. Потом его, разумеется, тоже казнили. Так вот, этого Понтия Пилата

Сеян как будто назначил проконсулом именно за его ненависть к евреям.

Очень может быть. Во всяком случае, такого тирана Иудея еще не знала.

" Взяточничество, насилие, казни без суда, бесконечные ужасные жестокости"

- так, по Филону, написал о Пилате царь Агриппа I Тиберию. Что ж? Так оно,

вероятно, и было. Но Христа казнить он все-таки не хотел. Почему? Вот

отсюда и начинается путаница. Христианские писатели страшно все усложнили.

Тут мне припоминается давний разговор с одним академиком. Он мне сказал:

" А что ж, батюшка, в нем вы находите непонятного? Вот уж где воистину

никакой загадки нет. У нас, например, в нашем просвещении такими Пилатами

хоть пруд пруди. Это типичный средний чиновник времен империи. Суровый, но

не жестокий, хитрый и знающий свет. В вещах малых и бесспорных -

справедлив и даже принципиален, в вещах масштабом покрупнее - уклончив и

нерешителен. А во всем остальном - очень, очень себе на уме. Поэтому хотя

и понимает истину, но при малейшем тумане начинает крутить, умывает, так

сказать, руки. В случае с Христом это проявилось особенно ясно. Вот и

все". Ну тут, как я сейчас понимаю, академик был не совсем прав.

Действовали еще и особые причины.

- И какие же?

- Ну, первая та, что я уже назвал. Терпеть он не мог этих грязных

иудеев. А так как и иудеи платили ему тем же, то все и запутывалось

окончательно. И в этих хитросплетениях Пилат порой даже терял голову. Он,

человек хитрый и трезвый, все время жил в таком запале, что порой забывал

обо всем. И был в такие моменты вздорен и неумен. Бык, осаждаемый

шакалами! Где мог - унижал, кого мог - уничтожал! У Луки есть такое место:

Христу рассказали однажды о галилеянах, кровь которых Пилат во время

богослужения смешал с жертвами их. И Христос спокойно ответил: " Что ж вы

думаете, эти галилеяне грешнее других? " Видите, как коротко и просто! За

что про что перебил невинных, об этом и спроса нет, перебил, и все! Самое

обыденное дело. Такое обыденное, что оно и разговора не стоит. Но

благодарное население хоть убивать-то себя и давало, а все брало на

заметочку и посылало в Рим " вопли". И когда они попадали в руки

императору, Пилат получал нагоняи. От него требовали объяснений. Тиберий

был опытный администратор и много шума из ничего терпеть не мог. Да! " О,

род рабов! " Да! Люди - льстецы, рабы, трусы и предатели, но и с ними нужно

уметь обращаться. У меня они вот не орут, даже когда я их душу. Почему же

орут у тебя, проконсул?

- Это он, кажется, ввел кары и казни за каждое оппозиционное слово?

- Он, он! Закон 15-го года! " Критика действий императора приравнивается

к оскорблению величия римского народа". За это сразу же секли башку.

- Хорош опытный администратор!

- А чем же плох? Тиберий, к сожалению, далеко не единственный идеалист

в истории. Их и через две тысячи лет не очень поубавилось. Как бы там ни

было, кончил Пилат плохо. Он погиб. По одним источникам, покончил с собой

при Калигуле. По другим - его казнил Нерон, по третьим - его сослали в

Швейцарию, и он там утонул в Люцернском озере. В Альпах есть вершина,

которая называется Пилат. В великую пятницу - день суда - на ней

появляется огромная тень и все моет, моет руки. Вот там, в Швейцарии, году

в двенадцатом, я и видал мистерию - представление страстей Господних.

Зрителей было тысяч десять. Все происходило под открытым небом в

альпийской долине. Луга и ослепительные снежные вершины! И под ними

движется шествие: легионеры, разбойники и большая белая фигура - Христос.

Тогда я вспомнил Шекспира! Хроники его! Вот кто мог бы написать трагедию о

Христе! И знаете? Почти ничего не пришлось бы присочинять. Все уже есть у

евангелистов. Образы, характеры, обстоятельства, бессмертные диалоги, где

одной строчкой сказано все. Если бы еще кое-что заимствовать из некоторых

апокрифов.

Вот послушайте.

Пилат: Ты царь иудейский?

Иисус. Это ты сам спрашиваешь или повторяешь, что тебе сказали другие?

Пилат (усмехаясь и пожимая плечами): Да разве я иудей? Это твой народ,

твои первосвященники привели тебя сюда ко мне. Что ж ты сделал? Ты царь?

Иисус: Если бы царство мое было от мира сего, то разве мои подданные

допустили, чтоб я был схвачен и предан тебе?

Пилат (настойчиво): Но ты все-таки царь?

Иисус: Это ты так говоришь. Я же говорю: я пришел в мир, чтобы

установить истину.

Пилат (с брюзгливой усмешкой): Истина, истина! А что такое истина?

Иисус: Она то, что с неба.

Пилат (усмехается): И поэтому ее на земле нет, так?

Иисус. Ты же видишь, что делают на земле с людьми, говорящими истину!

Их предают таким, как ты.

Пилат: Откуда ты? (Иисус молчит.) Почему ж ты не отвечаешь? Ведь я могу

и распять и отпустить тебя.

Иисус: Вот видишь - ты можешь, а у тебя не было бы власти на это, если

бы тебе она не была послана свыше! Что ж! Ты не виноват, судья! Грех на

тех, кто привел меня к тебе.

Пилат (думает и что-то решает): Идем!

Выходит из помещения во двор, наполненный народом, и садится на

" Судилище" - мраморное кресло судьи, стоящее на возвышении. Воины выводят

за ним Иисуса. Шум.

Пилат. Вот ваш царь.

Взрыв криков: " Смерть ему, смерть! Распни его, распни! "

Пилат (нетерпеливо.) Тише! Послушайте! Вы его доставили ко мне как

возмутителя народа. Я при вас его допрашивал, исследовал все

обстоятельства и не нашел его виновным. Так вот, я его накажу и отпущу.

(Негодующие крики.) Стойте! Идет пасха. У вас существует обычай, чтоб я

отпускал одного из узников по вашему выбору. У меня сейчас находится

Варавва. Он осужден за убийство во время мятежа. Кого же нам отпустить?

Разбойника или Иисуса, называемого Христом?

Крик: " Варавву! Варавву! Распни его! Смерть ему! "

Пилат (кричит в запале): Что ж? Царя ли вашего я распну, несчастные?

К Пилату подходит один из первосвященников, говорит тихо, едко и

внушительно: " У нас нет царя, кроме кесаря, проконсул! Если ты отпустишь

его, ты не друг кесаря. Всякий, называющий себя царем, враг кесаря,

проконсул".

Крик: " Варавву! Варавву! Распни его! Смерть ему! "

Пилат (кричит в запале): Что ж? Царя ли вашего я распну, несчастные?

Крики: " Распни его, распни! "

Пилат молча смотрит на толпу. Потом делает знак, служанка вносит сосуд

и полотенце.

Пилат (моет руки): Я не виноват в крови этого праведника. Смотрите и

решайте сами.

Вой толпы. Воины уводят Иисуса. В это время к ним подходит

первосвященник.

Первосвященник: Эй, разрушающий храмы и в три дня созидающий их вновь!

Вот спаси теперь сам себя, сойди-ка с креста!

Смех толпы и крики: " Да будет распят! Да будет распят! На нас его

кровь! На нас и детях наших! "

- Вот примерно как это звучит, если изложить рассказ евангелистов

драматически. Я ввел только ремарки да очень неясное место насчет того,

что есть истина, дополнил по апокрифическому Евангелию Петра. Итак, иудеи

Пилата не любили. Они писали и писали в Рим, плакали и плакали и наконец

все-таки доплакались. Пилата отозвали. Понятно, какое ожесточение до этого

развивалось с обеих сторон. Так вот первая причина колебаний Пилата. Он

просто не хотел никого казнить в угоду иудеям. Но было и второе

соображение. Уже государственное. Дело-то в том, что Христос - или такой

человек, как Христос, - очень устраивал Пилата. Удивлены? А ведь все

просто. Два момента из учений Христа он уяснил себе вполне. Во-первых,

этот бродячий проповедник не верит ни в революцию, ни в войну, ни в

переворот; нет, человек должен переделать себя изнутри, и тогда все

произойдет само собой. Значит, он против бунта. Это первое. Второе:

единственное, что Иисус хочет разрушить и действительно все время

разрушает, это авторитеты. Авторитет синедриона, саддукеев и фарисеев, а

значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея и

храма. А в монолитности и непререкаемости всего этого и заключается самая

страшная опасность для империи. Значит, Риму именно такой разрушитель и

был необходим. А это еще и умный разрушитель. Он отлично знал: когда

хочешь разрушить что-то стародавнее и сердцу милое, никогда не говори - я

пришел это разрушать, нет, скажи, что ты пришел поддержать эту святыню,

подновить ее, заменить подгнившие части, и, когда тебе поверят, тогда уж

твоя воля, пригоняй людей с ломами и не зевай. Круши, ломай! Вот

знаменитое начало Нагорной проповеди: " Не нарушать законы я пришел, а

исполнить", а вот конец: " Вы слышали, сказано древними: " ненавидь врага",

а я говорю: любите врагов, благословляйте проклинающих вас, благотворите

ненавидящих и гонящих вас". Здорово? А все вместе это называется " скорее

погибнет земля и небо, чем потеряется хоть одна йота из закона". Ну какая

же тут йота? Тут уже все полетело. Теперь представьте себе состояние мира

в то время и скажите, разве эти заповеди в устах галилеянина не устраивали

Пилата? Ведь это за него, оккупанта, предписывалось молиться и любить его.

И разве Пилат - человек государственный, знающий Восток и страну, которую

он замирял, - не понимал, что это и есть та самая сила, на которую ему

надлежит опереться? А что Христос именно сила - это он чувствовал. Смутно

чувствовал он и другое: всякая кротость - страшная сила. Вы не помните,

кто это сказал?

- Толстой, наверно?

- Нет. Достоевский. Он в последние годы много думал о Христе, только не

знал, как же с ним поступить, и проделывал с ним разные опыты. То оставлял

ему кротость и любовь, а бич и меч отбирал как лишнее, и получался тогда у

него Лев Николаевич - князь Мышкин - личность не только явно

нежизнеспособная, но и губительная для всех его любящих; потом возвращал

ему меч, а все остальное отбрасывал - и получился Великий инквизитор, то

есть Христос, казнящий Христа. Но Пилат в этом отношении был куда

реалистичнее и Достоевского, и его инквизитора: Христа он понимал таким,

каким он был, и такой Христос ему подходил.

- А значит, революционную, разрушительную силу проповеди Христа он даже

не подозревал?

- А кто тогда мог что подозревать? И много позже никто в ней не мог

разобраться. Через сто лет Плиний Младший пытался было уяснить себе, что

это такое, но ничего, кроме " дикого суеверия, доведенного до абсурда", в

нем так и не увидел. Так он и написал императору Траяну. А Тацит выразился

и того чище: " Ненавистные за их мерзости люди, которых чернь назвала

" христианами". И дальше (дело идет о пожаре Рима): " Они были уличены не

столько в поджоге, сколько в ненависти к роду человеческому". Цитирую по

памяти и поэтому не совсем точно. Так вот как думали и писали о христианах

утонченнейшие, умнейшие, светлейшие умы человечества, и уже через много

лет после казни Иисуса. Но Пилат так не думал. Он знал: этот бродячий

проповедник Риму очень нужен. Его слушают, ему верят, за ним идут. Он

способен создать новую космополитическую религию, приемлемую для власти.

Ошибся он или нет - и до сих пор неясно. Мнения об этом разошлись резко.

Так вот - вторая причина, но была еще и третья: какого дьявола они его

пугают и шантажируют? Почему он должен исполнять роль синагогального

палача? У них отнято jus gladii, право меча, так вот они хотят снести

неугодную им голову его руками. Руками римского патриция! Да иди они к

Вельзевулу! А сколько они ему гадили! Работы по строительству водопровода

и то сорвали! Они ведь свиньи, им чистая вода ни к чему - они и в луже

вымоются, а он им хотел провести иорданскую воду! Не дали! Подумать,

изображенье Цезаря, боевые римские знамена - и то не позволили внести в

Иерусалим! Не позволили, и все! Даже щиты пришлось убрать из Иродова

дворца - на них, видите ли, портрет императора. И все им сходит с рук. И

он же оказался виноват: не сумел к ним подойти. Да кто они такие? Рабы!

Грязные восточные собаки! Лжецы и предатели! И вот он - сама персона

императора, первый человек страны - должен по их приказу и показу казнить

этого несчастного только потому, что он нужен ему, Пилату, и именно за это

ненавистен им. И ничего не поделаешь - придется! Ах, если бы он был хотя

бы Галлионом! Знаете, кто это? Родной брат Сенеки. Проконсул Ахайи. Его

резиденция была в Коринфе, и вот что там однажды случилось. Это место я

наизусть помню: " Напали иудеи единодушно на Павла и привели его перед

судилищем, говоря, что он учит чтить Бога не по закону". Слышите, совсем

как в истории с Христом. Но то был Галлион, и вот чем это окончилось.

" Когда же Павел хотел говорить, Галлион сказал: " Иудеи, если бы была обида

или злой умысел, то я бы слушал вас, но когда идет спор об учении, об

именах и законе вашем, то разбирайтесь сами, я не хочу быть судьей в

этом". И прогнал их от судилища. И все эллины, схватив начальника

синагоги, били его перед судилищем, и Галлион не препятствовал".

Великолепная сцена и великолепный патриций: " Разбирайтесь сами", но вот

так сказать Пилат не мог, не посмел просто. Палестина была не Греция,

Иерусалим не Коринф многоколонный, а он не Галлион, а попросту Понтий

Пилат, homo novus. И поэтому, когда он услышал это страшное: " Если ты

отпустишь его, ты не друг кесаря", он сдался, вымыл руки и казнил. Вот как

мы с вами! Дорогой мой друг, - отец Андрей схватил Корнилова за плечо. -

Вот вы говорите: они вас вызвали и забрали у вас мою рукопись. Потому,

мол, забрали, говорите вы, что не хотят они меня распинать. Значит, вы там

с теми же Пилатами говорили. С теми же несчастными Пилатами, от которых

ровно ничего не зависит. С убийцами и резниками во имя чужого Бога! С

бедным Иудой, которого и простить даже невозможно, потому что не за что!

Ибо не они все виноваты, а те ничтожества, что сидят за семью стенами и

шлют им шифровки: " Схвати, суди, казни! "

- Ох, - сказал Корнилов, морщась от дурноты и звенящей боли в висках, -

о ком это вы?

Отец Андрей нависал над ним, большой, костлявый, с сухим табачным лицом

и совершенно круглыми дикими глазами, такими огромными, что в них хоть

провалиться.

И опять Корнилову показалось, что все это сон, что сейчас что-то

дрогнет, двинется, прорвется тончайшая радужная пелена, на которой все это

изображено, и он проснется в своей постели. Стоит только захотеть.

- Про кого я говорю? - спросил отец Андрей грозно и тихо. - Вы

понимаете, про кого! Про этих двух. Про румяного карлика и полоумного

Моисея. Про двух вурдалаков этих я говорю.

" Ну сон, - думал Корнилов, - ну скверный, пьяный сон, сейчас это

прорвется, и я проснусь".

И пробормотал:

- Ну что вы говорите, отец Андрей, - какой такой карлик? Какой Моисей?

Налейте-ка лучше мне еще.

И тут отец Андрей вдруг заплакал. Сел, уронил голову на руки и

тихонечко, тихонечко, по-ребячески заплакал. Это окончательно привело

Корнилова в себя. " Ничего, - подумал он, - дача пустая. Ночь. Никто ничего

не слышит. Ничего! "

- Отец Андрей! - позвал он тихонько.

Поп вздохнул, медленно поднял голову и вдруг пристально посмотрел на

Корнилова. Глаза у него опять были обычные, стариковские и только блестели

от слез.

- Эх, милый вы мой, - сказал он горько и просто. - Сколько раз я эту

историю рассказываю, никто ничего в ней не понимает. Ничего! И вот вы тоже

ничего не поняли. А ведь она проста. Очень проста. Но от нее умирают или

предают! - Еще с минуту он с непередаваемой горькой улыбкой смотрел на

Корнилова, а потом слегка вздохнул, подвинул графин и сказал: - Ну что ж!

Верно, выпьем еще по одной! На прощанье!

На другой день Корнилов проснулся как от толчка, сел, огляделся. Черт!

Так и есть, валялся поверх одеяла в башмаках! Позор, позор! Этак иногда

рухал на койку (" костьми") Зыбин, а он его ругал: " Что за свинство, уж

лень даже и разуться! " Да, но ведь утром Зыбин-то вскакивал как

встрепанный, и бежал на раскопки, и весь день был на ногах, а он вот

проснулся и сидит, и башка-то у него разламывается, и ничего-то ему на

свете не надо, только бы никто не трогал. Часы, конечно, стали, но

интересно, сколько все-таки сейчас времени? Через покорябанное

целлулоидное окошечко сочился желтоватый, как топленое молоко, вялый

рассвет. Он встал, морщась и постанывая, дополз до цинкового бачка, жадно

выпил одну за другой две кружки и снял клей с запекшихся губ. Как будто

немного отлегло. Он сел на табуретку, и вдруг его как будто подбросило!

Господи! Ведь он же пропал! Ведь он же попал в то самое, чего боялся! Что

же такое было вчера? Этот проклятый поп прорвался и вывалил все, что у

него было в печенках! И теперь конец попу! И конец ему, если он его

покроет! И Корнилову вдруг захотелось сразу же покончить со всем.

Полностью рассчитаться. Прийти и сказать: вот вам еще мои показания -

последние! Вот вам еще моя подпись - последняя! И оставьте меня за-ради

Господа Бога в покое! " Политических разговоров не было! " Все! Не было их!

- И надо же, - сказал он громко, - и надо же было мне, дураку

проклятому...

Он встал, умылся, почистил брюки, вылез на дорогу, встал на обочине и

поднял руку.

Одна пятитонка прошла - не остановилась; другая легковушка прошла - не

остановилась; третья замедлила было ход, но из нее вдруг выглянула пара

таких развеселых пограничников, что он сразу же опустил руку.

" Видно, уж не судьба, - подумал он, снова карабкаясь в гору. - Ну и

черт с ним. Понадобится - приедут. У них это не заржавеет".

Приехали они за ним, однако, только через неделю. В бодрое, ясное утро

прискакал вестовой, соскочил с лошади, лихо козырнул и вручил ему повестку

и раскрытую разносную книгу (был как раз обеденный перерыв, и он немного

задержался в палатке). " Вот здесь", - сказал вестовой, подавая карандаш.

Он прочел:

" Гр. Корнилову В.М.

Предлагается Вам явиться завтра........

к тов. Смотряеву по делу.........

в комнату N............

в качестве.............

В случае неявки подвергнетесь приводу".

Бумага была плотная, печать крупная, и вообще как будто и не повестка

вовсе, а пригласительный билет на первомайскую трибуну.

- День, час и минуты. Сейчас одиннадцать, - сказал вестовой.

- Ясно, - ответил Корнилов, расписываясь. - Ясно, дорогой товарищ! Я

всегда за полную ясность. - Он отдал книгу. - Скажите - явлюсь.

- Это вы сами уж скажете, - улыбнулся вестовой, дотронулся до козырька

и вышел из палатки.

А в горах уже наступала полная осень. Дожди вдруг перестали, и

необычайная кроткость и ясность проступали в природе. Деревья, вершины

холмов, снежные шапки вставали четкие, чеканные, как бы врезанные в

воздух. Но только там, вверху, над купами деревьев, и сохранялась еще эта

ясность. Внизу же все жухло, желтело и гнулось. Садовые мальвы, серые и

шершавые, шуршали, терлись друг о друга, и на них было холодно глядеть.

Корнилов согнул повестку, сунул ее в гимнастерку и пошел, пошел по холмам

- настроение у него было опять отличное. Завтра же он покончит со всем

этим и придет в музей за расчетом, и будьте тогда вы все прокляты -

раскопки, пьяный поп, Зыбин, все! Вот только, правда, Дашу жалко немного.

Но он представлял себе, как утром нежданный-негаданный заявится он к

сестре в ее московскую квартиру на пятом этаже. " Принимаете, гражданка,

ссыльнопоселенного? Что? Никак и не узнала? " И сестра обомлеет, вскрикнет:

" Ой, какой же ты..." - и повиснет у него на шее. А он усмехнется

мужественно и грубовато: " Что, плох, сестра? Ты спроси, как я ноги-то

унес". И прямо подойдет к телефону обзванивать друзей. Он шел, думал об

этом, улыбался, и тут вдруг его позвали. Он оглянулся. Около тополя стояла

Даша и смотрела на него. Он радостно вскрикнул и подбежал к ней, и она

сама собой потянулась к нему. Они стояли возле ограды дома Потапова. Вот

сколько он прошагал по холмам и не заметил этого.

- Дашенька, Дашенька, - повторял он, задыхаясь от какой-то высокой и

восторженной нежности, и вдруг схватил ее за руки и завертел. - Ну дайте

же, дайте же на себя хорошенько посмотреть! Ну красавица же, ну полная же

красавица! И одета как!

(На Даше, верно, было коверкотовое пальто, голубой полушалок, а в руках

сияющая, как черное зеркало, сумка.) Она смутилась, а он вдруг схватил ее,

смял, взъерошил и звонко расцеловал в обе щеки:

- Вот вам!

- А я ведь вечером собиралась к вам, - сказала она, осторожно

освобождаясь.

- Зачем вечером, сейчас, сию минуту пойдем! - крикнул он. - Мне столько

нужно вам сказать!

- И мне тоже, - улыбнулась она.

- Да? Вот бывают совпадения! Так идемте же, идемте!

- Нет, сейчас я не могу. Позже, после восьми, когда дядя уедет в город.

- А не обманете? - спросил он и снова поймал ее за руку.

- Нет, нет, не обману. - И она как-то по-новому улыбнулась. - Вы

знаете, меня посылают в Москву.

- Да? - изумился и обрадовался он. - Вот это уж по-настоящему здорово!

Я ведь тоже еду в Москву. Вот и будем жить вместе. Я вам все галереи

покажу, в театры сходим! Отлично!

- Да! Мне там еще вступительные по мастерству надо будет сдать, -

страдальчески взглянула она на него.

- Пустяки! Сдадите! - Ему действительно все сейчас казалось сущими

пустяками. - Вот вечером я вам дам такой монолог Лауренсии из " Фуенте

овехуна", что они все закачаются.

- Нет, правда?

- Истинный святой крест, - выговорил он серьезно и перекрестился.

Она что-то хотела ему сказать, но вдруг шепнула: " Дядя! " - и отскочила.

Бригадир Потапов - сейчас в своем черном ватнике он очень походил на

солидного жука-навозника, - серьезный и хмурый, зашел со стороны калитки и

стал ее отпирать. За спиной у него был мешок, а в нем какие-то ящики.

- Он сегодня яблоки в Москву отправляет, - шепнула Даша.

" Проворен, дьявол", - подумал Корнилов и спросил:

- А как он сейчас вообще?

- Идемте, идемте, он опять сейчас выйдет, - шепнула Даша и утащила его

за кусты. - Вы это зря, Владимир Михайлович, - сказала она вдруг серьезно.

- Что зря?

- Да все зря! Ну что вы тогда мне наговорили? Ну, помните? И все это

ведь неправда.

- Да что неправда? Что, горе вы мое?

- Ну что дядю кто-то вызывал и что-то ему там предлагал, все это

неправда.

- Здорово! - воскликнул он ошарашенно. - Это он вам так сказал?

- Он. И еще он сказал: " Чего он к Волчихе повадился? Ничего у нее там

интересного нет. Одна голимая водка"! Эту Волчиху давно бы и из колхоза

погнали, если бы не дядя. А она вот как...

В голосе Даши вдруг появились какие-то совершенно новые потаповские

нотки. На него она не глядела.

- Ну а еще что ваш дядя говорит? - спросил Корнилов.

- А еще он говорит, что вы напрасно связались с этим попом. Он горький

пьяница. Наперсный крест с себя пропил. Он всем говорит, что утопил в

море, но это он врет - пропил. От него уж и родная дочь отказывалась.

(" Раз заставили", - ввернул он.) Да никто ее не заставил, а если он такой

отец, ну так что ж? И правильно! Он и в тюрьме уже насиделся, и лес в

Сибири валил. К нему участковый прошлый год каждый день приезжал на

мотоцикле. Сегодня он здесь, а завтра там. Разве он вам товарищ?

- А кто же тогда мне, Дашенька, товарищ-то? - спросил Корнилов мирно. -

Зыбин? Так его тоже посадили.

Она молчала. Он схватил ее за руку.

- Дашенька, милая, умница вы моя! Ну что вы мне сейчас наговорили? Что,