Картина мира и мир. — «Вызов и Ответ» современной культуры

Под картиной мира чаще всего понимают обобщенное представление о природе, характерное для определенного этапа развития естествознания. При таком подходе «картина мира» и «научная картина мира» — это синонимы. Но человекомирные отношения не сводятся к их научному аспекту. Мир предстает человеку не только как мир ученого, но и как мир практика, мир художника, мир неверующего или атеиста — одним словом, не как плоская проекция какого-то одного отношения, но как многогранник, каждая грань которого есть проекция определенного сущностного отношения человека к миру. Поэтому под картиной мира мы будем понимать его целостный образ в определенного типа культуре. Так, можно говорить об античной, древнеиндийской, возрожденческой картинах мира, о картине мира индустриальной культуры и т.д.

Является ли в таком случае картина мира совокупностью представлений о мире, характерных для данной эпохи? Нет, это не вся совокупность, но ее категориальный каркас, однако не отрефлектированный, данный в той конкретной форме (преимущественно религиозной, художественной, научной и т.д.), которая специфична именно для данной культуры. Такой каркас присутствует и в библейской картине мира, и в кибернетической или синергетической, и в различных стилях архитектуры или музыки, в мифологии и поэзии и т.д. Люди чаще всего представляют этот каркас стихийно, подсознательно и в той конкретной форме, в которой он ими воспринимается. Но в их реальном поведении он выполняет функции общих ориентиров, глубинного основания выбора в самых различных жизненных ситуациях, т.е. мировоззренческие функции. А их осмысление, как известно, и есть собственное дело философии. Философ, осуществляя рефлексию картин мира, выделяет их категориальный (мировоззренческо-методологический) каркас, так сказать, в чистом виде. <...>

В.С. Степин наряду со специальной (в физике, биологии, астрономии и т.д., где мир выступает как универсум данной науки) выделяет общую научную картину мира, которая включает в себя — как аспект — естественно-научную картину, но не сводится к ней, так как содержит в себе представления как о природе, так и о жизни общества.

Мы предлагаем еще более общее понятие картины мира, где это понятие проецируется не только наукой, но культурой в целом. Отсюда следует, что общекультурная картина мира включает в себя различные уровни и формы, научную картину в том числе. Кроме того, предлагаемое понимание картины мира требует определенного уточнения самого понятия «мир».

Как и картина мира, сам мир также имеет много аспектов и уровней: мир физика, философа, поэта и т.д. Картине мира в целом соответствует мир данной культуры (скажем, мир современного или мир первобытного человека). Преодолевая узкую естественно-научную трактовку картины мира, мы должны и в понимании самого мира отойти от сциентистского сведения его к объективной реальности. Образ субъекта данной культуры, категориальный каркас человека, его «я-образа» также входит в картину мира. Картина мира — не просто метатеоретическая предпосылка научного познания, но метадеятельностная предпосылка человеческой жизнедеятельности в целом. А поскольку эта деятельность не только включает С-О и С-С отношения, но и относится к уровню актуальной бесконечности (от попыток понять ее через откровение Бога до полного отрицания как «псевдопроблемы»), постольку картина мира есть целостный образ мира, основа категориального каркаса которого отражается в «клеточке» философского знания.

Картина мира, стало быть, задает основание выбора не только через знания объективной реальности, но так или иначе (как именно — об этом пойдет речь дальше) аккумулирует в себе опыт взаимодействия с субъективной реальностью, актуальной бесконечностью и основными отношениями в рамках исходной «клеточки».

Мир предстает не только как нечто, соотносящееся с человеком в его реальной деятельности, но и как мир возможного: еще не реализованных творческих возможностей, фантастики, виртуальный мир физика. <...>

Картина мира в определенной культуре для философа выступает как исходный «факт культуры», относительно которого предстоит произвести категориальную рефлексию. Чтобы преобразовать «факт культуры» в онтологию (результат философского анализа картины мира), в систему категорий, где человек с его атрибутами (неотъемлемыми базовыми характеристиками) понимается как органическая часть мира с его атрибутами, надо обозначить основные черты картины мира, вырисовывающиеся в современной культуре.

Но существует ли в наше время некая единая культура? Да — но не как уже ставшая единой система, но как тенденции, которые уже позволяют очертить контуры возможного будущего, но которые, увы, могут и не реализоваться: ибо столь же зримо прочерчиваются и зловещие тенденции «контркультуры». Картины мира, существующие в сознании современного ученого, делового человека, массового урбанизированного дикаря или проповедника духовного возрождения, конечно, очень разные. Но через противоречивую мозаику все ощутимее набирают силу две противоречивые линии: прорыва в «постновую» эру или конца человеческой истории.

Говоря более конкретно, речь идет о судьбах индустриальной культуры, которая сделала самоцелью максимальное преобразование мира, максимальное раздувание человеческих потребностей и максимальное же самовыражение человека в образах «трудоголика» или «плейбоя». Эта культура породила обе противоборствующие тенденции: к самоуничтожению и к самопреодолению, снятию себя в чем-то высшем. Причем тенденции, ведущие ксамоуничтожению, появились сначала как успешный ответ на вызов мира, обращенный к человеку, а тенденции к самоопределению — как ответ на вызов, данный их разрушительной силой.

Классическая для индустриальной культуры картина мира рождена ее ключевым стремлением к власти над миром на первом этапе ее, казалось бы, победоносного шествия. Убежденность в успешной реализации человеком своего предназначения быть высшей ступенью и властелином мира породила системообразующую характеристику этой картины мира: антропоцентризм.

Реальной основой антропоцентристской стратегии явилось развитие науки и техники, апофеозом которого стала современная НТР. Наука, как это предвидел еще Маркс, все в большей мере становилась «непосредственной производительной силой», а производство — ее «технологическим приложением». В результате проектирование стало важнейшей человеческой деятельностью и возник образ антропоцентристского проектируемого мира — создаваемого человеком, находящимся в его центре, для удовлетворения своих потребностей.

Какой же должна быть действительность, чтобы подчиняться тем изменениям, в которых воплощается антропоцентристское проектирование? Прежде всего, мир предстает как огромный резервуар вещества и энергии, из которого с помощью техники добывается все то, что удовлетворяет постоянно растущие потребности человека (говоря словами Хайдеггера, осуществляется «постав»). Он перестает быть произведением художника-демиурга (античность), книгой, написанной Богом (Средние Века). Это означает, что из мира исчезает субъективность, собственное духовное начало; все сущее — лишь объект для человеческой деятельности. Проектирование требует объективации всего, с чем оно может иметь дело.

Но какие, далее, могут быть, отношения объектов к преобразующему их субъекту-человеку и между самими объектами? Чисто функциональные, т.е. отношения средств или помех относительно цели (для человека), либо выполняющие определенные функции во взаимодействии объектов друг с другом. Из мира уходит самоценность сущего, в нем не остается тайны и святости — все подрасчетно (Хайдеггер) человеку или объективным законам бытия, все управляемо. Мир функционирующих объектов — это принципиально атеистический мир.

Относясь к миру как источнику «постава», человек индустриальный, естественно, хочет проинвентаризировать свое богатство, а затем целенаправленно управлять его функционированием. С этих позиций мир оказывается, во-первых, дискретным, поделенным на конечные части: природа состоит из атомов, общество — из атомов-индивидов. Во-вторых, взаимодействие, отношения между дискретными единицами являются строго иерархичными. В природе «низшие» формы движения «обслуживают» «высшие», выступают прежде всего как средства для их функционирования и развития (неживая природа ценна как условие появления и существования жизни: биологическое — как средство для социального; все вместе — как пьедестал и резервуар для «венца природы» человека). В человеческой деятельности иерархия описывается «деревом целей», где деятельность предстает как иерархия целей-средств: чтобы достигнуть высшей («глобальной») цели, требуется реализовать подцели нижнего уровня: чтобы реализовать каждую из этих подцелей, надо перейти еще на один уровень и т.д.

Такая процедура последовательного «разукрупнения» целей называется декомпозицией, т.е. предполагается, что низший уровень сполна определяет высший — и в действии, и в познании. Отсюда, в-третьих, вытекает такая черта индустриальной картины мира, как редукционизм: высшее и сложное без остатка сводится к низшему и простому. В конечном счете надо лишь найти «последние кирпичики» мироздания (атомы? электроны? кварки?) и все — вплоть до тончайших проявлений человеческого духа — будет объяснено сполна.

Редукционизм распространяется не только на сведение целого к его частям, но и на отношения между частями — к структуре. В последнем случае редукционизм выступает как идеал и процедура всеобщей формализации — четвертое следствие и условие идеала управления подрасчетным миром. По отношению к миру в целом формализация означает, что, познав некие фундаментальные структуры, законы реальности, мы сможем все объяснить, предсказать, и всем безотказно управлять. В науке — это неопозитивистский идеал превращения всей совокупности человеческих знаний в единую систему, где из определенных аксиом по определенным правилам вывода может быть получено любое истинное высказывание о мире. В жизни общества — это вера в возможность подчинить человеческую деятельность «разумным» инструкциям, в «инженерию человеческих душ».

В-пятых, редукционизм распространяется и на процесс развития, возникновения нового. Здесь он предстает как абсолютный детерминизм: следствие сполна определяется причиной, которую, разумеется, можно «вычислить». Примером такого подхода может, кстати, служить сформировавшийся в XIX столетии марксистский взгляд на общество: если мы знаем законы развития материального производства, то из них в общественной жизни с неизбежностью вытекают такие-то и такие-то следствия — абсолютное обнищание пролетариата, ликвидация частной собственности и т.д. В противном случае — какое же, мол, «научное управление»?

И, наконец, в-шестых, сама направленность процессов развития природы и общества также упрощается, превращается в так называемую «магистральную линию прогресса»: уже в момент «большого взрыва» (зарождения нашей Вселенной) в принципе было детерминировано движение природы к человеку, а человеческого общества — к коммунизму (или рыночной демократии...). Все, что не нашло себе места в индустриальной культуре, есть низшее, побочные линии развития заслуженно обречены на гибель (а «гуманизм» заключается в их насильственном втягивании в цивилизацию).

Итак, перед нами мир объектов, управляемый находящимся в центре единственным субъектом — человеком, дискретный мир вещества и энергии, где все отношения функциональны и иерархичны, где все сводится, редуцируется к «последним кирпичикам», все формализуется, сполна определяется известными причинами и движется по одному известному направлению однолинейного прогресса.

Воистину не храм, а мастерская! Но зато — так искренне верили где-то до Первой мировой войны — в результате работы в этой мастерской человечеству уготовано скорое и полное счастье.

Однако — и очень скоро — результат оказался совсем другим: человечество попало в мир абсурда. Индустриальная культура действительно попыталась подчинить себе природу и осуществить тотальное управление людьми (т.е. отнестись ко всему существующему, как к подрасчетным объектам), но это, как известно, имело эффект бумеранга. Мир оказался гораздо сложнее той картины, которая соответствует устремлениям человека индустриального. И эта сложность, с одной стороны, отбросила современное человечество на тупиковый путь абсурда, а с другой — дала толчок к формированию иной, ныне становящейся картины мира. Преобразуя мир по упрощенной программе, индустриальная культура была вынуждена вносить коррективы в свои представления о действительности, которые человечество вряд ли бы осознало, не перейдя к активной (хотя и далеко не всегда разумной) преобразовательной деятельности: не пойдешь ко дну — значит плавать научишься. И в этом заслуга индустриальной культуры.

Устранив Бога как абсолютного (безусловного, не зависящего от мира) творца и господина мира, индустриальная культура на первых порах в качестве основы мира провозгласила взаимодействие, а в качестве абсолютного критерия — потребности человека. Причем первое казалось достаточно легко познаваемым (декомпозируемым и формализуемым), а второе — чем-то само собой разумеющимся. Но обе эти надежды не оправдались.

Логичным развитием индустриальной картины мира и в то же время первой брешью в ней стал феномен относительности — как в мире, так и в человеческом к нему отношении.

Развитие физики (общая и специальная теория относительности А. Эйнштейна) показало, что в мире нет абсолютного (одинакового для любых физических условий) пространства и времени, развитие математики (Лобачевский, Больяи, Риман) — что геометрия пространства может коренным образом отличаться от базовой для условий существования человека геометрии Эвклида. Выход человеческих общностей из своего традиционного замкнутого мира (территориального, классового, сословного, национального, религиозного и т.д.) все более убеждал в относительности, невсеобщности различных норм поведения и идеалов: нравственных, эстетических и др. Вместо одной абсолютно истинной физики, геометрии, логики, этики появилось множество подходов, каждый из которых оказывался истинным или по крайней мере эффективным в определенной ситуации, отношении, интервале.

Из факта «крушения абсолютов» можно было сделать два разных мировоззренческо-методологических вывода. Во-первых, этот факт был истолкован релятивизмом как отсутствие каких-либо абсолютных характеристик, кроме одной: все в этом мире абсолютно относительно, и только сам человек условно или из соображений удобства выбирает ту или иную картину мира. Это расхожее представление еще больше усугубляет неукорененность индустриальной картины мира в самом мире, ее безответственную противопоставленность миру. Во-вторых, существует интервальная интерпретация относительности: все относительно в самом мире, все существует не вообще, но в определенном отношении. Такой подход более «почтителен» к миру, ибо ориентирует искать объективные основания относительности и полагает, что не только человек, но и любой прибор, любая взаимодействующая система оказывается «мерой» в соответствующей ситуации. Но и здесь не преодолевается чисто функциональная трактовка бытия, не допускается самостоятельного и самоценного существования чего-либо. Интервальный подход — хорошая (в своем интервале) методология, но он не прорывает горизонт сциентизма (к его месту — как моменту целостной картины мира — мы еще вернемся). Положительное значение интервальной трактовки относительности заключается в акценте на объективную многомерность мира.

А из факта многомерности следуют уже более сложные характеристики бытия, чем те, что содержались в классической индустриальной картине. <...>

В общем плане это означает выход за пределы однозначно проектируемой и подрасчетной конечной плоскости, прорыв в бесконечность, которая с первых же шагов оказывается не такой послушной и подрасчетной, как предполагалось.

Вместе с идеей относительности-многомерности в XX столетии в мир вторгается целый ряд тесно сопряженных с ней и логически вытекающих из нее идей. Прежде всего, было обнаружено, что «одни и те же» явления, входя в разные ситуации, могут характеризоваться не только разными, но и взаимоисключающими свойствами. Уже упоминавшийся феномен корпускулярно-волнового дуализма послужил толчком для формулировки положения, имевшего радикальные мировоззренческо-методологические последствия, — принципа дополнительности Н. Бора. Говоря о соотношении описаний поведения элементарной частицы как волны и корпускулы, В. Гейзенберг писал: «Бор советовал применять обе картины. Их он назвал дополнительными. Обе картины, естественно, исключают друг друга, так как определенный предмет не может в одно и то же время быть и частицей (т.е. субстанцией, ограниченной в малом объеме) и волной (т.е. полем, распространяющимся в большом объеме). Но обе картины дополняют друг друга. Если использовать обе картины, переходя от одной к другой и обратно, то в конце концов получается правильное представление о примечательном виде реальности, который открывается в наших экспериментах с атомами». Уже сам Бор распространил принцип дополнительности на целый ряд областей: химию (дополнительность химических свойств атомов и движения электронов внутри них), биологию (физико-химические процессы в организме и его целостная деятельность), культуру общества и психологию (индивидуальная свобода и общественное равенство, свобода воли и объективная детерминация поведения) и т.д.

Дополнительность стала одной из категориальных характеристик современной картины мира: полная картина любого явления включает в себя разные, вплоть до взаимоисключающих, описания, поскольку любое явление существует на пересечении различных взаимодействий, порождающих у него различные свойства. Дополнительность, таким образом, есть предельный случай многомерности.

Стало быть, существование не сводится к тому, что проявляется «здесь и теперь» или в определенном типе ситуаций. Для прогноза иных возможных проявлений требуется знать «дремлющие» в недрах предмета и различных ситуаций взаимодействия предпосылки этих других проявлений. Внутренняя сторона существования, возможности, не реализующиеся в стандартных ситуациях, почти неуловимые, но играющие немалую роль в целостной жизни явлений, находят выражение в понятии виртуальности.

Элементы неоднозначности раскрываются не только в характере существования явлений, но и в их взаимодействии и развитии. Представления о последних приобретают вероятный характер. В любой промежуток времени между исходными условиями А и следствием Б так или иначе может войти бесконечность, в различной форме и сочетаниях могут проявиться те или иные возможности многомерного мира. И поэтому зависимость между А и Б не является абсолютно однозначной; вероятность тех или иных изменений в процессе ее реализации и выступает как мера проявляющихся во взаимодействии возможностей. <...>

В науке XX столетия появляется ряд новых областей, теорий и открытий, которые работают на усложнение и коренное изменение исходной индустриальной картины мира. К их числу относятся открытие принципиальной невозможности полной формализации знания, отказ от поисков «конечных кирпичиков» мироздания, появление кибернетики, развитие представлений о полевых формах существования и становление синергетики.

В 1931 г. австрийский математик К. Гедель доказал две теоремы — о неполноте и непротиворечивости, согласно которым формальная система, если она не противоречива, то она не полна, т.е. содержит истинные утверждения, формулируемые в ее исходных понятиях, и одновременно не доказуемые и не опровержимые в этой системе: непротиворечивость системы, далее, не может быть доказана в метаязыке, допускающем выражение средствами данной системы. Иными словами, как бы далеко мы ни продвинулись в формализации системы знаний (важность самой этой задачи сомнению не подвергается), все равно остается некий «нерастворимый остаток», без которого системы нет, но который не может быть выражен и упорядочен средствами этой системы. Неуправляемый, неподрасчетный остаток!

Но и сами явления действительности оказались не сводимыми, не редуцируемыми к каким-то элементарным единицам. Возможность сведения (декомпозиции) целого к множеству элементарных единиц — одно из самых глубинных убеждений культуры Запада (еще со времен атомистической гипотезы Демокрита). Открытие элементарных частиц не поколебало этой убежденности: мир по-прежнему представлялся в виде иерархии «матрешек», где какие-то самые маленькие «матрешки» должны были объяснить природу всей иерархии. В XX в. этот взгляд был атакован с двух сторон. Квантовая механика показала, что «матрешечная» аналогия ложна: электроны не есть атомы в миниатюре, как и атомы не являются миниатюрными солнечными системами; микромир живет по совершенно иным — «странным» — законам, чем привычный нам макромир.

Вместе с тем еще в 1901 г. была введена постоянная планка (коэффициент пропорциональности между величиной элементарной порции энергии излучения и его частотой). Элементарная порция энергии при излучении оказалась минимальной, конечной и далее неделимой величиной действия в природе и получила название «квант действия». Таким образом, предел делимости, разбиение системы на множество элементов был достигнут не относительно самих частиц, но их действия. Квант действия — неделимая целостность, от которой зависит жизнь отдельных частиц, и, стало быть, последние не являются абсолютно самостоятельными. За атоматизированным миром стоит более фундаментальная целостность, за разбиением на элементы — некая непрерывная континуальная величина. <...>

Существенно раздвинула горизонт наших представлений о мире кибернетика, которая ввела, наряду с классическим веществом и энергией, новую фундаментальную характеристику мирового взаимодействия: информацию. Оказалось, что в процессе взаимодействия явления воздействуют друг на друга не только своим вещественным составом и энергией, но и выступают как сигналы. Так, горшок с цветком, стоящий на подоконнике, обладает определенными вещественно-энергетическими характеристиками, полезен, в частности, тем, что выделяет кислород и фитонциды, но он может иметь и сигнальное значение: нести информацию о том, что явка провалена, или служить символом красоты и естественности. Ту же информацию можно передать с помощью другого вещественно-энергетического предмета: суть дела в том, что явление выступает в качестве сигнала тогда, когда оно несет информацию. Когда, к примеру, живое существо, обладающее зрением, смотрит на какой-то предмет, в сетчатке глаза происходят биохимические реакции, т.е. преобразование вещества и энергии. Но в то же время эти реакции есть сигнал, несущий информацию, допустим, о движениях хищника или добычи. В чем же заключается эта информация? В соответствии структур сигнала и события, о котором сигнал передает информацию. Цветок на окне соответствует факту провала явки, замещает собой этот факт. Биохимические реакции на сетчатке глаза соответствуют последовательности механических движений наблюдаемого предмета и электромагнитных волн, непосредственно вызывающих данные реакции. Физика и химия расскажут нам о вещественно-энергетической природе указанных структур (реакций, волн, движений). Кибернетику интересует такое соответствие между ними (или сигналами любой другой природы), которое несет информацию, управляющую взаимодействием явлений. Генетический код (одно из крупнейших открытий XX в.) есть, к примеру, типично информационное явление: признаки развивающегося живого организма закодированы в чередовании оснований ДНК, т.е. соответствуют определенной последовательности этих оснований. У природы, стало быть, тоже есть свой «алфавит», свой язык.

В результате кибернетической революции ведущим образом картины мира уже не смогла оставаться машина, перерабатывающая вещество и энергию. Машина эта перерабатывает также и информацию. А это значит, что она не просто исполняет чью-то программу (Бога ли, человека), но является самопрограммирующейся и самоуправляющейся. Вещи не просто движутся, они говорят друг с другом. Мир снова предстает как текст, но уже не как книга Бога, но книга, которую пишет сам мир. <...>

Вещественно-энергетические объекты до середины XX столетия рассматривались, прежде всего, как физические тела или — на идеализированном уровне — как материальные точки. <...>

XX век в этом направлении ознаменовался не только не прекращающимися попытками создания единой теории поля (которая бы объяснила из единого начала проявления известных современной физике основных четырех силовых полей: электромагнитного, гравитационного, сильных и слабых внутриядерных взаимодействий), но и принципиальным расширением полевого подхода за пределы физики. Стали говорить не только о полях, образуемых физическими объектами, но также и биологическими процессами; эти поля оказались столь же значимыми для биологических и психических процессов, как физические поля для процессов физических.

Особую значимость приобрели попытки синтеза кибернетического (информационного) и полевого подходов. Рассматривая мир как текст, несущий информацию, обладающий определенной семантикой, В. В. Налимов приходит к выводу: «Физический мир и мир семантический — это две различных реальности, непосредственно связанные через геометрию Мира». Это положение является для него ключом к построению «сверхъединой» (т.е. не ограничивающейся четырьмя физическими полями) теории поля. В частности, гипотезы о существовании психического поля строятся на допущении информационно-энергетических полей. Одна из таких гипотез предполагает, что вокруг любых тел образуется их информационные двойники — квантовые голограммы, а душа представляет собой соединение этих лептонных двойников. Био-энергоинформатика все чаще привлекается для осмысления различных проявлений жизни.

Итак, мир многомерный, взаимодополнительный, вероятностный, информационно-энергетический. Что осталось от упрощенной модели XIX столетия? Как управлять таким миром, как проектировать его, если на каждом шагу «подвохи» случайностей и внутренних тенденций к самоуправлению? Получилась как бы игра в «испорченный телефон»: непредвиденные «помехи» (так воспринималась собственная жизнь мира, неподрасчетная амбициозному человеку, возомнившему себя единственным субъектом и абсолютным центром) искажали первоначальные проекты до неузнаваемости. Провозглашали всеобщий мир — пришли к мировым войнам; хотели заставить природу служить во благо человека — пришли к экологической катастрофе; мечтали сделать всех счастливыми — пришли к наркомании, немотивированным преступлениям и росту самоубийств. Средства (техника и бюрократические процедуры) стали господами. Обещали сделать мир понятным, прозрачным для разума — а он предстал мутным, нелогичным, абсурдным. Многие разочаровались вообще в возможностях разума — и, или на все махнули рукой (нигилисты), или стали в мутной воде рыбку ловить (прагматики).

Между тем оставался еще один шаг, чтобы дать возможность решительному повороту к более оптимистичному взгляду: этот «случайный, случайный, случайный мир» совсем не безнадежно утопает в бездне хаоса. И этот шаг был сделан синергетикой.

В чем суть этого направления? Классическая наука в основном изучала системы, близкие к равновесным. Неустойчивость, неравновесность считалась скорее исключением из правила. Согласно второму началу термодинамики, мир (который понимался как мир, изученный физикой) все равно стремится к выравниванию температур, к хаотическому движению молекул, к деградации. Между тем биология осознала жизнь как «движение против ветра», как антиэнтропийное движение. Во всем мире энтропия растет, а в живой природе и обществе уменьшается? Но эта героическая борьба за порядок в мире нарастающего хаоса в конечном счете обречена. Порядок и хаос были абсолютно противопоставлены друг другу. И вдруг порядок из... хаоса.

Синергетика изучает сильно неравновесные системы. В них самое слабо воздействие может иметь совершенно неожиданный результат. Казалось бы, флуктуации (спонтанные изменения) раскачивают устойчивость системы и любой толчок может лишь окончательно развалить ее. Но оказывается, что в результате может возникнуть совершенно новый порядок. <...> Синергетическая теория показывает, что до определенного момента развитие системы может идти вполне детерминистским путем; но в точке бифуркации рождаются принципиально новые структуры (порядок из хаоса), которые рождаются именно «здесь и сейчас», спонтанно, изнутри данной ситуации, не будучи детерминированы предшествующим развитием (к анализу этого непростого вопроса мы, естественно, еще вернемся). После точки бифуркации развитие снова подчиняется детерминации. Примеры: революция в обществе, где новые структуры чаще всего не соответствуют мечтам теоретиков и проектам политиков (взгляните на то, что происходит вокруг нас и с нами); творческое озарение, инсайт, неожиданное «Эврика!»; смена парадигм в развитии науки: возникают новые «правила игры», по которым до новой точки бифуркации будут решаться научные «головоломки». В хаосе таится не только гибель. В ней заложены и возможности самоорганизации.

Мир, таким образом, не просто управляет своими реакциями (это показала кибернетика); он способен к самоорганизации, причем спонтанной. Он открыт чуду: чуду антиэнтропийного творчества, чуду переплавки хаоса в гармонию, сгнившего компоста в чистейшие плоды. Эта мудрость известна давно. Теперь наука — блудный сын, вознамерившийся править миром, не считаясь с традициями отцов, — возвращается к ней на собственной основе.

Попробуем подвести итоги. Идеология индустриальной культуры представляла мир как хорошо управляемую замкнутую конечную систему, зная элементы и структуру которой, а также начальные условия ее изменения во времени, можно получить спроектированный результат. Крах этих надежд не должен нас обескураживать, ибо становящаяся картина мира рисует его совершенно иначе, и мы знаем (во всяком случае, можем знать), в чем мы ошибались. Мир предстает как открытая, спонтанно самоорганизующаяся целостность. Он (и любая его часть) открыт не только внешним влияниям, но и внутренним творческим изменениям. Конечное и дискретное дополняется в нем бесконечным и континуальным, и, стало быть, неподрасчетное и непредсказуемое в нем столь же законно, как подрасчетное и предсказуемое. Любой результат его жизнедеятельности в определенном отношении детерминирован, а в другом — нет, и поэтому в целом — вероятностен. Этот мир не просто передвигает рычаги и производит — пожирает энергию — он говорит и проектирует себя сам. Кроме элементов и структуры в нем есть некая неразложимая целостность, и именно во взаимодействии с ней любая часть мира, изначально не будучи абсолютно изолированной, порождает свои эмерджентные (не сводимые к свойствам элементов состава и отношениям между ними) качества.

Произошло своего рода «отрицание отрицания». Доиндустриальная эпоха представляла мир как целостность, сотворенную и замкнутую Богом (тварное бытие). Человек индустриальный решил спроектировать мир самовольно, основываясь лишь на своем лабораторно-кабинетно-рыночном опыте, обращаясь с ним как с конечной замкнутой системой (произвольно творимое бытие). Становящаяся картина мира рисует его как становящуюся целостность, в которой человек со-творит во взаимодействии с внутренними потенциями и тенденциями мира, выйдя в открытую бесконечность и творя во имя мира с Человеком, а не Человека над миром (со-творческое бытие).

Человек стремится не к «знанию — силе», но к пониманию мира как самоценности. Происходит гуманизация картины мира, с позиций которой все существующее имеет свою внутреннюю жизнь, не сводится к внешним — чисто функциональным проявлениям. Самое интересное, что этот процесс наиболее ярко проявился в самой, казалось бы, цитадели индустриальной культуры — естественнонаучном познании. Наука стала основой духовной жизни этого общества, именно она задавала основные контуры картины мира этой культуры в целом и именно она сама в своем развитии пришла к осознанию недостаточности естественнонаучной модели для всей науки и недостаточности науки для целостной культуры. Это служит прологом к органическому синтезу в становящейся картине мира научных и вненаучных (не рассматриваемых теперь как непременно антинаучные) компонентов.

В то же время реальна опасность того, что картина мира «массовой культуры» заслонит обрисованную выше становящуюся картину и окончательно приведет нас к гибели. Эта «контркартина» проста: она зиждется на поклонении хаосу. Но не тому «древнему и родимому», тютчевскому, который способен творить новый порядок, — а разорванному базарно-урбанистическому мельтешению — все пожирающему и ничего не способному создать (если уже не подчинить этот мир рационалистическому плану, так урвать в распадающемся хаосе все, что удастся: после нас хоть потоп!). В этом мире возможно все: можно поверить и экстрасенсу, и астрологу, и рекламе; а можно и не верить: единственная абсолютная точка отсчета — мои потребности (даже если они манипулятивно создаются кем-то — не важно: хочу!). Образно говоря, мир «массовой культуры» — это подполье бифуркации: римский плебс (и достойная его аристократия, по-нынешнему — «элита») во времена рождающегося христианства. Что же придет после краха рационалистических утопий: массовый нигилизм или неповторимость целостного со-творчества?

Символ индустриальной картины мира — машина. Что же будет символом становящейся картины мира? Живое существо — но не тварь, созданная Богом, а целостность, основанная на свободе и добровольном единстве частей, идеальное живое существо (и машина представлялась идеальной...). А символ «массовой культуры»? Наверное, какая-нибудь химера...

Из всего сказанного можно сделать три вывода.

1. Мировоззренческий. Если мы не хотим попасть из Мастерской в какое-то неприличное заведение (с последующим переходом в морг), то путь один: образом мира должен стать Храм. Храм, посвященный не существу, находящемуся вне и над миром, но самой становящейся гармонии мира.

2. Методологический. Путь к Храму становящейся гармонии может быть только целостным, включившим в себя, как взаимодополняющие моменты, истинные зерна всего того, что было отвлеченными началами. Каждый наш поступок на этом Пути должен стать со-бытием, неповторимым образом, созидающим ткань бытия.

3. Методический. В последующих разделах нам предстоит проанализировать и обосновать то, что здесь было обозначено. Но уже сейчас мы можем сделать весьма значимый вывод. Классическая индустриальная картина мира видела в нем лишь совокупность объектов, а отношение к миру сводилось к С-О (субъектно-объектному отношению). В становящейся картине мира властно заявляет свои права субъективность и актуальная бесконечность (нередуцируемая целостность) в самом мире. Поэтому «клеточка» философской рефлексии получает в ней наиболее адекватный предмет для своего осмысления.

Философия развивающейся гармонии (философские основы мировоззрения) Ч. 2. СПб., 1999. С. 4-25.