Часть первая 7 страница

взорвать эти глыбины, да руки все не доходили. А потом и он, Зыбин,

вмешался. Он сказал: " Все это как-никак, а история, краеведенье. Времена

меняются. Вот Хабаров уже опять великий человек, и Кутузов тоже великий

человек, и даже суворовский музей открыт опять в Ленинграде. Так мало ли

что! Повремените". И могилы остались. Под одной из глыбин у Зыбина был

тайник. Как-то очень давно, ранней весной, он обнаружил под одной плитой

дыру. Рука уходила в нее по плечо. Бог знает, что это было: нора, правда

тайник или просто земля осела под камнем. Тогда, во всяком случае, в дыре

была только жидкая грязь, и он забыл о тайнике. А вспомнил о нем внезапно

через месяц, когда ему пришлось прятать от деда бутылку коньяку. А потом

тайник служил ему верой и правдой по всяким случаям круглый год. И сейчас

он опять отыскал его и спустил туда браунинг, фонарик и охотничий нож.

" Еще хорошо, - подумал он, - что не обыскали". А впрочем, сейчас и на это

плевать.

И вдруг он почувствовал страшную усталость - не боль, не страх, не

тоску, а именно усталость. " Так вот где таилась погибель моя", - подумал

он. А ведь еще сегодня утром он купался в горной речке, карабкался по

пригорку, слушал кузнечиков и стоял под свежим горным ветром. Как это

все-таки удивительно! А самые-то две последние мысли его были - первая:

" Так, значит, все-таки так и не удалось встретиться с Линой". И вторая: " А

может, все-таки не поддаваться им, сбежать". До Или верст 35. Туда ходят

порожняки. Вскочил на подножку и уехал, и до утра его не хватятся. А на

Или жар, сухая степь, раскаленная земля, желтая река. Склоны, обрывы,

уступы - черный, зеленый, синий камень, и по нему мечутся кеклики, те

самые жирные, круглые птицы, которые никогда не водились на Карагалинке. А

сползешь с уступов вниз, и откроется глинистая широкая гладь, вся в сухих

тростниках и камнях. Безлюдье, тишь, только через каждые семь - десять

верст попадаются рыбацкие землянки с белыми тростниковыми крышами. Иди до

китайской границы, никого не встретишь. А там, в Китае... И вдруг он

понял, что сходит с ума, что сидит на могиле и бредит. Он поднялся,

отряхнулся, нашел в кармане зажигалку, щелкнул ею, осветил серую неуклюжую

глыбину. Да, действительно, место последнего причала. Тут уж ничего не

скажешь! Генерал Колпаковский, генеральша Колпаковская! Прощайте,

покойнички! Ведь каждый день я проходил мимо ваших превосходительств и

даже не замечал вас. А вы ведь город этот построили, парк этот разбили,

благодетельствовали, покоряли, искореняли, насаждали, а я так про вас

ничего и не знаю. Не дошла еще до вас моя наука, слишком вы для нее

молоды. Сто лет - разве это срок для археологии? Но все равно вас скоро

вспомнят. Вспомнят, черт их побери, помяните мое слово! Притащат мраморные

плиты и бронзой насекут на них ваши имена. А вот цепь, пожалуй, отнимут -

ни к чему, скажут, она у нас в стране! Все течет, все меняется, дорогие

покойнички! И вот истории уже нужны генералы. А ты, молодая, чудная, в

короне, фате и золотом уборе, убитая неизвестно кем и за что, ты, чью

голову я сегодня держал в ладонях...

И вдруг необычайное умиление, расслабленность и растроганность овладели

им.

Он сел опять на глыбу и обтер глаза.

Посидел, подумал, поулыбался неизвестно чему и кому, потом встал,

пересек газон, вышел на асфальт и остановился под фонарем. Свет был

желтый, жидкий, противный. Он стоял, опустив руки и голову, и ни о чем и

ни о ком уже не думал, а только стискивал и стискивал себя в кулак.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса - он все стоял. Ему надо было

вживаться, уйти в себя, поверить в то, что произойдет с ним сейчас, сию

минуту, во всяком случае, в этот час. Вот он войдет к себе, и сразу

окажется, что этот дом уже не его, а их, а ему они прикажут сесть и не

двигаться, выпотрошат карманы, посадят в машину между двумя и увезут. И он

будет уже не он, а некто с обрезанными пуговицами и без шнурков, которого

два раза выводят на оправку и раз на прогулку, допрашивают, ругают, грозят

и приказывают в чем-то сознаться, чтоб не было хуже. Вот все это ему надо

было себе представить, уверовать в это и решиться.

Веселая парочка прошла мимо него. Он стоял на дороге, и им пришлось его

обойти. В конце аллеи они обернулись, и она что-то сказала ему, он

засмеялся. Зыбин вспыхнул и пошел. Шел он четкими, уверенными, солдатскими

шагами. Раз-два, ать-а! Ничего в нем уже не замирало и не екало. Он был

спокоен. Он был так спокоен, что и страха в нем уже не осталось. " Ну

посмотрим, посмотрим, господа хорошие", - вздрагивало в нем что-то злое,

решительное и почти радостное. Таким он зашел на крыльцо и со всего

размаху пнул дверь. Она сразу же отскочила. В тамбуре было темно и тихо.

Крошечная коридорная лампочка освещала три двери - две белые и одну

черную. Черная на чердак, правая белая - к соседу, левая белая - его. И

только что он занес ногу, чтоб ткнуть со всего размаху эту левую белую,

как вдруг запел Вертинский. " Вот сволочи, - подумал он ошалело, - совести

у них уж никакой", - и не пнул, как собирался, а тихонько открыл дверь,

так, что она не скрипнула.

На столе, покрытом белой свежей скатертью, стоял патефон, и над ним

колдовал Петька, электротехник музея. В кресле сидел дед. " Понятые", -

понял он. И тут он вдруг увидел Лину. Она появилась из глубины комнаты,

подошла к Петьке и жарко наклонилась над ним. На ней был алый шарф. В

волосах торчала высокая гребенка. Все было беззвучно, как в немом кино. Он

так остолбенел, что ухватился за дверь, и она скрипнула.

И тут его увидел дед.

- Появился, - сказал он насмешливо. - Ты мне ведро водки должен

поставить. Еле-еле удержал твоих красавиц. Пять раз уж собирались идти.

Водку, спрашиваю, принес? А то сейчас к шоферам пошлю.

Все обернулись. Зыбин стоял на пороге. Все было странно и чудно, точно

во сне.

- Лина, - сказал он подавленно. - А я сейчас хотел бежать к вам.

Она засмеялась, шарф упал, и теперь свет бил вовсю по ней, по ее голым

плечам.

- А вы всегда, Георгий Николаевич, много хотите и ничего не делаете, -

сказала она спокойно и радостно. И он вздрогнул от ее голоса, от того, что

все это на самом деле.

- Лина! - крикнул он, бросаясь к ней. - Лина!

- Здравствуйте, здравствуйте, дорогой, - она протянула ему обе руки и

этим как бы приблизила и вместе с тем удержала на расстоянии, - ну-ка

дайте взглянуть на вас. Ой, похудел, почернел, погрубел, но ничего,

ничего! Все такой же красивый.

- Он золото, - прохрипел дед. - Он пятьсот стоит. Если бы пил меньше...

- Да нет, меньше никак не выходит, - засмеялась Лина и наконец развела

руки: разрешила себя обнять. - Компания не та. Мы вас с Кларой уже часа

два ждем, все около дома на лавочке сидели. А вот встретился молодой

человек и привел сюда. Оказывается, у вас один ключ ко всем дверям

подходит. Обчистят вас когда-нибудь до нитки, товарищ дорогой.

- А что у него воровать-то? - прищурился дед. - Бумаги? Я ему говорю,

дай на пол-литра, я все их на тачке зараз свезу в утиль.

- Лина, милая Лина, - он обнимал ее и прижимал к себе, и глаза у него

были мокрые от слез.

Она немного постояла, потом тихонько отстранилась и ласково сказала:

- Ну, ну, ладно, ладно, потом. Вы вот перед Кларой-то извинитесь, она

все время звонила директору.

Вот тут он и увидел Клару. Быть может, на ней горел отраженный свет

Лины, может, весь мир сделался для него в эти минуты прекрасным, но Клара

сейчас показалась ему очень красивой. Высокая, тонкая, стройная, с

матовым-спокойным лицом и черно-синими волосами. И платье было на ней

черное и глухое.

" Похожая на черное распятье", - вспомнил он чью-то строчку.

- Ну, так все в порядке? - спросила она тихо, подходя.

На мгновение он задумался, потому что начисто забыл про все и все это

надо было вспоминать сначала, а потом бухнул:

- В порядке, я расписку уж дал.

- Какую? - испугалась Лина.

- Как? - схватила его за руку Клара.

- А это чтоб не убежал, - сказал дед понимающе, - а то заберет золото

да и махнет в Америку. Такие события тоже бывают. Вот когда я у

Шахворостова-купца работал, казначей у него был, такая пьяница горькая,

беспортошная, а знаешь, как воображал про себя? Так вот раз тоже забрал из

магазина выручку за неделю да и...

- Так ведь золота он даже и не видел, - беспокойно сказала Клара и

оглянулась на деда.

- А там разберут, разберут, видел он или не видел, - отрезал дед и

махнул рукой. - Там все до ниточки разберут - кто он, откуда, когда

родился, когда женился. Вот директора как вызвали туда, так и пропал.

Только оттуда допустили позвонить: запри, мол, кабинет, и пусть ученый

сразу ко мне бегит, если его не посадят, конечно. В восемь часов велел

зайти.

- Что? - вскочил Зыбин. - Так что ж ты...

И как раз зазвонил телефон. Клара подошла и сняла трубку.

- Да, - сказала она. - Да! Вот передаю. - И протянула трубку Зыбину.

- Ты что, живой? - спросил директор жизнерадостно. - А я уж звонил в

милицию, что, мол, мучаете нашу ученую часть. Что они там от тебя хотят?

Золота?

- Подписку отобрали, - ответил Зыбин.

- Что?! - сразу взвинтился директор. - Подписку?.. И ты небось сразу и

дал? Эх, шляпа! Зачем же было давать? Ты б хоть со мной посоветовался, а

то небось оробел и сразу же подписал. Эх, шляпа, шляпа. Ну ладно, беда

невелика. Дед у тебя? Все пьете? И Клару на радостях поите небось? Ты

смотри! Я сегодня посмотрел - у нее губы посинели. А кто еще там у тебя?

- Петр и дед, - ответил Зыбин.

- И все? Ты смотри, брат, все прошляпишь, - сказал директор, - и ту и

эту! Ну ладно. Поговорим. Спокойной ночи. И завтра на службе чтоб как

стеклышко! Чтоб весь звенел, понял?

Когда он отошел от телефона, Лина была уже в плаще.

- Вы сначала меня проводите, - приказала она, - а потом Кларочку

доведете до дому. - Она подхватила Клару под руку.

- Пойдемте, моя хорошая, вы ведь тоже устали и изнервничались. Ух,

какие у вас в Алма-Ате ночи!

Дед идти отказался.

- Вы уж одни, вы все молодые, веселые, у вас свои разговоры, а мне

завтра с петухами вставать. Мне даром никто деньги платить не желает. Так

что прощенья просим.

И ушел, твердо надев картуз и даже не покачиваясь.

- Вы заприте дверь, - приказала Лина с порога, когда все вышли. - Как

же так, оставлять дом ночью открытым, что так плохо за вами ваши женщины

смотрят?

Луна висела над собором большая, мутно-прозрачная, как кусок янтаря над

свечкой. Было светло и тихо, и даже тополя не шумели. Лина вдруг

остановилась посредине улицы, откинула голову и несколько раз глубоко

вобрала воздух.

- Чувствуете море? - сказала она, хватая Зыбина за руку. - Оно вон, вон

за той аллеей! И тополя такие же, только совсем тихие. Помните, как вы их

называли? Цыганками! Там, Кларочка, у них каждый листочек дрожит. А здесь

они у вас стоят, не шелохнутся.

- Но это они до разу, - обиделся за свои тополя Петька, - как ветер

налетит, так сразу зашумят, как пена в тазу.

Лина посмотрела на него и рассмеялась.

- Нет, Петр Николаевич, вы просто прелесть, - сказала она и подхватила

его под руку. - Как пена в тазу. Жена стирает на ночь в тазике блузку и

вешает над примусом, чтоб к утру просохла, а муж ворочается во сне и

слышит. Вы женаты, Петр Николаевич?

Петька отвернулся.

- Нет, - сказал он угрюмо.

- Ну и не надо, - весело посоветовала ему Лина. - Еще успеете

запрячься. Вот Георгий Николаевич никогда не женится. Сколько бы ни

собирался, а не сумеет. Я его знаю. Мы старые друзья. Кларочка, а далеко

отсюда до большой воды?

- Да верст, наверно, тридцать пять будет, - ответил Зыбин. - Поезд идет

почти полтора часа. - И чуть не добавил: " Отходит в семь тринадцать от

городской платформы".

И сейчас же он снова увидел спокойную глинистую реку, сыпучую гальку,

сухой белый и желтый тростник, скалистые берега из синих, желтых, черных,

белых, разноцветных камней. Жара, сушь, и так сохнет во рту, что даже вода

освежает только на минуту.

- Как-нибудь обязательно съездим, - сказала Лина. - Ладно, Кларочка?

Она уже подхватила Клару под руку. А та шла и смотрела через верхушки

тополей на горы, на голубые от луны горные леса. Вопрос Лины она так и не

расслышала.

А та уже опять повернулась к Петьке.

- Совершенно морской город, - сказала она уверенно. - Здесь море живет

в каждом доме, в каждом тополе. Я сразу вспомнила - черноморские бульвары

такие. Впрочем, их надо видеть. Георгий Николаевич, а помните тот парк,

где вы в тире выиграли матрешку? Вы знаете, Кларочка, она до сих пор стоит

у меня на буфете. Такая огромная! Подарочная! С полметра! Вы никогда не

были на море, Кларочка?

Клара покачала головой. Она все так же неподвижно смотрела на лунное

небо и горные мохнатые перевалы.

- Ну вот и отлично, соберемся все и поедем. Вы еще отпуска-то не брали,

хранитель? Ну и не берите! Возьмем вместе в апреле или в мае. - Они

остановились перед гостиницей. - Ну вот, товарищи, я и дома. Спасибо.

Теперь проводите Кларочку - и спать, спать. Георгий Николаевич, я вам

завтра позвоню после работы, хорошо?

- Хорошо, - ответил он. - Только, если можно, попозднее, я завтра еду в

одно место и, наверно, задержусь.

- Это куда же?

- Ну, по работе надо.

Лина засмеялась опять.

- Вот что значит дикий человек. Не знает ни работы, ни отдыха. Ну

ничего. Мы теперь за вас с Кларочкой примемся! Затаскаем вас по горам. Эх,

жалко, что мне завтра рано вставать! В такие ночи нужно шляться по улицам

до рассвета. Ну, привет, товарищи!

И ушла, помахивая рукой.

Обратно они шли втроем. Он держал Клару под руку и физически

чувствовал, как ей не терпится добраться до кровати и рухнуть лицом в

подушку. Он молчал. " Дрянь я все-таки страшная", - подумал он, сказал это

слово вслух и сейчас же сгорел от стыда: затряс головой, заулыбался,

загримасничал, забормотал что-то. Петька удивленно покосился на него, а

Клара спросила:

- Так во сколько вас завтра разбудить по телефону?

- Ну вот еще, - ответил он. - С чего это вы меня станете будить? Я вас

разбужу!

Она вздохнула:

- Отлично!

- Часов в семь для вас не очень рано? - спросил он.

- Нет, не очень. Можно и раньше.

Она вдруг остановилась.

- Ну, вот уж мой дом, - вздохнула она со страшным облегчением. -

Спокойной ночи.

И она скрылась в глубине двора, даже не простившись.

Дома он опять зажег все лампы - настольную, люстру, боковой свет,

прошел к столу и бухнулся в кресло. Все здесь еще носило ее отпечатки: вот

стул - на нем она сидела, вот стакан - она его не допила, вот половина

конфеты, вот книжка - она ее просматривала и бросила на диван. И тут он

вдруг понял, что совершенно зря позвал Клару. С Петькой было бы все куда

проще. А теперь им придется провести целый день наедине. Ведь в самом

лучшем случае - если они попадут на семичасовой - он вернется в шесть!

Значит, позвонит Лине часов в восемь-девять. Опять неладно! Впрочем, это

уж и не важно. Теперь это не самое главное. Самое главное - что она его

все-таки нашла. Ведь приехала-то она одна! Стоп! Ты так уверен, что одна?

Вскочил, сел на диван и стал быстро листать книжку. Нет, конечно,

все-таки, конечно, одна. Иначе она сказала бы. Кларе, например,

обязательно бы сказала. А впрочем, с нее все станется. Может быть, и не

одна. Ну что ж, тогда они как встретятся, так и разойдутся. За эти годы он

многому научился, он " изучил науку расставаний". Вероятно, это уже

старость подходит. Все стало легко. Вот Корнилов не такой. Он молод, горяч

и как говорит Державин, к правде черт. Зато и своего не упустит. Вот Даша,

кажется, уже его. Как она сегодня ринулась за него в бой! Потапов даже

засопел от неожиданности. Что ж? Правильно! У Корнилова все ясно, четко,

недвусмысленно. Как он думает, так и режет. А вот он хитрит. А Потапов

рычит и дрожит, а Клара молчит и прячет глаза. И никто ничего толком не

может объяснить, что случилось с людьми. А без этого и жить нельзя. В мире

происходит что-то совершенно необычайное. Крутят по миру какие-то черные

чудовищные протуберанцы и метут, метут все, что ни попадется на пути.

Почему, зачем, кто поймет? Хотя читай речи вождей, в них все ясно. " Это и

есть истина, - сказал сегодня директор. - Если мы будем в это верить, то

победим". И верят же, действительно верят. Ох уже эта вера! Та самая, что

горами двигает и города берет. Где бы и мне ее достать? Верую, верую.

Господи, помоги же моему неверию! А впрочем, зачем тебе вера? Помнишь

Сенеку, трагедию " Эдип"? " Да будет мне позволено молчать - какая есть

свобода меньше этой? " Так вот воспользуйся хоть этой самой меньшей

свободой. Так ведь не воспользуешься, опять начнешь все объяснять и

подгонять, вот как сегодня ты пел Даше: " Надо знать, когда и кто".

Сознайся, гадко ведь, а? А вот у Корнилова этого нет. За это его и любят.

Но только с Линой у него определенно ничего не получится. Она стена для

таких, как он. Ее в мире не интересует ничего, кроме ее самой. Вот море,

походы, костры из смоляных ветвей, сноп искр над костром, прогулки до зари

по берегу - это ее. И она не притворяется - она действительно такая. И ты

без памяти влюбляешься в это цельное, бездумное, свободное от страха

существование. Оно же по-настоящему прекрасно! Потом наступает, конечно,

отрезвление. Она расстается с тобой на вокзале, ты уходишь очарованный,

влюбленный, надававший тысячи клятв себе и ей, сидишь один в комнате,

вспоминаешь и думаешь, улыбаешься своим мыслям. Так проходит

неделя-другая, и вдруг наступает отрезвление. Ты понимаешь, что какая-то

невероятная сухость, черствость и даже старчество проглядывает в ее

невозмутимой ясности. И самое главное - она ведь проговаривается! Нет,

нет, она не особенно умна. Ее гармонию держит инстинкт, привычка,

бессознательное чувство равновесия, а никак не разум. Она могла с ясным

лицом рассказать о себе что-нибудь такое, что даже в те блаженные дни

вдруг заставляло его как бы мгновенно осечься, очнуться, упасть с пятого

этажа - посмотреть на нее со стороны. Господи, что же это такое? Но все

это и продолжалось мгновение. Она сразу же ловила его настроение и всегда

умела заставить забыть его все. Чуткой в этом отношении она была

невероятно. Как бы он ни старался скрыть свое настроение, она видела его

насквозь. Даже во время разговора по телефону. Но один раз он все-таки

взорвался, и тогда они поссорились. И вот теперь...

Он думал об этом и сам не замечал, как клонится долу, дремлет,

засыпает, сидя в кресле около окна. Он так ничего как следует и не

продумал и не решил насчет завтрашнего утра.

А проснулся он внезапно, и сам не понял почему. Поднял голову и

поглядел в окно. И вдруг услышал тихое поцарапыванье, потом стук, тоже

тихий-тихий: тук-тук, тук-тук. Он подумал, что это, наверно, ветка

качается. Но стук повторился - четкий, ритмичный, и тут из темноты вдруг

выплыло и прижалось к стеклу лицо Лины. Она смотрела и делала рукой

какие-то знаки. Он вскочил, подлетел к окну и так резко рванул раму, что

что-то посыпалось на подоконник.

- Боже мой, - только и сказал он.

И больше у него ничего не нашлось.

- Принимаете гостей? - спросила она весело. - А ну-ка руку. - И, не

задев подоконника, она гибко, как на турнике, перекинулась в комнату. - Ну

вот и все. Вот что значит ГТО первой ступени.

Он стоял перед ней и не знал, что и сказать и что сделать. Просто стоял

и смотрел.

А она спокойно подошла к зеркалу и поправила волосы.

- Девушку проводили домой? - спросила она не оборачиваясь. -

Великолепная девочка! Серьезная такая, простая и о вас убивается. А вы

ничего замечать не хотите. Эх вы! У вас гребенка-то есть? Дайте-ка я

причешусь. - Она вынула пудреницу и несколько раз коснулась пуховкой щек.

- Больше всего боюсь загореть. Слушайте, подарите-ка мне вот такую белую

шляпу с полями, в них, кажется, здесь пастухи ходят. У вас, наверно, есть

такие.

- Сейчас, сейчас, - сказал он и кинулся куда-то в угол.

- Да стойте, куда вы? - засмеялась она. - Подойдите-ка сюда. - И она

сбросила ему на руки платок. Плечи у нее опять оказались голыми. Он

молчал. Она усмехнулась и провела рукой ему по волосам. - Все такой же

трепаный. А время два часа! Ну все равно, полчаса я, пожалуй, могу

посидеть. Чаем напоите?

И пока он ходил по комнате, возился с чайником, мыл чашки, она сидела

на диване. Сидела и смотрела на него молча смеющимися, сияющими, слегка

тревожными глазами.

А он, сделав все, вдруг подошел и крепко обнял ее за плечи. Она,

улыбаясь, посмотрела на него, тогда он притянул к себе ее голову и

поцеловал, расплющивая губы, крепко и больно, несколько раз. Потом стал

целовать глаза и опять губы. Тут она ладонью слегка уперлась в его лоб.

- Ну, ну, - сказала она. - Не торопитесь! Сядьте, поговорим. - Он все

не отпускал ее. - Но ведь вы даже не знаете, одна я тут или нет.

- Одна, - ответил он уверенно.

- И думаю только о вас? - Она легонько освободилась от его рук. -

Постойте-ка, художественная часть потом. Рассказывайте про себя. - Она

встала, прошлась по комнате, подошла к барометру. - Великая сушь, -

прочитала она. - Значит, живете, работаете и, как говорит ваш директор,

закапываете в землю казенные деньги. До того уж докопались, что вас

таскают в милицию и отбирают подписку, - дальше-то теперь что? - Он сделал

какое-то движение. - И хорошо, тут вы, положим, ни при чем. За это ответит

директор, но вы что? Решили здесь осесть? Остаться навсегда в этой

комнате?

- Почему? - спросил он.

- Нет, это я вас спрашиваю почему. Это что - ваше жизненное назначение

- грызть эти холмы? А?

Он пробормотал:

- Не знаю. А что?

Она рассмеялась.

- Да нет, опять-таки ничего. Просто я как-то совсем не того ожидала от

вас. - Она посмотрела на него. - Я ведь очень, очень часто вспоминала вас.

Он встал, подошел к чайнику, пощупал его ладонью и снова заходил по

комнате. Ему надо было собраться с мыслями.

- Раскопки ведутся дилетантски, - сказал он наконец. - Непоправимо

дилетантски. Ни я, ни тем более Корнилов не знаем, что творим. Даже какой

объект раскапываем, и то не знаем. Если бы здесь появились настоящие

ученые, они не взяли бы нас даже в препараторы. Это так.

Она слегка неожиданно развела руками. Он мельком взглянул на нее и

продолжал:

- Да, вряд ли взяли бы даже в препараторы. Впрочем, Корнилова,

вероятно, взяли бы. Он окончил что-то археологическое. А меня бы, конечно,

погнали в шею. Я же даже не историк, и сидеть бы мне да сидеть над

изучением первоисточников по истории античного христианства. Вот тогда бы

я был действительно на своем месте. Но что делать? Мы хоть понимаем, с чем

мы имеем дело. И если что-нибудь не знаем, то уж не знаем по-научному. А

здесь просто никто ничего не знает, и все. До сих пор раскопки вели

учитель французского языка, статистик, землемер, гидротехник, чиновник

особых поручений. Это если брать весь Казахстан в целом. Здесь же вообще,

кроме кладоискателей, никого не было. Если нам и далее повезет так же

ослепительно, как повезло этим неизвестным - я говорю о золоте, - то уже в

будущем году сюда приедет экспедиция Эрмитажа и нас всех разгонит. Да еще

обзовут, поди, за то, что мы натворили. Но дело-то уж будет сделано. Так

что меня как раз интересует не это.

- А что же? - спросила она. - Что же вас интересует, хранитель?

Он подошел к плитке, выключил ее, снял чайник, заварил, укутал его

салфеткой и снова заходил по комнате. У него было такое ощущение, что он

увидел ее сегодня, рванулся к ней и отскочил, потому что между ними было

то же самое оконное стекло, и он расшибся до крови. Эта боль его сейчас и

отрезвила.

- Я хочу добраться до азиатских пустынь, - сказал он, - там пески

засосали замки, усадьбы, города, там обсерватории, библиотеки и театры.

Это Хорезм, Маргиана, Бактрия. Вы знаете, что такое раскаленный песок?

Заройте в него человека, и он через месяц высохнет, одеревенеет, но

останется по виду прежним. Что перед этим богатством Нубия и Египет? А

древний Отрар? Вторая библиотека древнего мира? Ее до сих пор не нашли, но

она где-то там, в подземелье. И вот в какой-нибудь нише стоит сундук, и в

нем лежит полный Тацит, все сто драм Софокла, десять книг Сафо, все элегии

великого Галла, от которого не осталось ни строчки. Вот куда хочу я

обязательно добраться с лопатой. А это так, начало.

Он подошел к столу и стал разливать чай.

Она вдруг подошла и обхватила его.

- Фантазер вы мой, - сказала она ласково, прижимаясь к нему. - Барон

Мюнхгаузен. Как я боялась, что вы уже не тот! А вы... Да бросьте вы этот

чай, никому он не нужен. Идите-ка ко мне. - И она бухнула его на диван.

- Ну хорошо, - сказала она. - Все это хоть не особенно логично, но

все-таки на что-то похоже. Но ты ведь копаешься не там в песках, а здесь в

глине, какой уж тут Тацит и Эврипид.

Они оба лежали на диване, и она слегка его обнимала за плечи.

- Стой, стой, не перебивай. Я чувствую, с тобой что-то творится. При

чем тут эта девочка с глазами серны, этот дед, водка? По-моему, ты после

нашей встречи однажды здорово получил по шее и вот забегал, заметался,

так? - Он молчал. - Ладно, не хочешь говорить - не говори. Тогда я спрошу

другое: вот эти люди, которые с тобой работают, кто они? Как они к тебе

относятся?

В вопросе был уже и ответ. То есть он понял по ее тону, что это,

пожалуй, уже и не вопрос, а ответ.

- Ты о ком спрашиваешь? - спросил он не сразу.

- Не бойся, не о Кларе. Тут уж все ясно.

- Так о ком?

- Не нравится мне твоя дружба с Корниловым, - сказала она после

недолгого молчания. Он удивленно посмотрел на нее. - То есть парень-то он

ничего, с этим самым, - она покрутила пальцем у головы, - с бзиком, с

фантазией, но, милый, плевать он хотел на твои пески. И сидит он там

только потому, что ему некуда деться. Но и пить он может сколько угодно. И

девушка у него под боком. Что еще надо? Живет мужчина!

- Ты даже девушку заметила, - усмехнулся он.

- Да не очень большая премудрость, дорогой, заметить девушку. Но если

бы ты только присутствовал при нашем с ним знакомстве и поездке в горы...

- А что? - спросил он с любопытством.

- Да то! Пришел, увидел, победил. И сразу же понял, что победил. После

того как он на моих глазах сиганул во всем в эту... Ну как называется это

ваше недоразумение? Алмаатинка, что ли? Так вот он нырнул в самый

водоворот у камня, достал какие-то там голыши, видел бы ты, как он

взглянул на меня. Гром и молния! Цезарь и Клеопатра!

И они оба немного посмеялись.

- Но все-таки, почему он тебе не понравился? - спросил он.

- Наоборот, очень понравился! - ответила она. - Очень. А вот ваши с ним

отношения мне не очень нравятся. Ведь вы, наверно, спорите, а? Он тебе

что-нибудь говорит такое, а ты ему отвечаешь чем-нибудь этаким? Да? И

орете на весь колхоз? - Он молчал. - Вот это мне не нравится. Очень, до

крайности не нравится. Просто из самых мелких, эгоистических соображений

не нравится. Ты же знаешь, какая я черствая эгоистка.

Он поднял голову.

- Знаю, - ответил он серьезно, без улыбки.