Но никогда я не менял решения об операции стремлением «не испортить статистику».

Уф!!!

Не в этом ли корень всего — суметь отказаться, как говорили раньше, от дья­вольского соблазна внешней видимости — «хороших цифр» и прочего — и во всем соразмеряться с совестью?

Скажут: цифры — на виду, а кто оце­нит внутренние благородные порывы ду­ши?!

Но разве мало — самому почувствовать себя человеком?

К сожалению, не у всех имеется такая потребность.

Известна формула Амосова: «Хи­рург должен быть тощим».

Сам он более тощий, чем мож­но судить по фотографиям. В голубом хирургическом костюме (недавно из опе­рационной). Сверху белый халат. Пока го­ворим, время от времени по-детски заби­рается с ногами в кресло, но, вспомнив, должно быть, что кресло директорское, возвращается в исходное положение.

В декабре ему исполняется семьдесят. Его книга-дневник пестрит придирчивыми самонаблюдениями.

Все время смотрю за собой. «Как?» Не вижу разницы с тем, что было два­дцать и тридцать лет назад. Думаю, что работаю даже лучше. Отбросим «луч­ше», хватит и «не хуже»...

— Николай Михайлович, долго вы еще собираетесь заниматься хирургией?

— Видите ли, я веду над собой эксперимент по борьбе со старостью. Насколько он окажется удачен – не ясно. Поэтому хирургия моя будет зависеть от того, как пойдет мое старение, каковы будут мои успехи…

Кто читал книги Амосова, догадается, в чем состоит его эксперимент. Его теория старения необычна. К ужасу нашей медицины, Амосов рекомендует для старею­щих «все наоборот». Покой? Никакого покоя! Физическая нагрузка старикам нужнее, чем молодым. Тепло? Никакого тепла! Закаливание. Тренировка всех функций. Питание? Ничего лишнего! («...Для профилактики склероза надо быть предельно тощим и не есть жиров...»)

Сам он являет собой живое подтверж­дение справедливости своей теории: никогда не видел такого молодого семидеся­тилетнего.

Думаю, эксперимент его над собой, над дальнейшим старением тоже пошел бы хорошо, если бы не переживания, свя­занные со смертями.

— Жизнь — плохая! — говорит Амосов, имея их, смерти, в виду.— Сна как не бы­ло, так и нет.

Каждая смерть для него — тяжелый удар.

Вот взять бы бросить все, выйти из операционной, снять маску и перчатки, переодеться, потом по коридору, на ле­стницу, дальше на улицу... И не обора­чиваться. Совсем. Из хирургии. А луч­ше — из жизни».

Бросить все к черту, лечь на дно, чтобы нельзя запеленговать, выйти на пенсию, уйти в скит… Снова больная не проснулась».

— Как же так можно — чуть не умирать вместе с каждым больным?

Он смотрит недоумевающе. Не пони­мает вопроса.

— Вы ведь сорок с лишним лет в хирургии — разве привыкание не неизбежно?

— Не знаю. Я не привык.

— Другие ведь привыкают?

— Привыкают, — с готовностью согла­шается он.

За долгую мою хирургию видел, как плакали солидные мужчины после смер­ти пациента. Знаю, что иные не спят по ночам в периоды невезения. Но боль­шинство к смертям привыкают и, на мой взгляд, слишком спокойны. Бесят меня эти разговорчики и смешки в за­ле на утренней конференции, когда раз­бираются смерти. Каждая история — трагедия, а их что-то смешит. Совсем плохо, когда смеется оперировавший хирург».

Есть смерти неизбежные, есть такие, которых можно было бы избежать. Умер после операции мальчик.

«С полчаса я еще сидел, безучастный, боялся выйти, встретить... Пошел. Все равно нужно выходить. Другой двери нет из операционной…

…В нижнем коридоре, перед ожидальней, какая-то женщина бросилась мне на шею с криком: