Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Гуманизм






Я не столь безумен, просвещеннейшие мужи, чтобы защи­щать перед вами греческое наследие, польза которого, как я пре­красно понимаю вас, при вашей мудрости, конечно, известна и ясна. Ибо кто не знает, что всеми достижениями в теологии и почти во всех прочих свободных искусствах мы обязаны грекам, которые либо открыли все самое лучшее, либо обстоятельней­шим образом передали нам открытое другими. Ибо, что касается философии, то, за исключением Цицерона и Сенеки, римляне писали по-гречески или же переводили с греческого языка.

Я не говорю о том, что Новый Завет почти целиком был на­писан по-гречески; не говорю о том, что древнейшие и самые знающие толкователи Священного Писания были греки или те, которые писали по-гречески. Вероятно, со мною согласятся все просвещенные люди, что, хотя многое уже было переведено с греческого давно, и теперь переведено еще лучше, однако на ла­тинском языке нет и половины сочинений греков и, сколь ни хороши переводы, лучше и надежней до сей поры читать по-гречески. Из-за этого все древние доктора Римской церкви — Иероним, Августин, Беда, а также многие другие ревностно изу­чали греческий язык. Несмотря на то что многие книги были уже переведены, они читали их обычно по-гречески в отличие от мно­гих людей нашего времени, считающих себя просвещенными Отцы церкви не только сами изучали греческий язык, но и сове-


товали так же поступать потомкам, особенно тем, которые жела­
ют, стать теологами..

Поэтому, как я уже сказал, не мое дело защищать перед вами при вашей мудрости занятия греческим языком, но мой долг об­ратить ваше внимание на то, что в Академии никому не следует разрешать нападать на изучение греческого языка ни публично, ни в частной болтовне: ведь католическая церковь твердо поста­новила, что этот язык надлежит изучать в каждом университете. Bfcß прекрасно знаете, что те из вас, которые ревностно изучали греческий язык, были не так уж глупы; некоторые из них при­надлежат к тем людям, молва об учености которых снискала ва­шему университету истинную славу не только в нашем королев­стве, но и за его пределами.

Мор. Т. Утопия. М., 1987. С. 307, 308.

Я говорю: «Вообще, мне кажется, наидобрейший отец, что нисколько не справедливо за отнятые деньги отнимать у челове­ка жизнь. Ибо, я полагаю, ничто из того, что есть в мире, не может сравниться с человеческой жизнью. Если же скажут, что это воздаяние не за украденные деньги, а за попранную справед­ливость, за нарушенные законы, то почему бы не назвать по зас­лугам это высшее право высшим бесправием? Ибо не следует одобрять как Манлиевы законы, по которым за малейшее непо­виновение тут же обнажали меч, так и положения стоиков, пола­гающих, что все прегрешения настолько одинаковы, что, они думают, нет разницы в том, убил ли кто человека или же отнял у него монетку; если посмотреть хоть сколько-нибудь бесприст­растно, здесь вообще нет ничего сходного или похожего. Бог за­претил убивать кого бы то ни было, а мы с такой легкостью уби­ваем за отнятый грош. Если же кто-нибудь истолкует это так, будто это повеление Божие запрещает возможность убийства, за исключением тех случаев, когда человеческий закон объявит, что надобно убивать, то что мешает людям сойтись друг с другом на том, будто на том же условии надобно допустить разврат, пре­любодеяния и клятвопреступление? Ведь Бог отнял у человека право убивать не только другого, но и себя. Если же люди согла­сились убивать друг друга на определенных условиях, то это со­глашение должно обладать силой освобождать от оков тех его приверженцев, которые безо всякой заповеди Божией губят всех, кого им велят убивать человеческие установления. Не получат


ли при этом слова Божий столько права, сколько дадут его иЦ
права человеческие? И выйдет, что заповеди Божий надобно б)«|
дет соблюдать лишь настолько, насколько, как и в этом случае; ]
пожелают определить это люди. Наконец, и закон Моисеев, хотя
был он немилосерден и суров, ведь был дан рабам, и притом |
упрямым, этот закон карал за кражу никак не смертью, а штра-|
фом. Не станем же мы думать, что в новом законе милосердия,
в котором Отец повелевает детям своим, дал Он нам большую
волю свирепствовать друг против друга. «т; *

Вот почему я полагаю, что казнь недопустима.

Там же. С. 137—138.

И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, об­ращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в выс­шей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвы­чайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвер­гать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен это­го своего труда от Бога большего удовольствия.

В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пусто­го призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.

Таково их суждение о добродетели и удовольствии. Они ве­рят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит человеку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нель­зя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их усто­ях, а не защищать их.

Там же. С. 222.

Контуры нового, совершенного общества

Однако возвращаюсь к совместной жизни граждан. Во главе хозяйства, как я сказал, стоит старейший. Жены услужают му­жьям, дети — родителям, и вообще младшие по возрасту — стар-: шим.

Каждый город делится на четыре равные части. В середине


каждой части есть рынок со всякими товарами. Туда каждое хо­зяйство свозит определенные свои изделия, и каждый вид их по­мещают в отдельные склады. Любой глава хозяйства просит то, что надобно ему самому и его близким, притом без денег, вооб­ще безо всякого вознаграждения уносит все, что только попро­сит. Да и зачем ему в чем-либо отказывать? Когда всех товаров вполне достаточно и ни у кого нет страха, что кто-нибудь поже­лает потребовать более, чем ему надобно? Ибо зачем полагать, что попросит лишнее тот, кто уверен, что у него никогда ни в чем не будет недостатка? Действительно, во всяком роде живых существ жадным и хищным становятся или от боязни лишиться, или — у человека — только от гордыни, которая полагает своим достоинством превосходить прочих, чрезмерно похваляясь своей собственностью — порок такого рода среди установлений утопий-цев вообще не имеет никакого места.

<...>

Главное и почти что единственное дело сифогрантов — забо­титься и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом — однако же не работал бы не переставая с раннего утра до поздней ночи, уста­лый, подобно вьючному скоту. Ибо это хуже участи рабов. Впро­чем, такова жизнь ремесленников повсюду, за исключением уто-пийцев, которые при двадцати четырех равных часах — считая вместе день и ночь — для работы отводят всего шесть: три — до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином. Оттого что первый час считают они с полудня, то спать они ложатся около восьми. Сон требует восемь часов. Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каж­дому проводить по своей воле, но не проводить это время в раз­гуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тра­тить на другие занятия по своему вкусу. Эти перерывы большая часть людей посвящает наукам. Обыкновенно они каждый день в предрассветные часы устраивают публичные чтения и участву­ют в них, по крайней мере приводят туда именно тех, которые отобраны для науки. Впрочем, великое множество разных лю­дей — мужчины, равно как и женщины, — стекаются послушать эти чтения — кто куда: каждый по своей природной склонности. Однако, если кто-нибудь предпочтет уделить это же самое время


своему ремеслу — это приходит в голову многим, у кого дух не
возвышается до размышления над каким-либо предметом, —
никто ему не препятствует. Его даже хвалят, как человека полез­
ного для государства. После ужина один час они проводят в иг­
рах: летом — в садах, зимой — в тех общих дворцах, в которых
едят. Там утопийцы занимаются музыкой или развлекают себя
беседами. Кости или другого рода нелепые и гибельные игры им
даже неведомы. ··.-·.; ·: >

Там же. С. 184—185.

Когда, говорю, размышляю я об этом наедине с собой, то становлюсь справедливее к Платону и менее удивляюсь, что он счел для себя недостойным вводить какие-либо законы для тех людей, которые отвергли уложения, распределяющие все блага поровну на всех. Ибо этот наимудрейший человек легко увидел наперед, что для общественного благополучия имеется один-единственный путь — объявить во всем равенство. Не знаю, можно ли это соблюдать там, где у каждого есть своя собствен­ность. Оттого что когда кто-нибудь, основываясь на опре­деленном праве, присваивает себе, сколько может, то, как бы ни было велико богатство, его целиком поделят между собой немногие. Остальным же оставляют они в удел бедность; и по­чти всегда бывает, что одни гораздо более достойны участи дру­гих, ибо первые — хищные, бесчестные и ни на что не годятся, вторые же, напротив, — мужи скромные, простые, и повсед­невным усердием своим они приносят обществу добра более, чем самим себе.

Поэтому я полностью убежден, что распределить все по­ровну и по справедливости, а также счастливо управлять дела­ми человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив соб­ственность. Если же она останется, то у наибольшей и самой лучшей части людей навсегда останется страх, а также неиз­бежное бремя нищеты и забот. Я признаю, что его можно не­сколько облегчить, однако настаиваю, что полностью устранить этот страх невозможно. Конечно, если установить, чтобы ни у кого не было земли свыше назначенной нормы, и если у каждо­го сумма денег будет определена законом, если какие-нибудь законы будут остерегать короля от чрезмерной власти, а народ — от чрезмерной дерзости; чтобы должности не выпрашивались, чтобы не давались они за мзду, чтобы не надо было непремен-


но за них платить, иначе найдется повод возместить эти деньги обманом и грабежами, явится необходимость исполнять эти обязанности людям богатым, меж тем как гораздо лучше уп­равлялись бы с ними люди умные. Такие, говорю, законы мо­гут облегчить и смягчить эти беды, подобно тому как постоян­ными припарками обыкновенно подкрепляют немощное тело безнадежно больного. Однако, пока есть у каждого своя соб­ственность, нет вовсе никакой надежды излечиться и воротить У0йое здоровье...

Там же. С. 192—193.

Духовные удовольствия утопийцы ценят более (они считают их первыми и самыми главными). Важнейшая часть их, пола­гают они, происходит из упражнений в добродетели и из созна­ния благой жизни. Из тех удовольствий, которые доставляет тело, пальму первенства они отдают здоровью. Ибо к радостям еды, питья — всего, что только может таким образом порадовать, по­лагают они, надобно стремиться, но только для здоровья.

Там же. С. 222.

Еще более тебя удивит, что они для этого приятного мнения ищут покровительства религии, которая сурова и строга и обык­новенно печальна и непоколебима. Ведь никогда они не говорят о счастье, чтобы не соединить с ним некоторые начала, взятые из религии, а также философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе исследование истинного счастья будет слабым и бессильным. Эти начала такого рода. Душа бессмертна и по благости Божией рождена для счастья, за добродетель и добрые дела назначена после этой жизни нам на­града, а за гнусности — кара. Хотя это относится к религии, од­нако они считают, что к тому, чтобы поверить в это и признать, приведет разум.

Они безо всякого колебания провозглашают, что если устра­нить эти начала, то не сыскать такого глупца, который не понял бы, что всеми правдами и неправдами надобно стремиться к удо­вольствию; одного только следует ему опасаться: как бы мень­шее удовольствие не помешало большему, и не стремился бы он к тому, за что расплачиваются страданиями. Ибо они говорят, что в высшей степени безумно стремиться к суровой, нелегкой добродетели и не только гнать от себя сладость жизни, но и по Своей воле терпеть страдание, от которого не дождешься ника-


кой пользы (ведь какая может быть польза, если после смерти ты ничего не получишь, а всю эту жизнь проведешь бессладост­но, то есть несчастно).

Ныне же они полагают, что счастье заключается не во вся­ком удовольствии, но в честном и добропорядочном. Ибо к нему, как к высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, в которой одной только и полагает счастье противоположная груп­па. Ведь они определяют добродетель как жизнь в соответствии с природой, и к этому нас предназначил Бог. В том, к чему надле­жит стремиться и чего избегать, надобно следовать тому влече­нию природы, которое повинуется разуму.

Там же. С. 211-212.







© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.