Русская идея. < > Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу

<... > Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях, и довести до настоящей чистоты и полноты бытия, — во всем, в нашей культуре и в нашем быту, в наших душах и в нашей вере, в наших учреждениях и законах. Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во все свои благие дни, во всех своих великих людях. Об этой идее мы можем сказать: так было, и когда так бывало, то осуществлялось прекрасное; и так будет, и чем полнее и силь­нее это будет осуществляться, тем будет лучше.

В чем же сущность этой идеи? Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской

самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления. Вот то, что другие народы смутно чувствуют в русском духе, и когда верно узнают это, то преклоняются и начинают любить и чтить Россию. А пока не умеют или не хотят узнать, отвертываются, судят о России свысока и говорят о ней слова неправды, зависти и вражды.

1. Итак, русская идея есть идея сердца. Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и добро­те, восприняла исторически от христианства: она отозвалась сер­дцем на Божье благовестив, на главную заповедь Божию, и уве­ровала, что «Бог есть Любовь». <... >

Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивили­зующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояль­ность, гипноз внешней законопослушности) — сами по себе ему мало свойственны. Без любви — он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою.

2. И при всем том, первое проявление русской любви и рус­ской веры есть живое созерцание.

Созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное простран­ство, наша природа, с ее далями и облаками, с ее реками, леса­ми, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая «лень» (Пушкин), за кото­рою скрывается сила творческого воображения. Русскому созер­цанию давалась красота, пленявшая сердце, и эта красота вноси­лась во все <... > — в веру, в молитву, в искусство, в науку и в философию. <...>

3. Но сердце и созерцание дышат свободно. Они требуют свободы, и творчество их без нее угасает. Сердцу нельзя прика­зать любить, его можно только зажечь любовью. Созерцанию нельзя предписать, что ему надо видеть и что оно должно тво­рить. Дух человека есть бытие личное, органическое и самодея­тельное: он любит и творит сам, согласно своим внутренним

необходимостям. Этому соответствовало исконное славянское свободолюбие. <...>

Русскому человеку свобода присуща как бы от природы. Она выражается в той органической естественности и простоте, в той импровизаторской легкости и непринужденности, которая отличает восточного славянина от западных народов вообще и даже от некоторых западных славян. Эта внутренняя свобода чувствуется у нас во всем, в русской походке и жестикуляции, в русской одежде и пляске, в русской пище и в русском быту. Рус­ский мир жил и рос в пространственных просторах и сам тяготел в просторной неестественности. <... >

Итак, русская идея есть идея свободно созерцающего сердца. Однако это созерцание призвано быть не только свободным, но и предметным. Ибо свобода, принципиально говоря, дается че­ловеку не для саморазнуздания, а для органически-творческого самооформления, не для беспредметного блуждания и произво­ления, а для самостоятельного нахождения предмета и пребыва­ния в нем. Только так возникает и зреет духовная культура. Имен­но в этом она и состоит.

Вся жизнь русского народа могла бы быть выражена и изоб­ражена так: свободно созерцающее сердце искало и находило свой верный и достойный Предмет. <...>

Мы не призваны заимствовать духовную культуру у других народов или подражать им. Мы призваны творить свое и по-сво­ему: — русское, по-русски.

У других народов был издревле другой характер и другой творческий уклад: свой особый — у иудеев, свой особый — у гре­ков, особливый у римлян, иной у германцев, иной у галлов, иной у англичан. У них другая вера, другая «кровь в жилах», другая наследственность, другая природа, другая история. У них свои достоинства и свои недостатки. Кто из нас захочет заимствовать их недостатки? — Никто. А достоинства нам даны и заданы наши собственные. И когда мы не сумеем преодолеть свои нацио­нальные недостатки, — совестью, молитвою, трудом и воспита­нием, — тогда наши достоинства расцветут так, что о чужих никто из нас не захочет и помышлять.

Так, например, все попытки заимствовать у католиков их волевую и умственную культуру — были бы для нас безнадеж­ны. Их культура выросла исторически из преобладания воли над

сердцем, анализа над созерцанием, рассудка во всей его практи­ческой трезвости над совестью, власти и принуждения над свобо­дой. Как же мы могли бы заимствовать у них эту культуру, если у нас соотношение этих сил является обратным? Ведь нам при­шлось бы погасить в себе силы сердца, созерцания, совести и свободы, или, во всяком случае, отказаться от их преобладания. И неужели есть наивные люди, воображающие, что мы могли бы достигнуть этого, заглушив в себе славянство, искоренив в себе вековечное воздействие нашей природы и истории, подавив в себе наше органическое свободолюбие, извергнув из себя есте­ственную православность души и непосредственную искренность духа? И для чего? Для того, чтобы искусственно привить себе чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую куль­туру, и далее — дух римского права, дух умственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков?.. А в сущности говоря, для того, чтобы отка­заться от собственной, исторически и религиозно заданной нам культуры духа, воли и ума: ибо нам не предстоит в будущем пребывать исключительно в жизни сердца, созерцания и свобо­ды, и обходиться без воли, без мысли, без жизненной формы, без дисциплины и без организации. Напротив, нам предстоит вырастить из свободного сердечного созерцания — свою, особую, новую русскую культуру воли, мысли и организации. Россия не есть пустое вместилище, в которое можно механически, по про­изволу, вложить все, что угодно, не считаясь с законами ее ду­ховного организма. Россия есть живая духовная система, со сво­ими историческими дарами и заданиями. Мало того, — за ней стоит некий божественный исторический замысел, от которого мы не смеем отказаться и от которого нам и не удалось бы от­речься, если бы мы даже того и захотели. <... >

Каждый народ творит то, что он может, исходя из того, что ему дано. Но плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Россия имеет свои духовно-исторические дары и призвана тво­рить свою особую духовную культуру: — культуру сердца, со­зерцания, свободы и предметности. Нет единой общеобязатель­ной «западной культуры», перед которой все остальное — «тем­нота» или «варварство». Запад нам не указ и не тюрьма. Его куль­тура не есть идеал совершенства. Строение его духовного акта

(или вернее — его духовных актов) может быть и соответствует его способностям и его потребностям, но нашим силам, нашим заданиям, нашему историческому призванию и душевному укла­ду оно не соответствует и не удовлетворяет. И нам незачем гнаться за ним и делать себе из него образец. У Запада свои заблужде­ния, недуги, слабости и опасности. Нам нет спасения в западни­честве. У нас свои пути и свои задачи. И в этом — смысл русской идеи.

Однако это не гордость и не самопревознесение. Ибо, желая идти своими путями, мы отнюдь не утверждаем, будто мы ушли на этих путях очень далеко или будто мы всех опередили. По­добно этому мы совсем не утверждаем, будто все, что в России происходит и создается, — совершенно, будто русский характер не имеет своих недостатков, будто наша культура свободна от заблуждений, опасностей, недугов и соблазнов. В действитель­ности мы утверждаем иное: хороши мы в данный момент нашей встречи или плохи, мы призваны и обязаны идти своим путем — очищать свое сердце, укреплять свое созерцание, осуществлять свою свободу и воспитывать себя к предметности.

Ильин И.А. О русской идее // Ильин И.А. О грядущей России: Избранные статьи. М., 1993. С. 318—324.

Лосев Алексей Федорович (1893—1988) — русский фило­соф, историк философии и эстетики, филолог. Мировоззре­ние формировалось на основе интереса к диалогам Платона, музыке Вагнера и Скрябина, философии нравственности Ф.М. Достоевского и Вл.С. Соловьева, немецкой филосо­фии Шеллинга и Гегеля, Ницше и Кассирера, физических теорий Лоренца и Эйнштейна. В 10—20 гг. XX в. вышел цикл его работ «Античный космос и современная наука», «Ди­алектика художественной формы», «Критика платонизма у Аристотеля», «Очерки античного символизма и мифологии», «Философия имени». В 1930 г. в связи с публикацией «Диа­лектики мифа» началась травля мыслителя, которого назы­вали классовым врагом, мракобесом, реакционером, черно­сотенцем. Оргвыводы привели к аресту и «трудовому пере­воспитанию» на Беломорканале, к последующему запрету публикаций. Он замолчал на несколько десятилетий, рабо-

тая «в стол». Итогом этой работы явились публикации 400 научных работ (30 монографий), включая восьмитомную «Ис­торию античной эстетики».

Теория мифа

Задачей предлагаемого очерка является существенное вскры­тие понятия мифа, опирающееся только на тот материал, кото­рый дает само мифическое сознание. Должны быть отброшены всякие объяснительные, напр., метафизические, психологичес­кие и пр. точки зрения. Миф должен быть взят как миф, без сведения его на то, что не есть он сам. Только имея такое чистое определение и описание мифа, можно приступать к объяснению его с той или иной гетерогенной точки зрения. Не зная, что такое миф сам по себе, не можем говорить и об его жизни той или другой иноприродной среде. Надо сначала стать на точку зрения самой мифологии, стать самому мифическим субъектом. <... > Такая позиция вскроет существо мифа как мифа. <... > Поэтому необходимо дать существенно-смысловое, т.е. прежде всего фе­номенологическое, вскрытие мифа, взятого как таковой, само­стоятельно взятого самим по себе. <... >

Мы имеем следующие тезисы, характеризующие существо мифа путем отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества.

1. Миф не есть выдумка или фикция, не есть фантастический вымысел, но — логически, т. е., прежде всего, диалектичес­ки необходимая категория сознания и бытия вообще.

2. Миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и тво­римая вещественная реальность.

3. Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное по­строение, но — живое субъект-объектное взаимообщение, со­держащее в себе свою собственную, вненаучную, чисто ми­фическую же истинность, достоверность, принципиальную закономерность и структуру.

4. Миф не есть метафизическое построение, но — реально, ве­щественно и чувственно творимая действительность, являю­щаяся в то же время отрешенной от обычного хода явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень иерархий-ности, разную степень отрешенности.

5. Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ; и, уже буду-

чи символом, он может содержать в себе схематические, ал­легорические и жизненно-символические слои. 6. Миф не есть поэтическое произведение, но — отрешенность его есть возведение изолированных и абстрактно-выделен­ных вещей в интуитивно-инстинктивную и примитивно-био­логически взаимно-относящуюся с человеческим субъектом сферу, где они объединяются в одно неразрывное, органи­чески сросшееся единство.

Эти шесть тезисов постепенно детализируют понятие мифа. Во-первых, это есть диалектическая необходимость сознания и бытия, хотя еще и неизвестно, в чем она заключается. Во-вто­рых, он есть реальные вещи, подлинно существующая действи­тельность. <...> В-третьих, из наличной действительности мы выделяем ту ее сферу, которая интимно чувствуется субъектом, которая есть сфера подлинно жизненного взаимообщения субъекта и объекта, т. е. где есть субъект и объект чувства, воли, аффек­тов и пр. Да и тут берется не вся сфера субъект-объектного взаи­мообщения, но та, которая структурно определена и оформлена, закономерна в своем строении. В-четвертых, подвергается ана­лизу и это последнее достижение. Отсюда выкидывается все орди­нарно-плоскостное, все гипостазированное в своей отвлеченнос­ти и изолированности, все оставляющее вещи в их тупом уедине­нии и несоборности. В мифе берется осмысливающая, оживляю­щая сторона вещей, та, которая делает их в разной мере отрешен­ными от всего слишком обычного, будничного и повседневного. Яснее это взаимоотношение разных слоев действительности в мифе, в-пятых, характеризуется не как дуалистически-метафи-зически-натурастическое противостояние, не как схематическое или аллегорическое взаимоотношение, но как символическое, т. е. иерархийно различаемые в мифе слои бытия должны отожде­ствиться вещественно, т. е. так, чтобы была одна неделимая вещь с смысловой игрой взаимораздельных, но и взаимообщающихся и даже взаимоотождествляющихся энергий разных планов дей­ствительности. Наконец, в-шестых, эта интеллигентная и симво­лически выраженная субъект-объектная отрешенная действитель­ность предстала перед нами как до-рефлективное, примитивно-интуитивное взаимоотношение субъекта и объекта. Короче гово­ря, миф — такая диалектически необходимая категория сознания и бытия (1), которая дана как вещественно-жизненная реальность

(2) субъект-объектного, структурно выполненного (в определен­ном образе) взаимоотношения (3), где отрешенная от изолиро­ванно-абстрактной вещности жизнь (4) символически (5) претво­рена в до-рефлективно-инстинктивный, интуитивно понимаемый умно-энергийный лик (6). Еще короче: миф есть интеллигентно данный (3) символ (4—5) жизни (2, 6), необходимость которого диалектически очевидна (1), или — символически дан­ная интеллигенция жизни. <...> Личность иестьсим­волически осуществленная интеллигенция. И потому вот наикрат­чайшее резюме всего предыдущего анализа со всеми его отграни­чениями и подразделениями: миф есть бытие личностное или точнее, образ бытия личностного, личностная форма, лик

личности.

<...> Полученная выше сводная формула мифа, конечно, не есть самое раскрытие этого сложного понятия. Скорее надо сказать, что здесь только первое прикосновение к его существу. Личность есть самое существо мифа. Но тут как раз только начи­нается это существо. Оно может и должно быть раскрыто воз­можно детальнее. И по крайней мере три вопроса еще необходи­мо осветить, чтобы эта характеристика не осталась слишком от­влеченной.

Во-первых, категория личности, вполне ясная сама по себе, по своему феноменолого-диалектическому составу, входит ли целиком в миф или нет! Миф есть личностная форма, и лич­ность есть миф. <...>

Во-вторых, интересна и необходима детализация личностно­го начала не только в смысле момента или стороны личности, становящейся мифом, но и в смысле формы проявления личнос­ти, в смысле того, как эта сторона функционирует в мифе. Лич­ность проявляет себя многообразно. Так, живой человек ходит, говорит, спит. Это все проявления его личности. Человек совер­шает ценные, малоценные или совсем преступные акты. Это — тоже проявление его личности. Что тут, собственно, нужно для мифа? Какая категория проявлений личности существенно необ­ходима для мифа?

Наконец, в-третьих, вовсе нельзя сказать, чтобы понятие от­решенности, выдвинутое нами раньше как существенное для мифа, оказалось в результате всего предыдущего анализа вполне ясным. <...> Не есть ли подлинно мифическая отрешенность

не просто отрешенность от абстрактно-изолированных вещей, но отрешенность еще от чего-то! <.. >

Все это ведет нас к еще новым разграничениям и уточнени­ям.