Предпричинность у ребенка

Мы подошли к концу нашего очерка логики ребенка. Однако нам нужно еще раз в нескольких словах напомнить о вопросе, который мы скорее поставили, чем разрешили. Каково представление о мире, сопут­ствующее такой логике? Каково понятие о причинности, которое строит себе ребенок на различных стадиях своего развития? С этого, может быть,

Пиаже Ж. Главные черты логики ребенка

нам и следовало бы начать, но, принявшись за дело с прямого изучения повествований детей об окружающих явлениях, мы, пожалуй, стали бы по ошибке трактовать эти рассказы буквально или исказили бы их, не про­анализировав предварительно присущей им логической структуры. Те­перь мы полагаем, что застрахованы от такой опасности.

Как поставить проблему о причинности у ребенка? Конечно, при по­мощи изучения самопроизвольно задаваемых вопросов и особенно «по­чему». Для этого мы собрали 1125 вопросов одного ребенка 6—7 лет, за­данных в течение примерно десяти месяцев <...>. Результаты анализа и классификации этих вопросов были следующие: потребность в собствен­но причинном объяснении оказалась чрезвычайно слабой, и «почему» свидетельствовали о неумении различать физическую причинность и ло­гическое или психологическое обоснование; вот это неумение, по-наше­му, и является отличительной чертой пред причинности.

Напомним факты: на 360 «почему» нашлось, например, всего 5 «по­чему» логического обоснования и 103 «почему» причинного объяснения. Но из этих последних 103 «почему» большая часть свидетельствовала или об анимизме, или об артифициализме («ремесленнические» объяснения), или о финализме: только 13 могли быть несомненно истолкованы как свидетельствующие о потребности механического объяснения через про­странственный контакт. Можно, значит, предвидеть, что детское объясне­ние будет одинаково далеко и от логического доказательства (или дедук­ции), и от обращения к пространственным сцеплениям явлений, и выве­сти заключение: детское объяснение не логично и не пространственно. В то же время значительное число таких вопросов показало нам, что поня­тие случая отсутствует в детской мысли до 7—8 лет: до этого возраста мир понимается как совокупность намерений и действий, упорядоченных, волевых, не оставляющих места для случайных необъяснимых встреч. Все может быть оправдано, если нужно, и путем обращения к произволу, ко­торый, однако, равнозначен не случайности, но соизволению чьей-то все­могущей воли.

Эгоцентризм способствует, как мы видели, тому, что ребенок ста­новится непонятным самому себе. Эта непонятность бесконечно превос­ходит трудности интроспекции, которые мы описывали: она приводит к тому, что ребенок до 7—8 лет не в состоянии осознать феномен мысли в качестве субъективного феномена; он не может установить точную грань между своим Я и внешним миром. Болдуин решительно настаивает на таком «дуалистическом» характере примитивного мышления. Мы сами без всяких сомнений выделили период, на протяжении которого ребенок знает, что его мечты субъективны (никто из находящихся около ребенка не был бы в состоянии ни увидеть их, ни потрогать), и тем не менее он располагает их перед собой в комнате. Огромное количество подобных фактов заставило нас предположить, что ребенок до 7—8 лет игнорирует свое мышление и проецирует его на вещи. Он же «реалист» в том смыс-

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

ле, в каком говорят о реалистических иллюзиях мышления. Но этот ре­ализм приводит к игнорированию различия между психической и физи­ческой реальностями, а следовательно, и к рассмотрению внешнего мира как одновременного воплощения их обеих. Отсюда проистекает стремле­ние к предопределенности.

В ином отношении по тем же причинам детский реализм явля­ется интеллектуальным, а не визуальным (см. предыдущий параграф): ребенок видит только то, что знает, и воспринимает внешний мир таким, как если бы предварительно построил его своей мыслью. До тех пор пока детская причинность не будет визуальной (иначе говоря, не заинте­ресуется пространственными контактами), как не будет и механической, она останется интеллектуальной, т.е. чистое наблюдение будет пропита­но посторонними соображениями: оправданием всех явлений синкрети­ческой тенденцией все связывать со всем (см. § 5), короче, смешением физической причинности и психологической или логической мотивации. А отсюда снова — предпричинность.

В этом-то смысле можно видеть в предпричинности (если придать этому слову то значение, какое мы только что установили) мышление, наиболее согласуемое с эгоцентризмом мысли и со всеми логическими особенностями, которые этот эгоцентризм влечет за собой.

Но, повторяем, мы поставили огромный вопрос, подчеркнув эти не­которые особенности причинности у ребенка, и мы очень далеки от того, чтобы предвидеть его решение.

Выводы

Все же мы думаем, что задача, поставленная в начале нашего иссле­дования, нами разрешена. Описанные нами особенности детской мысли составляют как бы связное целое, так что каждый из терминов включает частично долю каждого из других.

Бесспорно, детскую мысль нельзя изолировать от факторов воспи­тания и от всех тех влияний, которым взрослый подвергает ребенка, но эти влияния не отпечатываются на ребенке, как на фотографической пленке, они «ассимилируются», т.е. деформируются живым существом, которое им подвергается, и внедряются в его собственную субстанцию. Вот эту-то психологическую субстанцию ребенка, иначе говоря, эту струк­туру и функционирование, свойственные детской мысли, мы и старались описать и в известной мере объяснить.

Мы полагаем, что настанет день, когда мысль ребенка по отношению к мысли нормального цивилизованного взрослого будет помещена в ту же плоскость, в какой находится «примитивное мышление», охарактеризо­ванное Леви-Брюлем, или аутистическая и символическая мысль, описан-

Пиаже Ж. Главные черты логики ребенка

ная Фрейдом и его учениками, или «болезненное сознание» (если только это понятие, введенное Ш. Блонделем, не сольется в один прекрасный день с предыдущим понятием).

Но будем остерегаться здесь опасных параллелей, проводя которые слишком легко забывают о функциональных расхождениях. Мы, впро­чем, пришли уже к определенному решению, что касается отношений, со­единяющих мысль ребенка и символическую мысль, не настаивая, может быть, в достаточной мере на очевидных чертах различия, разделяющих эти два вида мышления. Не будем же стараться слишком быстро идти по этой полной ловушек почве сравнительной психологии: терпеливый ана­лиз детского мышления удерживает нас в области слишком надежной, хотя и не вполне разработанной для того, чтобы можно было благоразум­но покинуть ее так скоро.

Л. Леви-Брюль ПЕРВОБЫТНОЕ МЫШЛЕНИЕ¹

«Первобытное мышление» является выражением, которым очень часто пользуются с некоторого времени. Быть может, небесполезно будет напомнить здесь в нескольких словах, что я разумею под «первобытным мышлением».

Выражение «первобытное» является чисто условным термином, ко­торый не должен быть понимаем в буквальном смысле. Первобытными мы называем такие народности, как австралийцы, фиджийцы, туземцы Андаманских островов и т.д. Когда белые вошли в соприкосновение с этими народностями, те не знали еще металлов, и их цивилизация напо­минала общественный строй каменного века. Отсюда и взялось название первобытных народов, которое им было дано. Эта «первобытность», одна­ко, весьма относительна. О первобытном человеке в строгом смысле сло­ва мы ровно ничего не знаем. Поэтому следует иметь в виду, что мы про­должаем пользоваться словом «первобытный» потому, что оно уже вош­ло в употребление, что оно удобно и что его трудно заменить.

Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, которые часто возникают несмотря на мои разъяснения. Выражение «пралогическое» переводят термином «алогическое» как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогичес­ким, т.е. неспособно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные люди весьма часто дают доказательства своей поразительной ловкости и искусности в организации своих охотничьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаруживают дар изобретательности и поразительного мастерства в своих произведениях искусства, они говорят на языках, подчас очень сложных, имеющих порой столь же тонкий синтаксис, как и наши соб-

¹ JIeeu-Брюль Л. Первобытное мышление // Хрестоматия по общей психологии. Психология мышления / Под ред. Ю.Б.Гиппенрейтер, В.В.Петухова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. С. 130-140.

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление

ственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и так же быстро, как и дети белых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?

Однако другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление отличается от на­шего. Оно совершенно иначе ориентировано. Там, где мы ищем вторич­ные причины, устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), пер­вобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких зат­руднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно обнаруживает пол­ное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашим, пралогическим.

Отсюда вовсе не следует, однако, что подобная мыслительная струк­тура встречается только у первобытных людей. Можно с полным правом утверждать обратное, и что касается меня, то я всегда имел это в виду. Не существует двух форм мышления у человечества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, — быть может, всегда — в одном и том же сознании.

Представления, называемые коллективными, если их определять только в общих чертах, не углубляя вопроса об их сущности, могут рас­познаваться по следующим признакам, присущим всем членам данной социальной группы: они передаются в ней из поколения в поколение; они навязываются в ней отдельным личностям, пробуждая в них сооб­разно обстоятельствам, чувства уважения, страха, поклонения и т.д. в от­ношениях своих объектов. Они не зависят в своем бытии от отдельной личности, их невозможно осмыслить и понять путем рассмотрения ин­дивида как такового.

Изучение коллективных представлений и их связей и сочетаний в низших обществах сможет, несомненно, пролить некоторый свет на гене­зис наших категорий и наших логических принципов. Точно исследовать, каковы руководящие принципы первобытного мышления, — вот та про­блема, которая служит объектом настоящего труда. Без работ моих пред­шественников — антропологов и этнографов разных стран, в особенности без указаний, полученных мной из работ французской социологической школы, я бы никак не мог надеяться на разрешение этого вопроса или хотя бы даже на правильную его постановку.

Очень много помогли мне те, достаточно многочисленные в наши дни, психологи, которые вслед за Рибо стараются показать и выявить зна­чение эмоциональных и моторных элементов в психической жизни вооб­ще, вплоть до интеллектуальной деятельности в точном смысле слова.

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

«Логика чувствований» Рибо¹, «Психология эмоционального мышления» проф. Генриха Майера² (ограничимся указанием этих двух трудов) раз­рушили те слишком узкие рамки, в которые под влиянием формальной логики традиционная психология пыталась заключить жизнь мысли.

Безусловно, существуют черты, общие всем человеческим общест­вам: в этих обществах существует язык, в них передаются от поколения к поколению традиции, в них существуют учреждения более или менее устойчивого характера; следовательно, высшие умственные функции в этих обществах не могут не иметь повсюду некоторую общую основу. Но, допустив это, все же приходится признать, что человеческие общества мо­гут иметь структуры, глубоко различные между собой, а следовательно, и соответствующие различия в высших умственных функциях. Следует, значит, наперед отказаться от сведения умственных операций к единому типу и от объяснения всех коллективных представлений одним и тем же логическим и психологическим механизмом.

То, что я пытаюсь сделать, это предварительное исследование самых общих законов, которым подчинены коллективные представления в ма­локультурных обществах, особенно в самых низших из тех, которые нам известны. Я попытаюсь построить если не тип, то, по крайней мере, свод­ку свойств, общих группе близких между собой типов, и определить та­ким образом, существенные черты мышления, свойственного низшим обществам.

Для того чтобы лучше выявить эти черты, я буду сравнивать это мышление с нашим, т.е. с мышлением обществ, вышедших из средизем­номорской цивилизации, в которой развивались рационалистическая фи­лософия и положительная наука. Существенные различия между этими двумя типами резче всего бросаются в глаза, поэтому мы меньше риску­ем упустить их.

Для исследования мышления первобытных людей, которое являет­ся новым делом, нужна была бы, может быть, и новая терминология. Во всяком случае, необходимо будет, по крайней мере, специфицировать тот новый смысл, который должно приобрести известное количество общепри­нятых выражений в применении их к объекту, отличному от того объек­та, который они обозначали раньше. Так, например, обстоит дело с терми­ном «коллективные представления».

В общепринятом психологическом языке, который разделяет фак­ты на эмоциональные, моторные (волевые) и интеллектуальные, «представ­ление» отнесено к последней категории. Под представлением разумеют факт познания, поскольку сознание наше просто имеет образ или идею какого-нибудь объекта. Совсем не так следует разуметь коллективные представления первобытных людей. Деятельность их сознания является

¹ См.: Ribot ТА. Logique des sentiments. Paris, 1905.

² См.: Maier H. Psychologic des emotionalen Denkens. Tubingen, 1908.

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление

слишком мало дифференцированной для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов, независимо от чувств, от эмоций, страстей, которые вызывают эти идеи и образы или вызываются ими. Чтобы сохранить этот термин, нам следует изменить его значение. Под этой формой деятельности сознания следует разуметь у первобытных людей не интеллектуальный или познавательный феномен в его чистом или почти чистом виде, но гораздо более сложное явление, в котором то, что собственно считается у нас «представлением», смешано еще с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окра­шено и пропитано ими. Не будучи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный человек в данный момент не только имеет образ объекта и считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что свя­зано с каким-нибудь действием, исходящим от него или воздействующим на него. Действие это является то влиянием, то силой, то таинственной мощью, смотря по объекту и по обстановке, но действие это неизменно признается реальностью и составляет один из элементов представления о предмете.

Для того чтобы обозначить одним словом это общее свойство кол­лективных представлений, которые занимают столь значительное место в психической деятельности низших обществ, я позволю себе сказать, что эта психическая деятельность является мистической. За неимением луч­шего я буду употреблять этот термин не в силу его связи е религиозным мистицизмом наших обществ, который является чем-то в достаточной мере иным, а потому, что в самом узком смысле термин «мистический» подходит к вере в силы, влияния, действия, неприметные, не ощутимые для чувств, но тем не менее реальные.

Другими словами, реальность, среди которой живут и действуют пер­вобытные люди, сама является мистической. Ни одно существо, ни один предмет, ни одно явление природы не являются в коллективных представ­лениях первобытных людей тем, чем они кажутся нам. Почти все то, что мы в них видим, ускользает от их внимания или безразлично для них. Зато, однако, они в них видят многое, о чем мы и не догадываемся. На­пример, для «первобытного» человека, который принадлежит к тотемическому обществу, всякое животное, всякое растение, всякий объект, хотя бы такой, как звезды, солнце и луна, наделен определенным влиянием на членов своего тотема, класса или подкласса, определенными обязательства­ми в отношении их, определенными мистическими отношениями с дру­гими тотемами и т.д. Так, у гуичолов «птицы, полет которых могуч, на­пример, сокол и орел, видят и слышат все: они обладают мистическими силами, присущими перьям их крыльев и хвоста... эти перья, надетые шаманом, делают его способным видеть и слышать все то, что происхо­дит на земле и под землей, лечить больных, преображать покойников, низ­водить солнце с небес и т.д.».

11 Зак.2228

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

А если мы возьмем человеческое тело? Каждый орган его, как об этом свидетельствуют столь распространенные каннибальские обряды, а также церемонии человеческих жертвоприношений (в Мексике, напри­мер), имеет свое мистическое значение. Сердцу, печени, почке, глазам, жиру, костному мозгу и т.д. приписывается определенное магическое влияние.

Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дующий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспри­нимаются так, как они воспринимаются нами, т.е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определенном отношении с другими системами предшествующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и на­шими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиологический процесс восприятия происхо­дит у них так же, как и у нас. Первобытные люди смотрят теми же гла­зами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из ядра, окруженного более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравнение было бы неточным и довольно грубым. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает возможности подобного различения ядра и облекающего его слоя представлений, у него сложное представление является еще недифференцированным.

Общеизвестен факт, что первобытные люди и даже члены уже дос­таточно развившихся обществ, сохранившие более или менее первобыт­ный образ мышления, считают пластические изображения существ, писан­ные красками, гравированные или изваянные, столь же реальными, как и изображаемые существа. «У китайцев, — пишет де-Гроот, — ассоцииро­вание изображений с существами превращается в настоящее отождест­вление. Нарисованное или скульптурное изображение, более или менее похожее на свой оригинал, является alter ego (вторым Я) живой реаль­ности, обиталищем души оригинала, больше того, это — сама реальность». В Северной Америке мандалы верили, что портреты заимствовали у сво­их оригиналов часть их жизненного начала. «Я знаю, — говорил один из мандалов, — что этот человек уложил в свою книгу много наших бизо­нов, я знаю это, ибо я был при том, когда он это делал, с тех пор у нас нет больше бизонов для питания».

Если первобытные люди воспринимают изображение иначе, чем мы, то это потому, что они иначе, чем мы, воспринимают оригинал. Мы схва­тываем в оригинале объективные реальные черты, и только эти черты: например, форму _s рост, размеры тела, цвет глаз, выражение физиономии и т.д. Для первобытного человека изображение живого существа представ­ляет смешение признаков, называемых нами объективными, и мистичес­ких свойств. Изображение так же живет, так же может быть благодат-

Леви-Брюль А, Первобытное мышление

ным или страшным, как и воспроизводимое и сходное с ним существо, которое замещается изображением.

Первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкрет­ное, реальное и часто священное. Вот несколько свидетельств из большого количества имеющихся в нашем распоряжении. «Индеец рассматривает свое имя не как простой ярлык, но как отдельную часть своей личности, как нечто вроде своих глаз или зубов. Он верит, что от злонамеренного употребления его именем он так же верно будет страдать, как и от раны, нанесенной какой-нибудь части его тела. Это верование встречается у разных племен от Атлантического до Тихого океана». На побережье За­падной Африки «существуют верования в реальную и физическую связь между человеком и его именем: можно ранить человека, пользуясь его именем... Настоящее имя царя является тайным...».

Первобытный человек не меньше, чем о своем имени или изобра­жении, беспокоится о своей тени. Если бы он потерял свою тень, то он счел бы себя безвозвратно потерянным. Всякое посягательство на его тень оз­начает посягательство на него самого. Фольклор всех стран дает множество фактов подобного рода. У туземцев Фиджи считается смертельной обидой наступить на чью-нибудь тень. В Западной Африке «убийства» иногда со­вершаются путем вонзания ножа или гвоздя в тень человека: преступник такого рода, пойманный с поличным, немедленно подвергается казни.

Кроме того, первобытные люди вполне сознательно придают столько же веры своим сновидениям, сколько и реальным восприятиям. Вместо того чтобы сказать, как это обыкновенно делается, что первобытные люди верят тому, что они воспринимают во сне, хотя это только сон, я скажу, что они верят сновидениям именно потому, что сновидения отнюдь не являются для них низшей и ошибочной формой восприятия. Напротив, это высшая форма: так как в ней роль материальных и осязаемых эле­ментов является минимальной, то в ней общение с духами и невидимыми силами осуществляется наиболее непосредственно и полно.

Этим объясняется также то почтение и благоговение, которое пита­ют к визионерам, ясновидящим, пророкам, а иногда даже к сумасшедшим. Им приписывается специальная способность общаться с невидимой реаль­ностью. Все эти хорошо известные факты объясняются ориентацией кол­лективных представлений, которые придают мистический характер и дей­ствительности, среди которой «дикарь» живет, и восприятию «дикарем» этой действительности.

Для членов нашего общества, даже наименее культурных, рассказы о привидениях, духах и т.д. являются чем-то относящимся к области сверхъестественного: между этими видениями, волшебными проявлени­ями, с одной стороны, и фактами, познаваемыми в результате обычного восприятия и повседневного опыта, с другой стороны, существует четкая разграничительная линия. Для первобытного же человека, напротив, этой линии не существует. Суеверный, а часто также и религиозный человек

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

нашего общества верит в две системы, в два мира реальностей, одних — видимых, осязаемых, подчиненных неизбежным законам движения, и других — невидимых, неосязаемых, «духовных». Для первобытного мы­шления существует только один мир. Всякая действительность мистич­на, как и всякое действие, следовательно, мистичным является и всякое восприятие.

Если коллективные представления первобытных людей отличаются от наших своим по существу мистическим характером, если их мышле­ние, как я пытался показать, ориентировано иначе, чем наше, то мы дол­жны допустить, что и сочетание представлений в сознании первобытного человека происходит по-иному, чем у нас. Мышление низших обществ не повинуется исключительно законам нашей логики, оно, быть может, подчинено законам, которые не целиком имеют логическую природу.

Очень часто наблюдатели имели возможность собрать такие рассуж­дения или, точнее говоря, такие сочетания представлений, которые каза­лись им странными и необъяснимыми. Я приведу некоторые из них, «В Ландане засуха была однажды приписана специально тому обстоятель­ству, что миссионеры во время богослужения надевали особый головной убор. Миссионеры показали туземным вождям свой сад и обратили их внимание на то, что их собственные насаждения погибают от недостатка воды. Ничто, однако, не могло убедить туземцев, волнение которых не улеглось до тех пор, пока не полили обильные дожди».

В Новой Гвинее «в то время, когда я поселился со своей женой у моту-моту, — говорит Эдельфельт, — свирепствовала по всему побережью эпидемия плеврита... Нас, естественно, обвинили, меня и жену, в том, что мы привезли с собой посланца смерти, и стали требовать громкими кри­ками, чтобы мы, а вместе с нами и учителя полинезийской школы были подвергнуты смертной казни. Следовало, однако, указать непосредствен­ную причину эпидемии. Сначала обвинили бывшего у меня несчастного барана: пришлось его убить, чтобы успокоить туземцев. Эпидемия не пе­реставала косить людей, и, в конце концов, проклятия и обвинения тузем­цев оказались направленными на большой портрет королевы Виктории, который был прибит к стене нашей столовой».

В Танне (Новые Гибриды) туземец, проходя по дороге, видит, как на него с дерева падает змея: пусть он назавтра или на следующей неделе узнает, что сын его умер в Квинсленде, и уж он обязательно свяжет эти два факта.

Такие же ассоциации мы находим и в Северной Америке. «Однажды вечером, когда мы беседовали о животных страны, я, желая пока­зать туземцам, что у нас, во Франции, водятся зайцы и кролики, при по­мощи теней моих пальцев изобразил против света на стене фигуры этих животных. По чистой случайности туземцы назавтра наловили рыбы больше обыкновенного: они решили, что причиной богатого улова были именно те фигурки, которые я им показывал».

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление

В Новой Гвинее «туземец, возвращаясь с охоты или рыбной ловли с пустыми руками, ломает себе голову над тем, каким способом обнаружить человека, околдовавшего его оружие или сети. Он поднимает глаза и ви­дит как раз туземца из соседнего и дружественного селения, направляю­щегося к кому-нибудь с визитом. Туземец обязательно подумает, что этот человек и есть колдун, и при первом удобном случае он внезапно напа­дет на него и убьет».

Общепринятое объяснение всех этих фактов сводится к следующе­му; мы имеем здесь неправильное применение первобытными людьми закона причинности, они смешивают предшествующее обстоятельство с причиной. Это просто частный случай весьма распространенной ошибки в рассуждении, которой присвоено название софизма Post hoc, ergo propter hoc (после этого, значит, вследствие этого).

Несомненно, первобытные люди так же, как и цивилизованные, или, может быть, больше склонны совершать данную ошибку в рассуждении. Однако в тех фактах, которые я привел, и которые являются образцами весьма многочисленного разряда фактов, заключается нечто иное, чем наивное применение принципа причинности. Не только непосредствен­ное предшествование во времени побуждает связывать какое-нибудь яв­ление с другим. Уловленная или замеченная последовательность явлений может внушить ассоциирование их: самая ассоциация, однако, заключа­ется в мистической связи между предшествующим и последующим, ко­торую представляет себе первобытный человек и в которой он убежден, как только он себе ее представил. Последовательность во времени явля­ется элементом этой ассоциации. Но элемент этот не всегда обязателен и никогда недостаточен. Если бы дело обстояло иначе, то как объяснить, что сплошь да рядом самая постоянная, самая очевидная последователь­ность явлений ускользает от внимания первобытных людей? Например, «я-луо не ассоциируют дневного света с сиянием солнца: они рассмат­ривают их, как две совершенно самостоятельных вещи, и спрашивают, что делается с дневным светом ночью». С другой стороны, туземцы ча­сто твердо верят в такую последовательность, которая никогда не оправ­дывается на деле. Опыт не в состоянии ни разуверить их, ни научить чему-нибудь. В бесконечном количестве случаев мышление первобыт­ных людей, как мы видели выше, непроницаемо для опыта.

Мистические отношения, которые так часто улавливаются в отно­шениях между существами и предметами первобытным сознанием, име­ют одну общую основу. Все они в разной форме и разной степени пред­полагают наличие «партиципации» (сопричастности) между существами или предметами, ассоциированными коллективным представлением. Вот почему, за неимением лучшего термина, я назову «законом партиципа­ции» характерный принцип «первобытного» мышления, который управ­ляет ассоциацией и связями представлений в первобытном сознании.

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

Было бы трудно дать сейчас же отвлеченную формулировку этого закона. Все же за отсутствием удовлетворительной формулы можно по­пытаться дать приближенное определение. Я сказал бы, что в коллектив­ных представлениях первобытного мышления предметы, существа, явле­ния могут быть непостижимым для нас образом, одновременно и самими собой, и чем-то иным. Не менее непостижимым образом они излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая пребывать в них.

Другими словами, для первобытного мышления противоположность между единицей и множеством, между тождественным и другим и т.д. не диктует обязательного отрицания одного из указанных терминов при утверждении противоположного, и наоборот. Эта противоположность име­ет для первобытного сознания лишь второстепенный интерес. Часто она скрадывается перед мистической общностью бытия тех существ, которые нельзя отождествлять, не впадая в нелепость. Так, например, «трумаи (пле­мя северной Бразилии) говорят, что они — водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, что они — красные арара (попугаи)». Это вов­се не значит, что только после смерти они превращаются в арара или что арара являются превращенными в бороро и поэтому достойны соответ­ствующего обращения. Нет, дело обстоит совершенно иначе. «Бороро, — говорит фон-ден-Штейнен, который никак на хотел поверить этой неле­пице, но который должен был уступить перед их настойчивыми утверж­дениями, — бороро совершенно спокойно говорят, что они уже сейчас яв­ляются настоящими арара, как если бы гусеница заявила, что она бабоч­ка». Фон-ден-Штейнен считает непостижимым, как они могут считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным опе­рением. Однако для мышления, подчиненного «закону партиципации», в этом нет никакой трудности. Все общества и союзы тотемического харак­тера обладают коллективными представлениями подобного рода, предпо­лагающими подобное тождество между членами тотемическои группы и их тотемом.

С динамической точки зрения возникновение существ и явлений того или иного события представляет собой результат мистического дей­ствия, которое при определенных мистических условиях передается от одного предмета или существа к другому в форме соприкосновения, пе­реноса, симпатии, действия на расстоянии и т.д. В огромном числе об­ществ низшего типа изобилие дичи, рыбы или плодов, правильная смена времен года, периодичность дождей — все это связывается с выполнени­ем известных церемоний определенными людьми, обладающими специ­альной мистической благодатью. То, что мы называем естественной при­чинной зависимостью между событиями и явлениями, либо вовсе не улавливается первобытным сознанием, либо имеет для него минималь­ное значение. Первое место в его сознании, а часто и все его сознание за­нимают различные виды мистической партиципации.

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление

Вот почему мышление первобытных людей может быть названо пра-логическим с таким же правом, как и мистическим. Это, скорее, два ас­пекта одного и того же основного свойства, чем две самостоятельные чер­ты. Первобытное мышление, если рассматривать его с точки зрения со­держания представлений, должно быть названо мистическим, оно должно быть названо пралогическим, если рассматривать его с точки зрения ас­социаций. Под термином «пралогический» отнюдь не следует разуметь, что первобытное мышление представляет собой какую-то стадию, предше­ствующую во времени появлению логического мышления. Существовали ли когда-нибудь такие группы человеческих или дочеловеческих существ, коллективные представления которых не подчинялись еще логическим законам? Мы этого не знаем: это, во всяком случае, весьма мало вероят­но. То мышление обществ низшего типа, которое я называю пралогичес­ким за отсутствием лучшего названия, это мышление, по крайней мере, вовсе не имеет такого характера. Оно не антилогично, оно также и не алогично. Называя его пралогическим, я только хочу сказать, что оно не стремится, прежде всего, подобно нашему мышлению избегать противоре­чия. Оно отнюдь не имеет склонности без всякого основания впадать в противоречия (это сделало бы его совершенно нелепым для нас), однако оно и не думает о том, чтобы избегать противоречий. Чаще всего оно от­носится к ним с безразличием. Этим и объясняется то обстоятельство, что нам так трудно проследить ход этого мышления.

Необходимо подчеркнуть, что самый материал, которым орудует эта умственная деятельность, уже подвергся действию «закона партиципации»: коллективные представления первобытных людей являются со­вершенно иной вещью, чем наши понятия. Простое высказывание об­щего отвлеченного термина: человек, животное, организм заключает в себе в подразумеваемом виде большое количество суждений, которые предполагают определенные отношения между многими понятиями. А коллективные представления первобытных людей не являются продук­том интеллектуальной обработки в собственном смысле этого слова. Они заключают в себе в качестве составных частей эмоциональные и мотор­ные элементы, и, что особенно важно, они вместо логических отношений (включений и исключений) подразумевают более или менее четко опре­деленные, обычно живо ощущаемые, «партиципации» (сопричастия).

Часть 2. Развитие познания

1. Проблема врожденного и приобретенного в восприя­тии. Теории перцептивного научения: обогащение и диф­ференциация. Роль двигательной активности в разви­тии ощущений и восприятия. Понятия о перцептивных действиях и этапах их формирования.

И. Рок

[ПРОБЛЕМА ВРОЖДЕННОГО И ПРИОБРЕТЕННОГО Б ВОСПРИЯТИИ]¹

Является ли константность размера врожденной или приобретенной? ¹

Доказательство, выявившее наличие константности размера у детей до одного года, сводит на нет некоторые эмпирические теории, согласно которым, например, процесс научения постепенен, накапливается годами как результат впечатлений от передвижения в окружающей среде, но это доказательство не в состоянии опровергнуть предположение о возможно­сти научения еще в самом начале младенческой жизни. Оно также не исключает того, что в той или иной степени научение происходит и ког­да ребенок растет. Фактически некоторые исследователи даже думали, что получили доказательство зависимости развития константности от возраста. Иными словами, они обследовали детей различных возрастов и вычертили кривую зависимости степени константности размера от воз­раста. Согласно их данным, чем старше ребенок, тем сильнее у него тен­денция к полной константности. На рис. 1 показаны результаты одного такого эксперимента по сравнению восприятия размера у детей в возра­сте от 6 до 12 лет.

Однако эти данные вызывают серьезные возражения. Мы уже зна­ем, что в исследованиях по константности различные указания могут привести к различным результатам. Считается, что указание сопоста­вить, исходя из объективного размера удаленного предмета (сопоставле­ние объективного размера), будет вызывать полную константность², ука-

¹ Рок И. Введение в зрительное восприятие: В 2 кн. Ш.: Педагогика, 1980. Кн.1.
С. 83-89, 144-149; Кн. 2. С. 70-76, 91-92.

² Фактически на больших расстояниях оно, и это уже обсуждалось, порождает сверх­
константность.

Рок И. [Проблема врожденного и приобретенного в восприятии] 169

Рис. 1

зание сопоставить на основе воспринимаемого размера уменьшит полную константность, а указание сопоставить в соответствии со зрительным уг­лом еще больше уменьшит полную константность. Действенность инст­рукций зависит от того, доведены ли они до конца и как они поняты. Если ребенок не совсем понял указания, или интерпретировал их не так, как это делал бы взрослый, или же ему было трудно выполнить их, то следовало бы предположить, что его утверждения будут отличаться от утверждений взрослого. Например, когда на большом удалении предмет кажется маленьким, взрослый мог бы реагировать в соответствии с ука­занием сопоставлять объективный размер, игнорируя кажущееся умень­шение размера, и рассуждать в соответствии с правилом, которое он счи­тает верным: «Предметы на расстоянии выглядят маленькими, хотя на самом деле больше, чем кажутся». Ребенок вряд ли в состоянии проде­лать то же самое. Поэтому полученные результаты скорее могут зависеть от разницы в указаниях, нежели от разницы в восприятии.

Здесь уместно упомянуть одно недавнее и более однозначное по своим результатам исследование, фактически означающее, что восприя­тие 6—8-недельного младенца происходит в соответствии с объективным размером и не зависит от расстояния. Примененная методика была раз­работана Скиннером, использовалась им при проведении экспериментов с животными и, естественно, не связана с указаниями. Сначала младенец приучается к тому, что когда он поворачивает голову, то получает поощ­рение (поощрение или подкрепление состоит в том, что перед ним нео­жиданно появляется экспериментатор и, улыбаясь, говорит «ку-ку»). Лю­бой незначительный поворот головы младенца включает записывающее устройство.

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

Стимульным объектом, обусловливающим поворот головы, является белый куб со стороной 30 см, расположенный на расстоянии 1 м. Затем этот объект меняется, поощрения больше не происходит, и записывается частота поворотов головы. В методике предполагается, что реакция мла­денца на любой стимульный объект, схожий с тем, который был использо­ван при тренировках, останется прежней (это было установлено Павловым много лет назад при работе с собаками и другими животными); реакция на нечто совсем непохожее будет или немного меньше, или ее совсем не бу­дет. Когда куб со стороной 30 см предъявляется на расстоянии 3 м, младе­нец, как правило, довольно часто поворачивает голову (хотя и не так часто, чем когда куб находится на расстоянии 1 м). Когда куб со стороной 90 см помещается на расстоянии 3 м, младенец поворачивает голову намного реже. По всей вероятности, ребенок видит куб со стороной 30 см на боль­шем удалении точно таким же, каким он видел его во время тренировок, хотя величина зрительного угла уменьшалась; и напротив, куб со стороной 90 см он должен видеть как нечто совершенно отличное (большее), хотя фактически на расстоянии 3 м его зрительный угол такой же, как и на расстоянии 1 м (в случае с контрольным кубом). Поэтому ясно, что ребе­нок скорее реагирует на куб, который сохраняет константность размера, чем на куб, который сохраняет константность зрительного угла. 6—8-недельные младенцы, по-видимому, проявляют константность размера.

Эти результаты неожиданны. Именно поэтому, а также из-за новиз­ны примененного метода, вызывающего разные предположения относи­тельно воспринимаемого сходства, прежде чем сделать окончательные выводы, этот эксперимент следовало бы повторить (вероятно, с использо­ванием других критериев константности)¹.

Предположим, что эти результаты подтвердились, означает ли это, что константность размера является врожденной? Возможно, но не следу­ет исключать роль зрительного опыта в течение первых недель жизни ребенка, даже если такой опыт по необходимости ограничен. В этом воз­расте младенец не способен еще свободно передвигаться, но он двигает руками и наблюдает за ними. Кроме того, он видит приближающихся и удаляющихся людей.

Результаты другого эксперимента, проведенного на крысятах, ясно указывают на необходимость, по крайней мере для этого вида животных, предшествующего опыта, прежде чем при восприятии размера будет учи-

¹ Примененный в эксперименте метод далек от совершенства, а сами результаты не вполне ясны. Относительно метода. Выбор поворота головы как указателя того, что вос­принимается, нельзя назвать удачным, ведь движения головы также являются источни­ком информации об удаленности <...>. Относительно полученных результатов. Когда куб со стороной 90 см помещается на расстоянии 1 м, то младенец, как правило, поворачи­вает свою голову достаточно часто. Может быть, это происходит оттого, что расстояние до куба остается таким же, каким оно было на тренировках, хотя размеры меняются? Мож­но было бы ожидать, что в тренировочной ситуации размер является более заметным признаком, и реакция на куб со стороной 30 см при расстоянии 3 м подтверждает это.

Рок И. [Проблема врожденного и приобретенного в восприятии]

тываться удаленность. В эксперименте крысы до 34-дневного возраста выращивались в полной темноте. В это время их учили различать разме­ры. Тренировки проводились в темном помещении. Крыса должна была научиться бежать по проходу к большему из двух светящихся кругов независимо от того, находился он справа или слева. Существенной осо­бенностью этого опыта было то, что оба круга можно было видеть только с одного места, когда крыса находилась непосредственно за стеклянной перегородкой. Под тяжестью крысы рычаг на полу включал свет, и кру­ги становились видимыми. Когда она меняла положение, круги станови­лись невидимыми. Это означало, что как только крыса начинала двигать­ся по проходу, она кругов не видела. Следовательно, во время тренировок крыса не имела возможности видеть один и тот же предмет на различ­ном расстоянии, т.е. не приобретала опыт. Такой опыт мог бы быть ис­точником той константности размера, которая могла бы проявиться при решающем испытании.

Когда стеклянную перегородку приподнимали, крыса бежала либо к большому, либо к малому кругу и в случае правильного выбора поощ­рялась едой. Практически все крысы научались этому. В контрольном опыте, который также проводился в темноте, больший круг отодвигался к концу прохода так, что его зрительный угол был равен зрительному углу меньшего круга. Очевидно, такие признаки расстояния, как аккомо­дация, конвергенция, параллакс движения присущи и крысе. В этом слу­чае животное выбирало наугад, а это указывает на отсутствие констант­ности размера. Затем условия контрольного опыта несколько менялись: больший круг отодвигался на такое расстояние, что его зрительный угол был меньше, чем у маленького круга. В результате крысы выбирали меньший круг, поскольку его зрительный угол был теперь больше. Из этого ясно, что эти крысы действовали, основываясь исключительно на зрительном угле. Контрольная группа, выращенная при дневном свете и прошедшая такую же тренировку, в контрольном опыте выбирала больший круг. Это доказывает, что выращивание в темноте каким-то об­разом препятствует константному восприятию размера. Однако крысы, воспитывавшиеся в темноте, реагируют на глубину как таковую: если их помещали на узкий уступ с глубоким обрывом с одной стороны и неглу­боким с другой, они избегали переходить на сторону с глубоким обры­вом. Когда эту же экспериментальную группу животных поместили в клетки и в течение недели содержали в комнате с включенным светом, то при повторном контрольном испытании они обнаружили констант­ность размера.

Итак, кажется очевидным, что появлению константности размера должен предшествовать некоторый зрительный опыт (по крайней мере, у крыс), и вполне допустимо, что такой опыт в сущности сводится к при­ближению и удалению объектов в окружающей среде. Таким путем животное обучается при оценке зрительного угла учитывать расстояние.

Тема 15. Познавательные процессы: виды и развитие

Другими словами, хотя крыса от рождения способна воспринимать рас­стояние, но при отсутствии опыта она при восприятии размера не может этим воспользоваться. Но процесс научения очень короток, может быть, даже меньше недели.

Следует иметь в виду и другую проблему. Приближаясь к предме­там, или удаляясь от них, или видя, как они приближаются или удаляют­ся, животное может научиться учитывать, что удаленные предметы боль­ше, чем они кажутся. Но почему это знание влияет на то, какими они выг­лядят? В психологии восприятия существует множество примеров, когда знание о действительном состоянии дел никак не влияет на то, что вос­принимается, например, на большинство оптических иллюзий никак не влияет знание того, что они иллюзии. Поэтому если прошлый опыт мо­жет играть роль, изменяя восприятие предметов, то необходима теория, которая объясняет, как такой опыт может повлиять на переработку ин­формации о стимуле таким образом, что это приведет к изменению вос­приятия.

Одна теория заслуживает особого внимания. В том случае, когда изменения ретинального изображения вызваны собственным движением организма, есть основания предполагать, что это изменение не восприни­мается как внешнее событие. Например, изменения в локализации изоб­ражения вещей при нашем движении в неподвижной среде не вызывают впечатления передвижения этих предметов. Это явление носит название константности положения. По всей вероятности, ретинальные изменения не принимаются в расчет из-за поступающей в мозг информации о том, что эти изменения вызваны движением наблюдателя, т.е. ретинальные изменения скорее приписываются движению наблюдателя, чем движе­нию объекта. По той же самой причине увеличение или уменьшение размера ретинального изображения объектов при нашем приближении или удалении от них могло бы не учитываться, поскольку вполне воз­можна информация, что ретинальные изменения вызваны нашим пере­движением¹. Если же ретинальные изменения не учитываются, то нам не будет казаться, будто объект меняет свои размеры. Сам принцип игно­рирования информации может быть врожденным.

В обстоятельствах, когда наблюдатель неподвижен, а предмет при­ближается или удаляется от него, также возможно, что константность размера определяется врожденными механизмами. Увеличение и сокра­щение изображения предмета неоднозначно именно потому, что могло бы означать или то, что объект меняет свои размеры, или то, что изменяется его расстояние до наблюдателя. Теперь уже доказано, что в первые неде­ли своей жизни младенцы реагируют на такого рода стимульные изме­нения так, как если бы они воспринимали изменяющееся расстояние. Следовательно, вполне допустимо, что при таком типе движения младен-

¹ Эта идея была впервые выдвинута фон Хольстом.

Рок И. [Проблема врожденного и приобретенного в восприятии]

цы воспринимают объект как не меняющий свой размер, потому что сти-мульные изменения объясняются при восприятии как изменения в рас­стоянии. Если это так, то константность размера следовало бы тракто­вать как проявление предпочтения со стороны перцептивной системы.

Эти данные означают, что константности размера, если наблюдатель или объект движутся вперед или назад, не нужно учиться. Но тогда нуж­но объяснить константность размера в тех случаях, когда наблюдатель не меняет положения, как в уже описанных экспериментах с младенцами и крысятами. Можно доказывать, что опыт, полученный в условиях, когда организм или объект находится в движении и константность преоблада­ет, в процессе научения переносится на условия, когда организм или пред­мет стационарен. Если это так, то остается выяснить природу процесса научения. Основное, что необходимо проанализировать, — это то, что конс­тантность размера как факт восприятия считается для этих условий дви­жения врожденной, и поэтому проблема объяснения константности в ста­тических условиях сводится к объяснению того, как константность пере­дается. Если же константность есть дело чистого научения, то необходимо объяснить, как может меняться восприятие только потому, что появляют­ся знания о неизменяющемся размере объектов. <...>